цветение

Фую пока не понял, что он ненавидит больше — раздирающие изнутри горло и внутренности, цветущие в органах букеты белой лаванды или злосчастную причину их возникновения, мерзкого красноволосого ухмыляющегося предателя. Хотя, в целом, ненавидеть ему не впервой. В груди неприятно щиплет. Доктор Ушироно был абсолютно уверен в своей правоте: нет прощения тому, кто, поддавшись слабости и инстинктам, тронул невинную, кто посмел навредить его младшей сестре, безжалостно и беспощадно разодрав её кожу и выжрав участки мяса; нет жалости тому, кто посмел убить Натсу Ушироно. Тому, кто разрушил его вечный идеальный рай для них троих. Это то, что хотел думать Фую. То, в чём отчаянно пытался себя убедить, вогнать свой разум поглубже в темноту мести, затмить тоску и привязанность яростью да гневом — мотивацией, заставляющей продолжать работать, лишь бы утереть гению-слабаку нос. Поглубже в темноту, но не глубже в ЗЕНО, и вероятность докатиться до уровня жалкого животного ужасно страшит. Ушироно не хочет быть как он, потому что Ушироно хотел бы быть свято уверенным, что всей душой ненавидит его. Ненавидеть проще — Фую облокачивается на раковину, умоляющими глазами смотря на свое отражение в покрывшимся небольшим слоем пыли зеркале, пока взгляд не затмевает всплывающая в мыслях чужая озорная счастливая улыбка из далёкого прошлого, а из горла с характерным громким кашлем не вылетают смешивающиеся с текущей из крана водой капли крови. Тело охватывает непривычная дрожь, тело обволакивает страх, заставляющий ладони дрожать и скользить по мокрым краям раковины; Ушироно продолжает смотреть на своё отражение, дрожащее, никчёмное отражение сбившегося с пути человека, не в силах посмотреть вниз. Фую страшно снова видеть белые окровавленные соцветия, оставившие несколько царапин по его глотке. Ведь доктор знает, что они там будут. Ведь Ушироно, вероятно, трус. Фую пока не понял, кого он ненавидит больше. Наверное, себя самого. Холодная вода приятно обжигает и без того замерзшие руки, оставляет влажный след на щеках и губах, когда доктор касается себя кончиками пальцев. Остатки крови легко смываются, стоит немного потереть по нему ладонью — вода уносит всё с собой, равномерно стекая вниз. Цветы лаванды унесло течением. Ушироно ничего не остаётся, кроме как облегчённо вздохнуть, вновь подставляя ладонь под напор струи. Так морозит. Помнится, руки у того самого тоже всегда, всегда были холодными, когда Фую под смешок сестры с вызовом в глазах и выразительной хмуростью одной рукой облокачивался на стол, сжимая чужую ладонь в шуточном поединке в своеобразном армрестлинге — его друг всегда был слишком худощав, отчего победить было нетрудно, — или когда один из них брал другого и Натсу за руку в шутливом весёлом жесте, следя, чтоб никто не пострадал… Ушироно бледнеет и громко кашляет. Больно, больно, больно от разодранного из-за непрерывных страданий горла, больно от расцветающих близко к грудной клетке непонятных бутонов, заставляющих его задыхаться, больно от заполнивших его голову счастливых улыбок и лиц, больно от звонкого мужского голоса, предлагающего всегда оставаться вместе. Тогда Фую, кажется, ответил что-то по типу «я не вынесу вечность с тобой, Маэно». Аки Маэно. Вот тот, от кого больнее всего. Фую выключает кран и быстрым шагом направляется к лифту на второй этаж, вытирая окровавленные губы внутренней стороной рукава халата. В голове слишком много мыслей, но было бы гораздо лучше, если бы не было ни одной. С мыслями исчезли бы и бесполезные чувства, вновь и вновь распускающиеся в груди, как прорастающие в лёгких белые проклятые кровавые цветы лаванды. Не будь лишних мыслей, он бы смог сосредоточиться на работе. Может, смог бы уже уничтожить то, что он ненавидит, во имя той, что была ему так дорога. И самую малость во имя того, кого он так и не смог возненавидеть. Доктор заходит в свою комнату, проходит мимо усыпанного отчётами участка пола, бросив короткий взгляд и содрогнувшись от написанного крупным шрифтом фамилии «Маэно», и садится на тихо скрипящую кровать, ловя краем глаза недоделанные чертежи для разработки устройства для стирания памяти. На самом деле, иногда Фую приходят мысли о том, что вечно оставаться в мечтах о прошлом было бы неплохо. Прошлое есть спасение — там нет неопределенности; нет разрывающих изнутри на куски от извечной тревоги слабых и жалких чувств, всё никак не страдающих от очередных попыток их подавить, убить, истерзать себя, лишь бы заодно истерзалась мучающая его слабость, издевающееся над ним предательство своих принципов. Чувства всегда были глупостью, и он угодил в ловушку этой глупости. Парень с обречённым видом ложится на матрас, и идея сна кажется горько-сладостной, когда Ушироно осознаёт, что там он вновь повстречается с Аки. Фую пока не понимает, мерзко это или желанно; доктору страшно решать, позволительно ли этому быть желанным. В попытке спастись от разъедающего изнутри чувства вины, беспомощный — ведь вот, кто тут и вправду слабак, — Ушироно закрывает глаза. Что-то горько-сладкое бы определённо не понравилось Маэно. Фую непроизвольно улыбается — эту улыбку хочется отодрать от своего лица вместе с губами. Какой же он мерзкий — так привязаться к бывшему лучшему другу, позволять своему дефектному сердцу трепетно учащенно биться при едином всплывающем в памяти счастливом лице, неосознанно прикасаться к плечу, за которое Маэно любил его невзначай хватать, резко подбегая со спины и ставя второй рукой рожки выраженно недовольной физиономии Ушироно. Тогда они все были счастливы: он корчил недовольный взгляд, с усталым возмущением оборачиваясь и пялясь прямо в бледно-персиковые в озорстве дружелюбно нахмуренные глаза Аки и выпрямляя спину, лишь на миг позволяет себе мягко улыбнуться, пока Маэно, опьяненный весельем, под тихие смешки Натсу не начинал приподниматься на носочках и тянуться выше, казалось, ничего вокруг себя не замечая, кроме несправедливейшим образом высокого Ушироно Фую, после чего со смехом перекидывал руки через чужие плечи, с ухмылкой опираясь подбородком на одно из собственных локтей, и наклонялся, кажется, совсем не осознавая, что младшая сестрёнка подставляет ему точь в точь такие же рожки, копируя Аки. Маэно всегда был сверкающим, и тогда — Ушироно уверен, — они все были счастливы. Только Фую вновь и вновь не понимает, почему сверкающий Аки решил разрушить их счастье. В его груди уже расцвело очередное странное соцветие. Ушироно часто снится этот сон. Там он лениво просыпается под размеренные удары колёс состава поезда и хаотичные громкие шаги Аки, в нетерпении расхаживающему по всему залитому тёплым летним светом вагону. Иногда — когда даже во сне Фую не может повстречать свою дорогую сестру живой, — Маэно подходил к нему и с доверчивой улыбкой брал за руку, садился рядом и нагибался, кладя вторую руку на своё колено и смотря в хмурое сонное лицо Ушироно. Фую мечтал возненавидеть это, мечтал однажды найти в себе силы и остатки мгновенно затухающей гордости и смочь с отвращением отдёрнуть руку, скривиться в лице и выбежать из вагона в поиске сестры; мечтал отдалиться так далеко, как это было возможно, — может, на другой конец бесконечно идущего поезда или ещё дальше, — недовольно рявкнуть и показать, что Аки больше и посметь не может назвать его другом и лениво касаться чужой щеки, но каждый раз Ушироно лишь ждал. Лишь молчаливо ждал, скрещивая руки на груди, смахивая остатки сна с глаз непрерывающимся морганием и в завершение запрокидывая ногу на ногу под миролюбивую усмешку старого друга. Порой доктор осознавал, чего именно ждёт, и каждый раз осознание отдавалось неприятной горечью на языке — от самого себя тошно. Он ведь не хочет этого на самом деле, никогда не хотел, просто гиперболизирует скуку по старому времени, по первому другу, так? В те моменты он ловил себя на непрерывном разглядывании чужих губ, на неосознанно до боли сильном — интересно, почему Маэно никогда не жалуется, лишь изредка позволяя себе тихо и незаметно пискнуть? Иногда Фую прорывался через стену навязанной самому себе лжи и с сожалением думал, что Аки чрезмерно хороший человек, и Ушироно его никогда не защитить, — сжатии чужой холодной руки, на касании до лежащей на бедре Маэно его же ладони и движению ближе; на том, что внимательно и привычно серьёзно смотрит на чужое непонимающее очаровательное лицо, всегда сохраняющее яркую улыбку. Фую никогда не был особо тёплым или тактильным, но тут, отчего-то, коснуться хотелось. Непонятно и странно, так странно. В какой-то момент из далёкого вагона доносился голос Натсу, зовущий наполняющегося животным голодом Аки по имени. Тогда всё ломалось: тёплый свет, ранее наполнявший вагон и освещающий и мягко согревающий их места, безжалостно и жадно отбирали, оставляя их гнить, утонувшими в леденящем кожу грязном воздухе. Его младшая сестра входила, в ожидании смотря на подходившего к ней в ужасе Маэно. Потом он набрасывался на отчего-то счастливую Ушироно, перегрызая глотку и медленно пожирая безжизненное тело, противно чавкая, из раза в раз тщательно вылизывая ладонь от стекающих по ней струек крови, одновременно сжирая выдернутый голыми руками кусок мяса и непроизвольно хрюкая от наполнявшего удовольствия, слизывая стекающую с уголка рта красную слюну, прежде чем вылизать пальцы и взяться за следующую конечность бездыханного тела. Его утопию забирали. Всё всегда кончалось одинаково. Отчего-то Фую каждый раз парализован. Что бы он ни принимал, он остаётся беспомощным. Призраки прошлого, всегда следующие за ним по пятам, сжимают его шею, насмехаясь над слезящимися глазами жалкого проигравшего и неразборчивыми криками, навсегда замолкающими, когда кислорода перестаёт хватать. Его руки трясутся, дыхание медленно прекращается, а глаза расширяются в выражении зажатого ужаса — Ушироно безумно страшно, и даже не за себя самого. В месте из этого сна расцвели первые колосья белых цветов лаванды. Теперь это привычное ему проклятие, о котором никто не должен узнать, ведь любить столь мерзкое существо, с отвращением к себе же разглядывающее свои окровавленные руки и бесполезно стирающее чужую, заполнившую вагон яркими красными лужами и пятнами, кровь со рта, прежде чем откусить новый кусок сырого мяса — непростительно. Ушироно не знает, чего хотела Натсу. Точно так же он не знает, правда ли этого хотел Маэно. Он так устал об этом думать. Аки продолжает есть, медленно обгладывая кости, проведясь по ним зубами с характерным скрипящим шумом. Фую знает лишь то, что это не закончится, пока он не провалится в новый сон, где Маэно столь же дружелюбно и терпеливо сожмёт его руку, доверчиво глядя в глаза, и всё начнётся с самого начала… … — Йо, Фую! Задумался? Ушироно вздрагивает, когда через пелену поглотившего его сознания слышит доносящийся от угла с автоматами звонкий до боли знакомый мужской голос. Фую ничего не остаётся, кроме как мгновенно выпрямиться, опереться на стену и сложить руки на груди, прижимая подбородок к шее и нарочито недовольно разглядывая Аки. Боль. Горло раздирает изнутри, как только лучезарная улыбка бьёт в глаза Ушироно. Внутри него что-то прорастает с каждым новом учащенным ударом сердца бесполезного тела. Это ужасно: Фую ведь так старательно подавляет злосчастную пугающую любовь, так почему она никуда не уходит? Безумная боль. Колени подкашиваются с началом очередного приступа кашля. Прекрасную белую плитку загрязняют кровавые капли, расходящиеся в разводы, оскверняющие чистую поверхность. Фую от себя безумно тошно, но ещё больше тошно от едва уловимого краем глаза обеспокоенного выражения лица Маэно, подходящего ближе. Разрывающая боль. Уши закладывает, усиливая шум в ушах, нашептывающий ему, что это он во всём виноват, что в нём течёт гнилая кровь его отца, что одинокий доктор должен был заметить всё раньше, раньше уберечь их обоих — пока дорогие живы на себя уже как-то наплевать. Через тень во взоре Ушироно смутно видит, как Аки кого-то зовёт, и яростно мотает головой, поспешно ловя в ладонь вылетающие изо рта красные капли, смесь со слюной. Зачем Маэно пытается ему помочь?.. … В конце концов, боль Фую выступает приходящим осознанием, что он обречён. Время вышло. Ушироно медленно задыхается, не прекращая яростно кашлять, пытаясь вытолкнуть из глотки хоть что-то — изначально бессмысленно, цветы заполняют собой горло и растут к носу, их стебли заполняют лёгкие, намереваясь проткнуть их, но уже всё равно. Он криво проходит к лавочкам и садится на одну из них. Друг детства послушно садится рядом. — Останься… — Фую прерывается на длительный кашель, теряя только больше и больше кислорода. Большое для горла соцветие лаванды оказывается в ладонях Ушироно, когда по нему бьёт осознание, что в своём проклятии он не может винить никого, кроме себя, — Маэно, послушай меня хоть раз. — Ф-фую! — непонятно почему но в глазах Аки отображается страх. Фую совсем не тот человек, за которого нужно бояться, — Эй, может расскажешь мне, что с тобой?! Ты никогда ничего не рассказываешь! Я… я понимаю, что ты ненавидишь меня, но… Ушироно вопросительно на него взглянул. Цепкие стебли начинают прорастать по всему телу, обворачиваясь вокруг костей рёбер, цветя и закручиваясь между собой, создавая крепкие узлы. Кажется, большая часть его внутренних органов туловища сбились в кучку, не позволяя Фую сделать спокойные последние вздохи. Маэно пытается не заплакать. В уши бьют подавленные всхлипы и тихое шмыганье. Резко приходит понимание того, что Аки не осознает ситуацию. Не осознаёт, что Ушироно скоро испустит последний вздох. Не осознаёт того, как сильно Фую его любит — с той же силой, с какой и почти ненавидит, хоть и не сказать, что когда-то эта ненависть была настоящей. От осознания мучительно больно. Маэно продолжает: — Но если ты не будешь ни о чём говорить, то никто тебе не поможет! Ты не перестанешь быть сильным, так что расскажи мне, слышишь? В конце концов, ты всё ещё мой… друг. Фую усмехается несколько раз. Каждый смешок ранит горло по-новому, медленно режет его, лишь усугубляя положение, но какая разница? Он всё равно сдохнет. Святая вера в то, что жалкое подобие ненависти победит, свело его в могилу, так и не позволив уничтожить ЗЕНО или отомстить Маэно. Все его цели и вся его жизнь стали бессмысленными с того самого момента в поезде. Резко Аки нагибается, опираясь одной рукой на колено, и берёт Фую за свободную руку. Он серьёзно и раздражённо смотрит ему прямо в глаза, уже не реагируя на столь же раздраженный взгляд. Ушироно чувствует себя глупо. Если сцена повторяется, значит, скоро что-то произойдёт. — Ты идиот, Маэно, — Фую крепко сжимает чужую руку, на что Аки тихо секундно пищит, прежде чем негромко хмыкнуть и нахмуриться, — каким бы хорошим ты ни был, тебе не удастся спасти всех. Хватает ума понять? Мне не нужно твоё спасение. — Твоя тупая гордость никогда ни к чему не приводила! Ты постоянно так говоришь, Фую, но ничего не меняется, — Маэно приближает лицо к чужому, заставляя Ушироно побледнеть от единой мысли о возможности коснуться грязными руками чего-то настолько драгоценного, самостоятельно оставить красный след на чужой бледной щеке. Чужое лицо кажется фарфоровым, чужие глаза кажутся стеклянными. Единственное, что осознаётся как настоящее — медленно растущая изнутри боль, и от этого становится только хуже. — Если кто тут и идиот, то мы оба, Фую. Но послушай, — лицо Аки постепенно смягчается, нахмуренность заменяется мягкой улыбкой. Это омерзительно, отвратительно, до страха ужасно иль до ужаса страшно — Ушироно путается в бессмыслице вальса своих мыслей, терзающих сильнее прорастающих внутри соцветий, когда его невольно расширившийся взгляд зацикливается на чужих глазах, на обращённом к нему непозволительно нежном взгляде Маэно. Ну же! Фую — бесполезное тупое создание, которое никогда не сможет уничтожить ничего плохого, так почему бы этому подозрительно долго тянувшему телу наконец не увянуть со всеми тупыми расцветшими соцветиями, лезущими из его глотки? — эй, ты совсем меня не слушаешь… Блин, ну как обычно. Так вот! Расскажи мне всё, Фую. Иногда нестрашно побыть свободным беззаботным придурком. Один лишь чужой звонкий голос прорывается сквозь неразборчивую какофонию шума — даже на обвинения сил уже не остаётся, и Ушироно чувствует, как из лёгких уходит кислород, а взгляд застилается чёрными и кислотно-красными пятнами. Переборов омерзение, он, ориентируясь на ощупь, почти что бережно касается ладони Аки, немного пододвигая туловище, лишь бы увидеть до боли ярко синие смутные очертания чужого лица через чёрные пятна. — Я… — попытки хоть что-то сказать заменяются громким тяжёлым кашлем. Вне сил контролировать ситуацию, туловище Фую падает на Маэно, голова с выступившими слезами на глазах — так сильно ненавистными ему слезами на глазах, — перекидывается через плечо, роняя изо рта всё больше и больше только доцветших колосьев белой лаванды. «Конец» всё ближе. После того, как он заснёт, он уже не проснётся. Кто-то зовёт его сквозь тьму, и Фую знает кто. Аки такой хороший человек, так зачем гонится за кем-то таким мерзким? Уже ничего не имеет значения… Белая лаванда, рассыпанная по всему полу, совсем скоро будет замечена чужим взглядом. «Символ защиты, символ исполнения желаний, символ любви» — совсем скоро то, в чём Ушироно Фую не мог признаться никому — в том числе и самому себе, — будет понятно тому, кто ни в коем случае не должен был это узнавать с самого начала. «Извини, Натсу, что я не смог его защитить». Любовь начинает гнить в его мозге, когда он падает во тьму.