Друзья Лютера

"Когда-то я был человеком." Они ехали домой после очередной неудачной попытки Лютера завести друзей. Он как обычно попытался влезть в их мир, в человеческое общество. У Лютера отменили последний урок по причине загадочной пропажи преподавателя, и он решил пройтись немного, туда и обратно, просто посмотреть, пока Себастьян не приехал за ним. Лютер хотел посмотреть на человеческую школу, с нормальными людьми. Он был очарован ими. Он наблюдал за ними через прутья забора, стараясь вглядываться в мелкие детали: мимолетные жесты, маленькие аксессуары. Мелочи создают совершенство. Они ходили и сидели, разговаривали и кричали. Лютер прошел вдоль забора, к воротам и осторожно зашел в залитый солнцем двор. Лютер не замечал, как они странно смотрят на него. Он же был таким же, как они, вернее, старался казаться. На нем была идеально выглаженная рубашка и брюки. Эта была та же одежда, что и у них, как ему казалось, хотя на самом деле такое носили в семидесятых. Какая разница, он думал, но для них, обычных людей, разница была колоссальной. Его прическа казалась им странной, как из прошлого столетия. Странный незнакомый мальчик. Лютер просто стоял там и смотрел на них, и он и не знал, что нельзя просто так стоять и смотреть, что это странно. Они засекли его неестественные движения, его напряженную походку, даже та манера, в которой он поворачивал голову, казалась им неправильной. Но Лютер, как будто находясь за стеклом, не мог ощутить полутона в их настроении, намеки, их обращенные друг к другу взгляды, которыми они неслышимо переговаривались друг с другом. Он не понял, что они шепчутся о нем. Вдруг он почувствовал, как кто-то тянет его за шиворот, и, кончено, это был Себастьян, который сразу догадался, где младший Айвори опять прохаживается. Теперь они стояли вдвоем, оба были такими странными на фоне обычных людей. Себастьян дёргано оглянулся, и дернулись колокольчики на его воротнике. Он был одет, как обычно — для него обычно — в черно-зеленый шутовской костюмчик, с панталонами в полоску и белыми колготками. Он потащил Лютера прочь, они сели в машину и уехали. "Ты не будешь ходить в человеческую школу. Даже не ошивайся поблизости." Себастьян нервозно дергал за руль на поворотах, и трепет его колокольчиков пропадал в визге шин. Лютер уныло уставился в окно, наблюдая, как чудесные, светлые человеческие дома сменяются сосновыми лесами. У людей все было так правильно, так нормально. Так чисто и так опрятно. В их мире есть чёткие правила, которые надо соблюдать, как ходить и как говорить, как одеваться и что дарить, и Лютер любил иногда пролезть к ним повыяснять их. Обычные люди знали их так четко, как будто им выдавали список, который они учили в школе, и Лютер неистово искал его. Он, странный долговязый подросток, шатался по их библиотекам в поисках загадочного свитка правил. Он спрашивал о нем у случайный прохожих, не подозревая, что так нельзя делать. Нельзя по их таинственным молчаливым правилам. Они спрашивали про его вторую пару глаз, и ему и ответить-то было нечего. Он понял, как тонко они чуют крошечные различия. Лютер все пытался выяснить, откуда брать эти мудреные правила, когда вдруг с удивлением обнаружил, что нет никакого списка, они все знают просто так, естественным образом. Как это было интересно и как непостижимо для него. Но как же братик Рэндал пренебрегал ими, этими существами, лютой энигмой Лютера. Старший Айвори считал их недалекими, заменимыми, говорил, что они мыслят коллективным разумом. Они и в правду были довольно одинаковы, не внешне — в душе. Небольшое различие в темпераменте — вот и все. Все они жили по одному шаблону, по одному списку правил. Как интриговала Лютера их рутина, как он хотел притвориться одним из них. Себастьян смотрел вперед остекленевшим взглядом. "Когда-то я ходил в эту школу. Когда-то давно, когда я только попал в этот чертов дом, я вспоминал ее, я не мог себе представить, как близко она была все это время." Себастьян иногда, застав Лютера за его человеческим хобби, реагировал какой-то горькой, надрывной агрессией, которая выливалась в коротенькие рассказы, отрывки из его человеческого прошлого. Он когда-то ходил среди них, подумать только! Лютер сидел тихо, что бы не отвлечь случайно Себастьяна от сентиментального эпоса. "Когда-то я был человеком. У меня была нормальная жизнь. Но мне так и не удалось сбежать." "Но мне так и не удалось сбежать", у Лютера сжималось сердце, когда он слышал это, но темное осознание приходило к нему, что ему нравилось это слышать. Что в нем было что-то от его брата, некая тень безумия была в его душе. И он никогда не будет человеком. Никто не знал, где Рэндал их взял. Может, украл из человечьих семей. Впрочем, от их прошлой жизни у них остались только самые смутные воспоминания. В тот рождественской день Лютер не думал, где старший братик Рэндал взял двоих котят. Было не до этого, ведь они были такие замечательные, года четыре им тогда было, и они уже были приучены к лотку. Лютеру нравилось с ними играть, они были его простой житейской радостью, такой нормальной, знаете ли, хотя со временем ему пришлось принять, что один котенок, тот, который розовый, какой-то странный, он как будто нарочно рвет и режет игрушки. Лютер думал, он просто не понимал, что когда он бьет другого котенка, голубого, по голове, это больно, что ему надо объяснить, но конечно, объяснения ему не требовались, он и так прекрасно это знал, за тем и делал. Еще через пару лет он начал давить лягушек ботиночком, и еще спустя три года он умел отлавливать и убивать мелких животных, и вот уже недавно он самостоятельно задушил мышкомальчика шнурком, которым Лютер подвязывал цветы в саду, что бы они не клонились к земле. Иногда находя такие трупики по всему дому, Лютер думал, почему же просто не выпроводить их из дома, зачем же убивать. "Да, представляю, что начнется, когда у него настанет пубертат." Себастьяна явно волновала эта тема, какие-то гниющие травмы из прошлого не давали ему покоя. "Ты довольно спокойный для твоего возраста," — он переводил тему в эту плоскость всякий раз, как ему выпадал намек на такую возможность, — "Знал бы ты, какой пубертатной язвой был Рэндал. На мне живого места не было." Но в общем и целом, Себастьян одобрял Ниена. "Вот он, правильный кот. Убивает мерзких крыс. Нион хлюпик и трус, он ни на что не годен." Лютер утешал обиженного котенка, которому доставалось ото всех. Лютер бы в этом не сознался, дабы не ранить чувства Ниена, но Нион был его любимчиком. Он был чудо какой хорошенький: маленькие ушки, маленькие ручки, голубые ресницы, голубые веснушки. И главное: он был вежливый, добрый, и если ему случалось найти в траве птенца, он старался побыстрее, пока Ниен не заметил, вернуть его обратно в гнездо, даже если он не умел спускаться с дерева, и знал, что обратно ему придется падать. Лютер любил проводить с ним время; смотреть телевизор или пить чай. Рядом с Лютером и Ниону было куда лучше, куда безопаснее, а то каждый раз, приходя со школы, Лютер первым делом шел искать Ниона, и находил его с синяком или потирающим подзатыльник от Ниена или Себастьяна. Но у него была и потрясающая способность к регенерации, и Лютер не волновался за его здоровье, хотя и понимал, что на душе у Ниона было ой как не сладко после очередной потасовки с Ниеном, хотя дракой это назвать было сложно, скорее, Ниен бил ногами лежащего на ковре Ниона, от чего Лютер приходил в ярость, и ему приходилось прилагать не мало усилий, что бы не прихлопнуть, как выражался Себастьян, мелкого выродка. Иногда Лютер слышал: "Мелкий, мелкий засранец! Ты оставил труп крысы на кухонном столе. А что, если бы Мастер Рэндал увидел? Мне за вас отвечать, малолетние дерьмодемоны!" И знал, что сцена на этом не закончится. Ниен ожидал другой реакции. Он хотел похвалы. На следующий день он бы написал Себастьяну в пулены, и Себастьян бы вылил мочу Ниену на голову, отлупил бы его этими пуленами, разбрызгивая мочу по стенам и собственной одежде, и возникла бы вереница обид и пакостей, которую прекратить мог только старший Айвори пригрозив обоим заточением в подвале или сарае. Питались они не менее необычно: Себастьян почему-то очень любил варенных слизней, причем какой-то нездоровой, болезненной любовью, он говорил, что когда он впервые, еще подростком, съел слизня, которого Рэндал, достал для него из кармана, его тошнило еще несколько дней, но со временем его организм адаптировался, и он смог спокойно переносить еду в этом доме. Терпимость Себастьяна к слизням была своеобразной репрезентацией его воли: к тому моменту, как он впервые смог адекватно проглотить и переварить их, его рвение к свободе уже настолько ослабло и облупилось, что Рэндал начал отпускать его одного погулять на заднем дворе. Впрочем, иногда они ели нормальную еду, как нормальные люди. Своего брата Лютер видел только за ужином, когда они все вместе собирались в столовой. Старший Айвори переговаривался с Себастьяном на какую-то недоступную Лютеру тему, и Лютер наблюдал, как Себастьян краснеет или хмурится, или с размаху втыкает Рэндалу вилку в кисть руки ("Это ничего, Лютер, милый, Себастьян обязательно попросит у меня прощения. Он будет молить о прощении..."). Затем Лютер одергивал Ниена, который закидывал Ниону тефтели за шиворот. В такие моменты его семья напоминала ему образы из телевизора, и его это успокаивало, хотя он знал, разумеется: они все тут притворяются, только притворяются. Лютер следил за своим питанием: старался не переедать, жевать медленно, соблюдать баланс, пить достаточно воды и прочее прочее из человеческих журналов, которые он копил и собирал, складировал у себя в комнате, перечитывал и отмечал закладками места, в которых углядел намек на тот самый список правил обычных людей, "Двадцать восемь правил современного этикета", например. Лютер был главным энтузиастом семейных ужинов: он хотел, что бы все было нормально, как у людей, он расставлял тарелки и чашки, раскладывал салфетки, вилку слева, нож справа, он сверялся с человеческими журналами, фужер справа, чашку слева. Больше всего он хотел пробраться кому-то в дом и посмотреть, как они ужинают вместе, но не хотелось смущать людей своим незваным присутствием. Он знал, что это вызовет у них непредсказуемую реакцию, и что ежели он так хочет оказаться у них в доме, ему надо бы завести друзей, что бы они пригласили его. Лютер отыскивал такие фильмы, в которых бы описывалась жизнь обычных людей, ну как, обычных, конечно, по стандартам кино, и он не мог отличить, где заканчивается мутная пустая реальность простых людей и начинается театральная сказка кинематографа. Он смотрел на сцену, скажем, за тем же самым ужином, и скрупулёзно изучал мелкие мимические выражения на лицах и их жесты, которыми они орудуют, что бы донести до зрителя идею, что бы показать эмоции, и невдомёк было Лютеру, что реальные люди так не выражаются и не двигаются. Лютер видел себя романтическим героем-аутсайдером, привлекательным в своей неловкой застенчивости, каких обычно играют актрисы модельной внешности, которым надевают очки, что бы окружающие могли притвориться, что это на самом девушка-простушка, и из-за его романтизированной картины мира он не догадывался, что существует пропасть между понятиями приемлемо странного и неприемлемо странного. Лютер был бы похож на тонко чувствующего мечтателя, если бы одевался в приглушенный вариант современной моды и если бы таскал с собой томик известной классической книги, название которой всем было бы знакомо, а не справочник садовода, и если бы умел красиво шествовать с поднятой головой всем видом демонстрируя свой статус большого оригинала, человечка искусства, но Лютеру были чужды эти показные действия, он не видел в них смысла и не понимал, зачем люди это делают, в этом и таилась его ключевая ошибка. Лютер не знал: что бы примерять на себя образ задумчивого причудливого главного героя ему надо строго соответствовать всем остальным параметрам нормальности. Ах, это было бы абсолютно невозможно, с его-то отчаянными попытками мимикрировать под обычного мальчика (почему мальчика?), ведь главное правило нормальности состоит в том, что бы соответствовать неосознанного, естественным образом. Отвлекаясь от своих мыслей Лютер снова оказывался в гостиной, где он, сделав уроки, сидел у телевизора, прислушиваясь к приглушенному, нервозному шепоту Себастьяна, обращенному к Айвори старшему.