Чулки на ногах обнажались горем

Милая Венди ветер в твоих волосах обращается бурей Я не пишу — да и прежде тебе не писал — я у моря тоскую, у Восточного. У того, за которым когда-то лежала страна, синонимичная раю Милая Венди, хотел бы я вовсе не знать, что тоска обнажает эти глупые, глупые мысли тебя обо мне — не хотелось бы думать, что это не призрак, навязанный сердцем, ведь любовь — окрыляет? Да нет Обрезает нам крылья и тяжестью львиной ложится на плечи и лишает дыханья, а что за полет, если воздуха нет Милая Венди, в прошлой моей судьбе я был Питером тоже, и тебя я не мог не знать — кем ты была? Сестрой или той из тех, кто ступал за Львом, кто славил Его, пока нас с сестрой изгоняли из страны за Восточным морем? Чулки на ногах обнажались горем, и помада, красная, как поле при Ватерлоо, обращалась смертью, а я смотрел на нее и думал: если это — грех, то почему в стране за Восточным морем росли яблоки алые, словно язык словно воспаленное горло Почему, когда я падал из люльки в глубине Кенсингтонского сада, я тонул в траве, а не в небесной лазури, и земля пачкала мои пальцы, мои волосы и кожу, и там, где касались корни, расцветала кровь Почему пыльца фей пахла слаще ладана, почему земля подо мной кружилась, а звезды надо мной плясали Милая Венди, мы ведь тогда не знали — да и теперь не знаем, зачем все стало Но я срываю яблоко в глубине Кенсингтонского сада И даю его тебе И алая кожура обращается красной помадой