Выходи на связь

Знаете, бывает такое странное ощущение, когда вроде просто знакомишься с человеком, вроде просто спрашиваешь у него «как дела?» вместо приветствий, вроде просто обсуждаешь с ним поэзию постмодерна особо холодной и грустной ночью, сидя в одиночестве на кухне, а потом резко понимаешь, что знаешь все его любимые фильмы, знаешь, почему он ненавидит пресловутого «Вольта», знаешь, что он ел сегодня на ужин и что будет есть завтра на обед. И как-то тяжело становится и легко одновременно: начинаешь думать о параллельных вселенных, размышлять часами о цикличности времени и изучать теорию струн — а мысли, полные надежд на вечность, ничем из головы не выбить. Ты начинаешь верить в «навсегда» и старательно пытаешься эту веру доказать, закрывая глаза на все дыры. Федя ненавидел такое, потому что симптоматика ясна, даже анамнез не нужен, а вердикт неутешителен — осталось меньше, чем человеку с третьей стадией онкологии, и даже мизерных шансов на спасение нет. Федя ненавидел такое, потому что не везло ему никогда, — может, внутренний навигатор сбоит, может, судьба на нем отыгрывается, — как ни крути, он всегда врезался не в тех людей. А хотелось надеяться, что в тех. Хотелось верить, что в этот раз не ошибся. Андрей всегда чем-то приковывал к себе взгляд. Будь то цветные волосы, которые он перекрашивал каждый месяц, или его особый талант как оратора — без разницы. Андреем, таким живым и натурально солнечным, до дрожи в руках, хотелось любоваться, Андрея хотелось слушать. У Феди был особый пунктик на таких людей, ну не мог он обойтись без очарования другим человеком. Они сидели у Феди в квартире и пили чай, и Федя еще никогда не был таким романтиком: руки чесались открыть баночку жигулей, но Андрей не пил, значит, и ему нельзя. Кухня гудела неустанными разговорами о космосе, о жизни и смерти, о надежде и обреченности, у Андрея глаза светились, а Федя любовался, подперев голову кулаком, пытаясь выцепить чужой взгляд на себе и прочитать там такую же любовь, какая кипела в нем самом. Но Андрей только смеяться начинал да взгляд в сторону уводил, молчал пару секунд, чтобы снова завести разговор о поэзии. Андрей жестикулировал активно, заполнял тишину своим приятным голосом, то повышая его, почти срываясь на крик, то уходя в задумчивый шепот. Это и не разговоры толком, скорее монологи, Федя уже привык к такому, но жаловаться не спешил, наоборот, только радовался, что может хотя бы так прикоснуться к чему-то, покрытому тайной. И казалось бы, Андрей ведь живой человек, руку протяни и сможешь нащупать пульс на его запястье, но Федя почти горько плакать начинал, когда понимал, что это бесполезно. Андрей словно жил вне времени и мыслями уже давно исчез где-то далеко между звезд, прикоснуться к которым всегда так мечтал. Только его монологи доказывали, что физическая оболочка еще жива, еще дышит и еще рядом. Феде всегда было страшно прервать такие разговоры, будто от этого Андрей полностью уйдет в себя и окончательно исчезнет. А Федя такого не хотел. Федя хотел любоваться им, как мессией, пускай, издалека, пускай, осознавая, что никогда не сможет понять чужую душу, но любоваться. Видеть, прикасаться, слышать, придумывать себе иллюзию о возможности поцеловать, обнять и зарыться пальцами в волосы. Ну ненормально это было, мечтать притянуть к себе и разложить прямо на кухонном столе человека, который в это время улыбался почти блаженно, морщился от слишком горячего чая и рассуждал о творчестве Мандельштама. Федя посмотрел на часы и закурил, чтобы хоть немного убавить напряжение во всем теле, потому что невозможно уже. Невозможно слушать чужой смех, невозможно видеть эти живые светящиеся глаза, невозможно жить с самой мыслью, что вы дышите одним воздухом. Все вокруг почему-то резко стало безумно громким: гудение холодильника, завывающий сквозняк, проезжающие на улице машины, лай собак. Голова норовила расколоться, и он пытался в этом гуле выловить единственную спасательную нить. Андрей не переставал говорить, но его голос был едва различим в этой суматохе, и Федя, с трясущимися от паники пальцами, просто перегнулся через стол, схватил его за ворот толстовки и, зажмурившись, поцеловал. Так, как давно хотел, так, как только мог мечтать. Андрей толком и не делал ничего, словно позволяя себя целовать, позволяя изучать себя всего, а, когда Федя открыл глаза, Андрей все также сидел напротив и почему-то молчал, глядя немного обеспокоенно. — Ты в норме? — и бровь свою изогнул так, что Федя плавиться начал от такого взгляда и лишь суматошно кивнул. Андрей только глазами своими невозможными похлопал и снова губы свои потрясающие растянул в блаженной улыбке, посмотрел, как мать на своего ребенка — с умилением, всепрощающе, а Феде хотелось зарыдать, хотелось схватить Андрея за волосы и бить об стол, хотелось нож себе в горло воткнуть, чтобы увидеть хоть какие-то эмоции в бездонных глазах напротив. Ему страшно стало еще месяц назад, когда вгляделся в чужие глаза и напоролся на пустоту. Не на ту пустоту, от которой хочется губы скривить в омерзении, но на ту пустоту, от которой хочется убежать и спрятаться, потому что именно в ней отражается не то что вся жизнь, но и все бытие, о котором Андрей так неустанно говорил. Феде захотелось трясти парня, пока тот не потеряет сознание, сорвать голос, лишь бы докричаться до чужой души, но на стуле все также непоколебимо сидел парень с ярко-желтыми волосами и улыбался даже почти печально, ничего больше не говоря. Федя почувствовал, что кожу его щеки разрезала слеза, и Андрей тотчас поднялся и не спеша подошел, заглядывая в его лицо. А Федя только пытался отвернуться, потому что когда-то желанные прикосновения сейчас ощущались мертвыми. — Не надо, Андрюх, не лезь. — Что с тобой происходит? — Мне не нужна твоя жалость, можешь просто сказать, что ты "не по этой теме", — Федя скривился от своих же слов. — Я все пойму, только играть в любезность не нужно, — а самому страшно теперь даже просто находиться рядом с ним. — Федор, ты баклан что ли? Ты же знаешь, что у меня дороже тебя никого нет, какая жалость? О чем ты вообще говоришь? — парень упорно молчал, глядя в сторону. — Чего ты хочешь? Хочешь — я уйду, хочешь — пиво тебе открою, хо… — Да поцеловать я тебя, долбоеба, хочу! — он не выдержал и уставился прямо в глаза, пытаясь разглядеть новую эмоцию, но — снова ничего. — Ну так целуй, кто ж тебе запретит-то? — Андрей только засмеялся, а Федя сразу впечатался в его губы, сжимая в широких ладонях чужие бока. — Сука, в пизду тебя, только смеешься надо мной, — он отстранился спустя пару секунд и начал ставить в раковину кружки с недопитым чаем, чтобы хоть как-то занять непослушные руки. — Я тебя всего только себе забрать хочу, хочу, чтобы я стал твоим миром, как ты — моим. Хочу тебя блять на столе этом взять, хочу, чтобы ты, как блядь последняя, визжал подо мной. Вот чего я хочу. Парень выдохнул и, оставив чашки в покое, повернулся лицом к своему другу, натыкаясь, внезапно, не на скромную улыбку, а на горечь. Горечь в каждой морщинке, во взгляде, в изгибе губ. Чуть ли не скорбь за весь человеческий род. И Федя понял, что проебался. — Неинтересно мне это, Федь, — а в голосе боль лилась через край. — Не в обиду, ты сам знаешь, ты мне дороже брата, как половина моей души, но… не могу я. Все это низменное уже давно не для меня, я этим переболел, и… прости. А Федя от такого тона, от такого сожаления захотел на колени упасть, разрыдаться и молить о прощении за все свои грехи. Захотел умереть прямо у Андрея в ногах, обнимая щиколотки, захотел покаяться, но вместо всего этого только остался глядеть на непривычно разбитого друга. И Андрей словно действительно себя виноватым почувствовал, раз не смог дать своему самому близкому человеку счастье. Видно же было, что он понимал, как далеко от реальности улетел, видно же было, что ему самому от этого больно, но поделать с этим ничего не мог. Он только подошел к окаменевшему Феде и в лоб его поцеловал на прощание, а затем улыбнулся лучезарно. И ушел.

***

Федя глотает таблетки, чтобы смыть с глаз стыд. Федя напивается до беспамятства, чтобы вытеснить из груди обиду. Федя накуривается, чтобы забыть взгляд, которым, он уверен, Иисус на людей смотрел. И ведь самое обидное — не получается. Андрей то с ним в больнице сидит на переливании крови, то забирает из бара вдребезги пьяного, то приходит к нему в квартиру с пакетами еды и открывает все окна нараспашку, чтобы дым выветрился. И смотрит каждый раз точно так же, всепрощающе, с сочувствием, а потом опять начинает мечтательно говорить о невиданных странах и потерянных материках, и Федя снова и снова мечтает расшибить себе голову об пол или сердце выкинуть на растерзание дворовым собакам. Федя девочек случайных клеит и трахается с ними, пока знакомый голос из колонки заунывно тянет ноты, жмурится до белых пятен, чтобы представить, что это Андрей сверху сидит, и почти получается. Он флиртует с девчонками в баре, видя чужую желтую макушку в другом углу помещения, надеется долгожданную ревность увидеть, надеется услышать от него сотни обзывательств, но, когда их взгляды пересекаются, парень лишь продолжает спокойно улыбаться, будто и впрямь счастлив за друга, и в этой улыбке читается так надоевшее «чем бы дитя не тешилось». Федя готов на стену лезть, чтобы дышать полегче стало, но ничего не помогает, а чужие глаза в память въелись так, что не вытравить уже ничем. И когда ему кажется, что наступил его персональный ад на земле, когда ему кажется, что хуже быть не может, Андрей просто исчезает. Друзья в ответ на вопросы только хмурятся непонимающе или плечами жмут, а Федя думает, что он сходит с ума. И только тогда он понимает, как ему не хватает всего того, что раньше раздражало. Хочется, чтобы кто-то по плечу хлопнул, посмотрел своими невыносимыми глазами и пообещал, что все наладится, а Федя бы очаровался, кивнул и правда поверил, потому что как иначе может быть, когда перед тобой воплощение света стоит? Становится так душно, что Федя выбегает из бара, где пытался разузнать про Андрея, на набитую улицу в самом центре города. Люди, будто не замечая его, задевают своими плечами, а парень оглядывается подобно потерянному щенку. И он понимает — нет больше никакого Андрея, которого мир будто сам отрыгнул из себя, чтобы людей спасти. Нет и, наверное, никогда и не было толком. Есть только потерянные люди и их безнадежное одиночество.