***
Листвичка растёт и всё чаще гуляет в тени. Ей любопытно, страшно и весело. Мотылинка всё так же её навещает, и Листвичка начинает к привыкать к этому настолько, что касается её призрачно белых ладоней раньше, чем те коснутся её. Листвичка всё чаще вздрагивает, пугаясь чего-то, и реже смеётся, но смотрит всё так же по-доброму, искренне и светло, с грустным пониманием своим извечным она смотрит на мир; каким-то неестественно весёлым шёпотом она рассказывает Мотылинке, как вчера прошёл день, сложив руки на коленях, сидя в на полу в палатке целителей Грозового лагеря и совсем не замечает испуганного взгляда прищуренных глаз Пепелицы на себе — лёд в глазах этих трещит и расходится, и теперь это синий, взволнованный нистагм. Мотылинка немедленно распадается на звёзды под взглядом наставницы подруги, но Листвичка, увлечённая, ничего этого не видит; она только говорит и говорит, и на лице её мелькают чувства, какие она в последнее время всё реже показывает: то, в странном смущении накручивая локон волос на палец, она трепещет, улыбаясь неловко, смешливо и лишь только самыми уголками губ; то с каким-то поникшим, застывшим выражением на лице она замирает, будто бы потеряв что-то; то, пряча глаза в стыдливом порыве, она сухо всхлипывает, и лицо её мгновенно теряет все краски; то, будто опомнившись от чего-то, она прикрывает ладонью рот, ахая, и свет исчезает из глаз её. Пепелица приседает перед ней, заглядывает в глаза боязливо, спрашивающе. Рука её ложится на плечо Листвички, легко сжимая. Листвичка поднимает на неё взгляд, и проходит время прежде, чем его можно назвать осознанным, и ещё больше прежде, чем в нём сверкает хотя бы одна эмоция, и это — испуг. Пепелица ласково, по-матерински почти, трогает её щёки дрожащими пальцами, обводя редкие веснушки. Она ничего не говорит, но глаза Листвички — глаза печали и вселенской влаги, и когда с её ресниц падает первая, хрустальная словно, капля слёз — мелкий дождик в преддверии грозы, обещающей стихийное бедствие, — Пепелица долго целует её в лоб, а затем, в каком-то исступлённии целует её влажно в обе щеки, много, много раз, сцеловывая будто бы слёзы её и само горе. — Что творится с тобой, Листвичка? — спрашивает наставница и сама плачет. — Ничто, — отвечает Листвичка севшим отчего-то голосом. — Ничто, — повторяет она, будто опомнившись, — я тебе обещаю, всё со мной в порядке! — Да как же!.. — Пепелица встряхивает её за плечи и в бессилье вздымает взгляд, словно бы прося помощи у звёздных предков. — Ах!.. Она вжимает голову Листвички себе в плечо, и они сидят так, недвижно, кажется, маленькую, но вечность.***
Листвичка почти совсем взрослая. Она тихая и как будто бы чем-то запуганная; она закрылась от всех, огрызается на наставницу, уходит от заботы матери, стыдится плакаться отцу и даже от сестры у неё появились секреты; она напугана от того, что любит. Листья устало перешёптываются, вторя её бестолковым волнениям и ветру, разгоняющему тучи совершенно напрасно — дождь всё равно заходится, хоть и совсем понемногу, и очень медленно, но переходя в ливень. Листвичка поджимает под себя колени и тихо напевает какой-то невесёлый мотив, который совсем недавно нашёптывал ей на ухо Грач, мерно раскачиваясь во мгле пещеры целителей, словно в попытке себя убаюкать. Мотылинка фальшивит, но всё равно подпевает ей севшим голосом, пока Листвичка убеждает себя, что не слышит её. Звёзды-заколки в светлых нитях волос Мотылинки мерцают, когда Листвичка плачет, громко, задыхаясь — ком в её горле такой большой, что, кажется, затрагивает даже сердце, и оно сжимается от этой боли, и оно — рана, и слёзы её — солью по ней. Ей плохо и жарко, и некому её утешить. Но как же так? Почему никого нет рядом? Отчего она совсем одна? Листвичка отнимает руки от лица, поднимая голову. Медленно оборачивается к Мотылинке. Она всё ещё здесь. Вот она улыбается: — Ну что ты плачешь? Я же с тобой. — Она. Всё ещё. Здесь. — Я всегда буду здесь. — И всегда будет. — Я всегда буду… — Она всегда будет… Листвичке внезапно становится так нестерпимо холодно, что у неё мёрзнут даже кости и даже сердце. Шёпот Мотылинки поистине вкрадчивый — он всасывается под кожу, проникает в неё мурашками, трогает душу и ещё долго за неё цепляется. Но ведь это же наваждение, призрак, иллюзия, ведь Мотылинка — её кошмар. Она это знает. Она сознаёт это прямо сейчас, так почему же так страшно? — …здесь. Улыбка Мотылинки — молния в ночном небе. Листвичка вновь роняет голову, накрывает её руками, утыкается носом в колени. Рыдание её становится таким сильным, что она не может уже даже кричать. Она вообще ничего не может. Просто дрожит, не двигаясь, нема от ужаса, почти не жива от боли. Ещё одна вспышка-зарница — и она может дышать. И шёпотом: — Мотылинка, пожалуйста, исчезни. Раскат грома — Листвичка вздрагивает — пустой звон напряжения в стенах пещеры. — Прошу тебя… Мотылинка недвижна и ужасающе прекрасна, как гипсовая статуя. — ПРОШУ ТЕБЯ, ПОЖАЛУЙСТА, УЙДИ! Тёплое дыхание обжигает ей шею страхом. — Проснись, проснись, милая… — Белка обнимает её, ласково воркуя над ней. — Белочка? — старым, ласковым именем. — Не разговаривай, тебя лихорадит, — Пепелица возникает рядом и суёт ей какой-то отвар. — Выпей. Белка помогает ей сесть, пока Пепелица держит для неё пиалу с отваром. Так стыдно и плохо. — Как ты кричала во сне… — шепчет Белка, жалея её. Листвичка прикрывает глаза, и её ресницы трепещут. Я бы всё тебе рассказала, она думает. Но не могу. Листвичке стыдно за то, что она такая глупая и жестокая. Листвичке стыдно за то, что она эгоистка. Листвичке стыдно за то, что она ото всех прячется, всех избегает, а о ней так заботятся. Листвичке стыдно за то, что она безответственная. Листвичке стыдно за то, что она живёт. Белка сидит возле её перинки всю ночь и гладит её горячее лицо. Она убирает с её лба взмокшие мелкие пряди, и руки её такие успокаивающе мягкие. Листвичка безмерно благодарна Пепелице за то, что она её не выгоняет. Под утро Белка целует её в щёку и тихонько шепчет: — Я приду к тебе попозже, вместе с мамой и папой. Листвичка хочет попросить её остаться, но у неё нет сил. Белка уходит, и Листвичка слышит, как отдаляются её шаги, пока совсем не стихают за грохотом дождя снаружи и мерным посапыванием Пепелицы чуть поодаль. Она тупо глядит в стену за спиной наставницы мутными от жара глазами, пока внезапно предрассветный мрак не разрезает холодный синеватый свет. Листвичка крепко жмурится, уговаривая себя, что это не она, и снова беспомощно плачет. Пепелица просыпается, срывается к Листвичке и больше не ложится, уж только если не качая ученицу на себе.***
Листвичка выросла — и всё свершилось. Хотелось бы говорить, что и хорошее, и плохое, но из хорошего у неё только короткий период счастья вместе с Грачом — уже в прошлом, — и даже о нём она хоть и не сожалеет, но считает ошибкой. Она не заслуживала этого мимолётного наслаждения, этого счастья, этой любви. Листвичка зажимает рот руками — её так ужасно тошнит от всего этого, и она хочет умереть, когда краем глаза улавливает знакомое свечение — и неосязаемо холодные ладони накрывают её глаза в детской игре. — Угадай, кто? Губы Листвички дрожат, но не размыкаются. Она ничего не отвечает, а Мотылинка чересчур ослепительно улыбается. С её ресниц сыплет звёздная пыль, и это выглядит так, будто бы она плачет, разделяя утраты Листвички, её скорбь, но улыбка на устах её недвижна, будто выжжена по трафарету, и это отвратительно, потому что на самом деле никто и никогда не сможет её понять, никто и никогда не сможет разделить это по-настоящему; никто не сможет понять, как сильно она виновата на самом деле, скольким она обязана Пепелице, как ценила её и нуждалась в ней; никто не сможет понять, что значило для неё это расставание с Грачом — а значило оно смерть. Ведь это же настоящая смерть, такая же реальная, как смерть Пепелицы, ведь даже если физически Грач жив, духовно он мёртв для Листвички, потому что того Грача, которого она знала, больше никогда не будет, по крайней мере — рядом с ней. И это ли не настоящее горе? И разве можно понять его? Разделить? Уменьшить? … Молчат. Молчание — звенящая мёртвая тишина — вот, что теперь было постоянным спутником одиночества в целительской. Удивительно, как быстро лица людей стираются из памяти — Листвичка с трудом вспоминает, на какой щеке белого лица у Пепелицы была единственная ямочка, а ведь это так важно, помнить именно такие, мелкие и, кажется, образ человека особенно даже не создающие, в общем-то, черты, но это на самом деле даже важнее, чем помнить сам человеческий образ, потому что может оказаться, что ты помнишь только образ, а человека никогда и не знал — а значит, и хоронить тебе некого, и горевать не о ком. Листвичка тяжело поднимается и отходит вглубь своей кладовой, не оборачиваясь. Стены дрожат её грустной усмешкой, и её снова тошнит. Мотылинка оказывается рядом, такая неоправданно нежная, и нежность её вкрадчивая и шепчущая: — Ты ждёшь ребёнка, — она обвивает руками шею Листвички. Листвичка чувствует, как глотает сердце, внезапно возникшее в горле. — Или, может, даже двух… — продолжает Мотылинка ласковым, воркующим шёпотом. — Какая ты счастливая, а? Листвичку рвёт, и Мотылинка рассеивается в синюю пыль, но улыбка её, резкая и кривая, как трещина в стене, отпечатывается в мозгу надолго. Листвичка дрожит от медленно утихающих спазмов, прикрывая глаза, но на внутренней стороне её век подрагивает эта самая гаденькая улыбка — и её снова рвёт. На самом деле она ждёт тройню.***
— Потише, не торопись, — Листвичка усмехается и присаживается рядом с Воробушком. Тот раздражённо мотает головой, смахивая с лица неприглаженные короткие прядки. Листвичка тянет руку, чтобы помочь ему, но почти сразу же одёргивает себя — она не его мама. Удивительно, но у Воробушка получается плести ну просто идеальные ивовые корзинки, в которых они носят травы. — Вот так? — он спрашивает её почти непринуждённо, даже, кажется, грубо, но она улавливает слабую заинтересованность в его голосе, когда мальчик показывает ей свою работу на промежуточном этапе. — Почти. — Она улыбается. — Ну-ка, дай сюда… Она напряжённо хмурится и, забываясь, берёт его ладони в свои, прикладывая их к веткам кончиками пальцев. — Чувствуешь? — Что именно? — Сколько их? — Она всегда старается учить его, как ему обходиться — жить — со своим недугом — у её малыша самые красивые на свете глаза, самые пронзительные и яркие, какие она только видела, но, увы, совершенно не видящие, — как бы между делом, чтобы её умный, ранимый (так не выглядит, но она знает, что это так) мальчик даже не понял. Воробушек никогда не будет знать — он никогда не должен узнать, — сколько она на самом деле для него делает. Сколько она на самом деле делает для всех своих горячо любимых детей. На правах тёти троих этих очаровательных детишек Листвичка никогда не скрывала своих нежных чувств к ним, однако она старается не показывать их слишком сильно, потому как знает, что сердце её мягко, кротко и трогательно, и убаюкать в нём материнские ласку и трепет, любовь и всепрощение, если они выплеснутся наружу, она не сможет. Она бросила их один-единственный раз, и этого раза хватило, чтобы её сердце надорвалось. Если же она будет глушить в себе целительную любовь к своим милым детям, оно просто разорвётся на части. Воробушек аккуратно ведёт указательным пальцем по расходящимся кончикам ветвей, соскальзывая с каждой на удивление быстро. — Семь. Листвичка удовлетворённо улыбается и пытается отобрать одну веточку так, чтобы не было слышно, чтобы начать новую проверку, но Воробушек усмехается: — Ты убрала одну. Так нечестно. Листвичка отпускает его руки. — Умница, — она невесомо треплет его по волосам, исполненная нежности, и разворачивается, подбирая с пола пару баночек с травами, перетёртыми в порошок, которые она несла в кладовую до того, как присесть рядом с ним. Диссонанс: улыбка с белого лица Листвички мгновенно срывается, будто пугливая птица, когда губы Мотылинки, возникшей рядом из ниоткуда, складываются в тонкую ниточку с ямочками в уголках. Листвичка роняет свои баночки, и те звенят, ударившись о пол. — Листвичка? — раздаётся взволнованный голос Воробушка. Листвичка в упор глядит на Мотылинку и не может не дрожать от неясного чувства, скрутившего в клубок её органы. Не страх. Ближе к осознанию собственной беспомощности, наверное. Листвичка чувствует, как Воробушек трогает её руку и немного тянет на себя. — Листвичка, всё в порядке? — он спрашивает. Конечно же, он не видит того, что видит она. Более того, он не увидел бы, даже если бы не был слеп. — Ты уронила… — Он поднимает с пола упавшие баночки и подаёт ей. Листвичка аккуратно забирает их из его рук, целуя в лоб. — Да, милый, спасибо. Всё в порядке, ты можешь идти. И… — Мотылинка продолжает стоять. Прямо. Там. И прожигает Листвичку взглядом. Тёмно-серые тени на её щеках пугающе длинные, и синий свет, исходящий как будто бы из самого её естества, откуда-то изнутри её чистого, нематериального тела, мерцает. — …попробуй накладывать по две веточки разом, так будет прочнее. Воробушек немного неуверенно кивает и возвращается. В голосе Мотылинки странная тоска: — Он похож на тебя, да? Прямо матушка в детстве. — Мотылинка водит пальцами по её щекам, рисуя одной ей известные узоры, а Листвичка не может пошевелиться. — Покладистый, хоть и остёр на язык. Но это в отца. — Мотылинка оглушительно смеётся, а Листвичка прерывисто выдыхает и больше не может дышать совсем. — Тебя долго не было, — едва шевеля губами шепчет Листвичка. Улыбка Мотылинки такая ненастоящая: — А ты скучала? Листвичка отчаянно хочет гнать её, но её рот тупо открывается и закрывается, словно у голого птенца; она кричит, но она абсолютно нема: — УХОДИ, — и ни звука не слетает с её губ. Мотылинка вновь расплывается в улыбке. — Хорошо, — она больше не ласкает листвичкино лицо, но внезапно наклоняется к ней так близко, как вообще возможно, и её дыхание обжигает ей шею морозом. — Но ты не сможешь одна, — Мотылинка растворяется в воздухе, — вот увидишь. По спине Листвички стекает холодный пот.***
В конце пути Листвичка теряет всё. Она знала, что так и будет, и потому не удивляется, когда её дочь предлагает ей умереть, навязывая гуманное самоубийство или же смерть от её собственных рук; она действительно готова к этому, когда призрачные ледяные ладони накрывают её глаза. — Угадай, кто?