Царапина

Заседание партийной элиты подходит к концу, экраны с расплывающимися в приторных улыбках номенклатурщиками гаснут, а я едва сдерживают рвотный рефлекс. Утомительно. Эмоционально утомительно испытывать это чертово давление на собственную личность. Видеть и ощущать все те мельчайшие иглы, что впиваются в нервную систему и продавливают. Давят… — Отойду, — бросаю я сухо, подрываясь с места стремительно, направляюсь в уборную. Дима меня не останавливает, знает — бесполезно. Тусклый свет под потолком, руки погруженные в холодную воду, дабы унять дрожь. Затем резкая вспышка отрезвляющей боли. Одна. Одной достаточно. Пока что. Дима никогда не мог понять этой части меня. Может быть попросту не хотел, а может — не мог. Я, ведь, и сам с трудом понимал смысл своих действий в такие моменты. И, честно говоря, не могу понять до сих пор. Эмоции убивают разум. Я понял это с того самого момента, когда тонкое лезвие бритвы с силой впервые прошлось по коже рук, отрезвляя. Жест отчаяния, которым я пытался вывести себя из вечной апатии, захлестнувшей меня после смерти дочери. Черное чувство, пожиравшее изнутри, любой квалифицированный специалист окрестил бы депрессивным периодом, даже я сам. Но никто не даст мне искать лечения от эмоциональной боли в физической. Зря. Лекарство было вполне эффективным. Отрезвляющая физическая боль быстро заглушала в себе любые переживания, делая разум вновь чистым и осознанным. Давая мне хоть немного свободы. От самого себя. От Димы я, тем не менее, подобный секрет прятал. Узнал он об этом относительно недавно. Заметил на моих запястьях свежие бинты, а также их постоянный красный цвет. Конечно, он был недоволен. Конечно, он был зол, старался выяснить причину, пытался отговаривать. Впрочем, усилия были столь же бесполезные, как отвадить самого Диму от курения. Он этого не признает. Слишком гениален, чтобы признать бессилие в чем-то настолько важном для его гениальной личности. Нет смысла отпираться, когда глаза друга вновь красноречиво падают на мою свежезабинтованную ладонь. Я ее не прячу. — Харитон… — Это всего лишь царапина.

***

Именно так я сказал тому мальчишке, когда он обратил свое внимание на мои руки. Молодой, бойкий, крайне гиперактивный боец «Аргентума». Кажется, кто-то из самых доверенных Димы. Солдат вернулся с серьезной заварушки, а Сеченов был слишком занят, чтобы подшить свою игрушку. Забрасывал вопросами: о приборах вокруг, о жизни, о том, почему он не знает меня в лицо, хотя должен. «Дмитрий Сергеевич никогда бы не прислал к нему того, кому не доверял» — Много вопросов для незнакомца, не находите? — старался я говорить спокойно. — Ну так давайте познакомимся, — широкая улыбка, протянутая ладонь, — Сергей Нечаев. Стою в ступоре некоторое время, глядя на протянутую руку. Потом в глаза: голубые и пронзительно честные. Неловко поправляю очки. Обескураживающая открытость и улыбка подкупают, а потому я сам не замечаю, как протягиваю руку в ответ. — Харитон Захаров. Густые брови солдата хмурятся лишь на мгновение, когда он переводит взгляд на мою руку. Ни слова. — Не обращайте внимание. Царапина. Первый раз, когда стало стыдно за эту свою слабость. Но далеко не последний.

***

Бинт. Это было первое, что я заметил. К сочувствующим взглядам я уже привык от Сеченова, но Нечаев пошел еще дальше. В те редкие моменты, когда он замечал новые порезы, на кофейном столике в моем кабинете стабильно начал появляться бинт. Иногда антисептик. И абсолютно всегда — какая-либо приторная гадость для поднятия настроения. Вафли, например, ванильные. Они, кстати, были вкусные. Он впринципе стал объявляться у дверей моего кабинета все чаще, задабривая мою лаборантку конфетами, а меня — волной несоизмеримо сильной любезности. Приятные жесты, краткие улыбки — не заражаться этим позитивом было невозможно. Но он же меня и отравил. Потому что нельзя так резко врываться в чью-то жизнь — рискуешь ее порушить. Нечаев… Нет. Сергей начал вызывать слишком противоречивые эмоции. Неправильные мысли и страшно сильные чувства, убивающие здравый рассудок. Много ненужных образов от которых пришлось избавляться радикальным методом. В какой-то момент пришлось неловко натягивать рукава свитора, потому что все это стало выглядеть крайне опасно — их было слишком много. И что было гораздо страшнее: Они перестали работать.

***

— Харитон Радеонович, — негромко позвал он, когда я вновь отвлекся от бумаг на столе. — Да, Сергей? Его лицо выглядело слегка растерянным, но решительным. Взгляд то и дело возвращался к моему рукаву, где, если приглядываться, можно было заприметить кусочек уже изрядно покрасневшего бинта. Я также проследил за его взглядом. Чертыхнулся: совсем забыл сменить. — Помогу? Вопрос повис в воздухе, но осесть неловкой дымкой не успел — я кивнул раньше. — Спирт и бинт на третьей полке. В этом было что-то жутко неправильное, что нужно было гнать прочь, запереть в чертогах разума и никогда не выносить наружу. Но я вновь смотрел в пронзительные голубые глаза и вся воля к сопротивлению растворялась в них. Я задрал рукав халата, впервые открывая кому-либо вот так свои руки. Сергей ничего не сказал, просто стянул бурый влажный лоскут с кисти. Хотелось провалиться сквозь землю: видеть беспокойство на лице Сергея было выше моих сил. — Сильно больно? — Терпимо. Говорил же — царапина. Но Сергей не поверил, я это знал точно. Спирта вылил немного, по сути, только смыл немного старой крови, не прижигая рану. Неумело, но останавливать не хотелось. И все-таки, когда я слегка согнул пальцы, он перехватил мою ладонь одной рукой, поднес ближе к себе. Я чувствовал его дыхание кожей, затаив собственное, словно ждал чего-то. Аккуратно намотал новый. Я чувствовал его взгляд, наблюдающий за каждой эмоцией на моем лице. — Зачем вы так? — хриплый, шепчущий голос обжег. Гипнотические движения руки перестали заматывать новый лоскут. — Физическая боль неплохо маскирует или притупляет эмоциональные неудобства. И, прежде чем ты успеешь сделать неверные выводы — нет, я не пытаюсь наложить на себя руки. Это нерационально. — А калечить себя, чтобы оставаться черствым мудаком — рационально? — в голубых глазах злость, хотя злиться на оскорбление должен, по идее, я. — Это доставляет гораздо меньше проблем. Он сильнее стянул запястье, заставляя меня невольно зашипеть. Он встает с кресла напротив и смотрит прямо мне в глаза. Злость, печаль. Отчаяние? — Но вы ведь можете обойтись без этого всего. Вы же… ну…бля. — Могу, — а следущие слова я произнес почти беззвучным шепотом, — только если ты поможешь. Тем удивительнее было, что он все понял. Сергей стиснул мою тёплую руку, прижался плечом к моему плечу, повернул голову, но вместо того, чтобы встретиться взглядами, мы встретились губами. Сперва лёгкое, случайное касание губ, в котором было больше дыхания, чем настоящего прикосновения. Потом я подался вперёд, обнял его, не так дерзко, как хотел бы, осторожно, весь дрожа от осознания того, насколько сильно рискую. Пока не понял, что бояться нечего. А царапин в моей жизни станет гораздо меньше.