Кому: miller.d@districtjournal.com
От кого: glosselton.s@districtjournal.com
Дата: 21.42 — 03.10.2568
Тема: Статья о Сойке-пересмешнице
Здравствуйте, Друп.
Спасибо, что позволили мне сделать это. Я знаю, что подобные вещи обычно снимают на пленку, но я считаю, что очень ценно делать это в печати — люди доверяют ей гораздо больше, зная, как легко можно подделать кадры. Нерационально, но это так. Мой чип для записи будет доставлен вам курьером завтра утром, я не хотел прерывать ваш вечер.
Там есть замечательная фраза — вы поймете, о чем я. Мы должны использовать её для цитаты. Представляете, какой будет шок? Мы просто обязаны это сделать. У меня есть снимки, где они держатся за руки и смотрят друг на друга, в зависимости от того, какой ракурс вы хотите выбрать. Есть ещё кое-что, о чем вы захотите рассказать Ливии в «Политике», но это останется.
В любом случае, статья закончена, а «Огонь и пепел» только начинается на телевидении. Увидимся завтра!
Всего наилучшего, Сапфир
***
Удивительно, что может сделать всего один мазок краски. Опустошение Дистрикта 12 остаётся одним из самых ярких образов Революции — вряд ли есть хоть кто-нибудь, кто не помнит, как в реальном времени или на одном из самых леденящих душу уроков истории, которые когда-либо проходили в школе, он видел медленное панорамирование на пепелище процветающего рынка? Но теперь, спустя двадцать пять лет после того, как Капитолий уничтожил весь дистрикт, появились признаки новой жизни. Когда я иду по дорожке, меня атакуют гуси. «О, они безобидные», говорит Пит Мелларк, небрежно отмахиваясь от них. «Хеймитч их разводит». Тут, конечно, возникает вопрос, что именно Пит Мелларк считает безобидным. Глядя на него, трудно сказать. Его волосы всё ещё светлые и они падают ему на глаза, когда он наклоняет голову. Его улыбка все так же захватывает дух, как и тогда, когда её впервые увидели, на интервью для 74-х Голодных игр. Но тогда он не был безобидным, как может подтвердить Пенелопа Силк. Он перерезал ей горло, когда она пыталась выжить. Однако из всех победителей Голодных игр у Пита Мелларка репутация приятного человека. В своё время он создал себе образ милого добродушного мальчика, недоумевающего перед миром, который вдруг захотел его убить. Он разбил сердце каждой матери в Капитолии и, вероятно, их дочерям тоже. Сегодня он кажется совсем другим. «Я всегда был самим собой», говорит он. «Я никогда не хотел быть кем-то другим». Это необычное заявление, кажется, нуждается в дополнительном объяснении. «Игры меняли людей», поясняет он. «Они лепили из тебя того, кто им нужен. Я имею в виду всё то, чему они нас подвергали в начале, а затем и арену…» Обычная философия гласит, что Игры раскрывают человеческую душу такой, какая она есть на самом деле. Я спросил его об этом. «Нет», говорит он. «Это была война». Мы дошли до дома, где Мелларк живет со своей женой, Китнисс Эвердин. Он приостанавливается и говорит, что сейчас оставит меня. Он хочет пойти к Хеймитчу Абернати и сказать ему что-то о гусях. Судя по всему, толку от этого не будет, но он говорит, что ему кажется, будто он что-то делает. А потом дверь закрывается, и я остаюсь в доме наедине с «Сойкой-пересмешницей». Для тысяч людей во всех дистриктах она была символом Революции, рожденной из адского пламени Игр и их величайшей победительницей. Она была Фениксом дистриктов, её дымящееся лицо красовалось в каждой передаче повстанцев — и в передаче Капитолия тоже, когда они поняли, что в любом случае Сойка-пересмешница всё ещё имеет значение для рейтингов. Люди из поколения моих родителей иногда задыхаются, когда говорят о ней, потому что Сойка олицетворяет собой каждую отвоеванный километр земли, каждый последний метр восстановленного достоинства. Когда она садится, я как-то не ожидаю увидеть Китнисс Эвердин. Сейчас Сойка — это стройная темноволосая женщина лет сорока. Её руки покрыты поблекшими шрамами, а глаза слишком умудрённые опытом для её лица. Она не улыбается, но это не значит, что она не рада встрече со мной. «Улыбки стоят дорого», говорит она. На мгновение она словно теряется в тех страшных днях, но быстро приходит в себя. «Вот как это было. Улыбаться или быть счастливым — поначалу это стоило больших усилий. А потом, конечно, они знали, что могут его у тебя отнять». «Они». Для Китнисс Эвердин существует только одно «они». Для нее «они» по-прежнему означает Капитолий как злую силу, того, кто следит за твоими шагами и забирает твоих детей, когда ты оступаешься. В этом она ничем не отличается от многих наших родителей. Недоверие к централизованному правительству очень велико в дистриктах. Страх потерять то, что мы с таким трудом завоевали, настолько силен, что это почти инстинкт. Я спрашиваю Китнисс Эвердин, каково это — постоянно быть под наблюдением. На арене, разумеется, это были не только политики — за каждым её шагом следили несколько миллионов человек. Она не отвечает минуту или две. Её взгляд устремлен на мое записывающее устройство. Я предлагаю выключить его и вести записи, но она отказывается. По-видимому, в этом нет никакой проблемы, хотя очевидно, что она есть. В конце концов она отвечает. «Труднее всего было запомнить, что нужно постоянно притворяться». И далее следует. «Я не любила Пита очень долгое время — это все было для камер». Эта бомба бьет наповал. История любви Пита Мелларка и Китнисс Эвердин — основа любой драмы о революции. Пожалуй, самая известная версия — «Огонь и пепел», первый полнометражный фильм Гейла Хоторна, который, по мнению критиков, пока единственный дошел до самой сути отчаяния, которое испытывали повстанцы. Сцена воссоединения возглавляла списки 100 лучших на протяжении почти десятилетия. «Да», говорит Китнисс Эвердин. «Люди всегда хотели написать свои собственные истории обо мне и Пите». Я вдруг чувствую, что я лишь последний в длинной очереди, что Китнисс Эвердин и Пит Мелларк теперь почти вымышленые персонажи. Мы писали и переписывали их историю столько раз, что они скорее принадлежат мифу, чем реальности. Даже прическа Эвердин, как я замечаю, всё ещё в своем культовом стиле. Что-то побуждает меня спросить об этом. «Моя мама заплетала меня так по особым случаям», говорит она. «Я не умею делать это сама, поэтому теперь мне помогает Пит». И все — стиль, сформировавший поколение модников, становится обыденным, если пожать плечами и кивнуть её мужу, который вернулся в дом. «Я действительно любил Китнисс», любезно говорит Мелларк, словно восстанавливая моё мировоззрение. «Всегда. Просто она не была уверена во мне». «Все запуталось», говорит Эвердин. «Что реально, а что нет». Я смотрю на Мелларка, чтобы узнать, что он думает об этом. Как известно, его взяли в плен во время войны. Плен стал темой многих психологических фильмов ужасов и, конечно же, комедии «В плену!», которая практически уничтожила этот жанр своими сценами с зомбиподобным президентом Сноу, который бродит вокруг и любезничает с людьми. «Это заняло много времени, чтобы разобраться», говорит Мелларк. «Для нас обоих». Снаружи снова начинают гогатать гуси. Он кивает Эвердин. «Правда или неправда?» «Правда», говорит Эвердин. «Но не так уж и много». Её пальцы дергаются в сторону лука, небрежно висящего на вешалке и Мелларк смеется. Я чувствую, что этот разговор у них происходит часто. Я хочу спросить о Примроуз Эвердин, но глаза её сестры яркие и счастливые, поэтому я нахожу другой вопрос. Все драмы заканчиваются торжественным поцелуем, за исключением «Огня и пепла». Ни одна драма не продвинулась дальше хэппи-энда. Каково было на самом деле в те первые месяцы после революции? «Тихо», говорит Мелларк. «А потом иногда громко». В конце концов Эвердин объясняет, что он имеет в виду кошмары, которые мучили их обоих. Они жили тихо, иногда по несколько дней не разговаривали друг с другом, но по ночам прижимались друг к другу, преследуемые кошмарами. У Эвердин был период, когда она выпивала бокал вина перед сном, несмотря на протесты Мелларка, пока Хеймитч Абернати не сделал это насильно, упав с лестницы и сломав себе руку. «Он правда так сделал», говорит Эвердин и снова смотрит мимо меня, видя то, чего я не вижу. Мелларк кладет руку ей на плечо, и она вздрагивает, как ото сна. Дистрикт 12 после войны был и остается малонаселенным. Эвердин упорно боролась за восстановление промышленности. Сегодня большая часть работы в районе приходится на фабрику лекарств, но это небезопасная жизнь. В результате катастрофы с локседрином в 2555 году погибли тридцать два человека и еще восемьсот сорок три получили тяжелые отравления. На фабриках Дистрикта 12 отсутствуют многие из протоколов безопасности, обязательных по закону в Капитолии и Дистрикте 5. Это по-прежнему один из самых бедных районов. И это несмотря на то, что Эвердин называет «горе-туризмом». «Сюда приезжают люди, чтобы посмотреть на разрушения от бомбежек», говорит она. «Они плачут и говорят, как это ужасно и что они знают кого-то, кто знал кого-то, чья семья была убита. Иногда они останавливают нас с Питом на улице и просят показать им окрестности». Для человека, побывавшего в школьных поездках по всем самым страшным местам сражений революции, её точка зрения, мягко говоря, удивительна. Я спрашиваю, ездят ли её собственные дети в такие поездки. «Они еще не достаточно взрослые», — отвечает Эвердин. «Не знаю. Может, я им разрешу». Она говорит «я», а не «мы», и я бросаю взгляд на Мелларка. Он пожимает плечами. Очевидно, он «добрый» родитель. Эвердин игнорирует нас обоих, работая над своими мыслями. «Не думаю, что я так уж сильно против, если они из дистриктов», наконец признается она. «Меня бесят люди из Капитолия. Они всегда хотят поговорить со мной». Я спрашиваю, много ли внимания прессы привлекают они с Мелларком. Они смотрят друг на друга, и Мелларк неуверенно отвечает: «Да?». «Трудно сказать», говорит Эвердин. «Много» внимания, похоже, понятие относительное. Некоторые вещи стали для них второй натурой, например, выход из дома через черный ход. Это никогда не было настолько запущено, как во время Игр, но, учитывая, какой ажиотаж в СМИ они вызвали, мне даже немного стыдно за свою профессию, если можно проводить такое сравнение. «Я в основном не обращаю на это внимания», говорит Эвердин. В наше время она избегает политики, которая выше, чем лысина мэра дистрикта, и на то есть веские причины. Мелларк собирает вырезки о ней, но не о себе. Особенно ему нравятся самые нелестные статьи. По его словам, он хранит на чердаке целые выпуски « Голоса Тринадцатого», потому что именно эта газета ненавидит Эвердин больше всего. «Хорошо, когда есть мнение со стороны», говорит он, и между ними пробегает дрожь, которая выходит за рамки моего понимания. Это требует некоторого мужества, но раз уж Мелларк заговорил о «Голосе Тринадцатого», то мне легче задать свой вопрос. Китнисс Эвердин страдала от тяжелого посттравматического стрессового расстройства ещё до окончания войны. В своих личных записях, опубликованных ранее в этом месяце в соответствии с Законом о свободе информации, её психиатр предсказывал ей пожизненную борьбу и рекомендовал постоянную терапию. Этого, как небрежно сообщает Мелларк, странно кривя рот, не последовало. Эвердин бросает на него говорящий взгляд, но я собираю всю свою волю в кулак и спрашиваю о президенте Койн. Эвердин долго молчит. Мелларк слегка придвигается к ней, как будто хочет нависнуть, но она отмахивается от него. Он идет кипятить воду. Звук булькающего чайника отвлекает меня, и я почти не замечаю, сколько времени прошло, пока Эвердин что-то сказала. «Есть один разговор, который был записан сразу после войны», говорит она. «Он был обнародован в соответствии с Законом, но до него еще никто не добрался». Она слегка ухмыляется, не находя в этом ничего смешного. «Они хорошо его спрятали. Это была всего лишь короткая встреча. Койн поставила на голосование вопрос о том, стоит ли нам продолжать Голодные игры, только на этот раз с детьми Капитолия». Она не говорит мне, кто голосовал «за» или «против», а протокол собрания, каким бы он ни был, заканчивается явно раньше, чем было проведено голосование. Но это привело её к кризисной точке. «Как далеко мы должны зайти ради мести? Как решить, кому жить, а кому умереть? Есть и третий вопрос», добавляет она, но он возник только позже. «Что мы скажем нашим детям, когда они спросят, почему мы сделали то, что сделали?» «И это то, что вы хотите, чтобы они знали?», спрашиваю я. Эвердин молчит, но Мелларк отвечает за нее. «Она хочет, чтобы они знали: все, что она сделала для детей Капитолия, она сделала бы и для них». Думаю, если дети Эвердин-Мелларк хотят узнать, на какую любовь способна их мать, им достаточно посмотреть кадры её первого самопожертвования. Это идеальный момент, поэтому я спрашиваю. «Прим была лучшим человеком, которого я когда-либо знала», говорит Эвердин, и в её глазах горит свет фанатичной любви. Годы траура превратили Примроуз Эвердин в доброжелательную, любимую незнакомку для своей сестры. Лишь одно в нарисованной ею картине соответствует действительности, и когда Эвердин говорит об этом, она слегка смеется и удивляется самой себе, как будто не может поверить, что помнит это. Очевидно, у Примроуз Эвердин была плохая привычка оставлять рубашки незаправленными, что придавало ей сзади вид утиного хвоста. Детали восхитительны, и впервые мученица Примроуз кажется мне настоящей. «Что бы вы сказали ей, если бы она была здесь?» спрашиваю я. «Заправь свою чертову рубашку», говорит Эвердин, и её смех обрывается и умирает в горле. И тут я понимаю. После войны для Китнисс Эвердин уже ничего не могло быть прежним, но она была не одинока. Люди из поколения моих родителей иногда задыхаются, когда говорят о ней, потому что «Сойка-пересмешница» олицетворяет всех, кого они тоже потеряли. Но если Сойка — это горе, война и кровь, то Китнисс Эвердин — это жизнь, надежда и преодоление прошлого. Когда я встаю, чтобы уйти, она упоминает, что её дочь зовут Примроуз. Она уже не та девочка, говорит она, но ведь и Китнисс тоже. Никто из нас не похож на тех, кем был раньше. Но «Сойка-пересмешница» позволяет нам простить себя за это.