***
Дитриху часто говорили, что он похож на девчонку, и он знал, что в этом есть изрядная доля правды. Всему виной тонкие черты лица, очень уж пухлые губы и длинные волосы цвета созревшего мёда. Остричь бы их — глядишь, и поубавилось бы очарования, но Дитрих не хотел. На самом деле ему нравилось, что он такой… Нравилось, что отец его бережет пуще, чем иные — дочерей, не нагружает тяжелой работой, всех дел у него — пиво наливать посетителям и блюда разносить по залу. Ну еще стоять за стойкой и улыбаться. От его улыбки гости сразу дурели и быстрей развязывали кошельки. Нравились Дитриху и мужские комплименты, грубые и полные страсти, обещавшие не только деньги, но и удовольствие… Отец злился (или делал вид, что злится) каждый раз, когда сын, выбравшись из-под очередного богача, возжелавшего юношеской плоти и готового за прихоть платить золотом, медленно спускался по лестнице, с растрепанными волосами, раскрасневшимся лицом и совершенно пьяной улыбкой на опухших губах: — Ох, за что ж наказует меня Господь — держать этакого развратника в собственном доме! — но потом пересчитывал деньги, вырученные за ночь, и успокаивался. Отсчитывал Дитриху его долю, наказывал купить побольше душистого мыла и тонкого полотна на рубашки, остальное золото припрятывал. Дитрих гордился, что помогает семье. Доходы от постоялого двора никогда не были такими высокими, пока он не подрос. А теперь… Бог знает, когда бы они достроили новый каменный дом, с медной кровлей, если бы не развлечения Дитриха с богатыми путешественниками. И не было бы у них в доме пуховых перин, мебели, обитой утрехтским бархатом, зеркал от пола до потолка, камина, облицованного мрамором. Так что отец всегда ломался перед гостями только для вида, чтобы цену набить да показать, что душа его болит за обиду и бесчестие, чинимые прекрасному юному сыну… на деле же у него вместо сердца был сундук с дукатами. Правда, с колдуном Дитриху спать еще не доводилось. Сердце прыгало в груди, пока он, держа в руках поднос с ужином, поднимался по лестнице в особую комнату (там стены были потолще, перина помягче, лампы заправлялись чистым маслом, а не китовым жиром, на окнах же висели тяжелые плюшевые шторы). Отец наставлял его: — Сделай все, что он захочет, не сопротивляйся, не капризничай, и гонор свой спрячь куда подальше! Тогда не обидит и золотом осыпет… но как заснет — беги оттуда скорее, и не вздумай у него по карманам шарить! — говорил и еще что-то, но Дитрих уже не слушал. Сопротивляться он и не думал — к гостю его тянуло сильней, чем пчелу к медоносу, потому что был незнакомец не только богат и сведущ в магии и алхимии, но — еще и молод, и красив… Дитрих в подробностях рассмотрел его, пока тайком подглядывал в зал, где незнакомец беседовал с отцом, и сам не заметил, как возбудился чуть ли не до дрочки. Такого с ним и не бывало раньше, чтобы член превращался в камень от одних только гляделок, а вот — случилось… Колдун или ярмарочный фокусник, какая разница? Высокий, статный. И не лысый, не плешивый: с роскошной гривой, цвета жареного каштана. Редкостное везение. А лицо? Лицо незнакомца было по-настоящему прекрасным. С глазами, похожими на зеленые озера, спрятанные в темной чаще, и властным, манящим ртом — верхняя губа чуть тоньше и длиннее нижней. В этот рот так и тянуло впиться губами и зубами, ласкать и дразнить своим языком. Что же будет теперь, когда они окажутся наедине, на целую ночь? Член у Дитриха уже стоял так, что было больно, терся о плотную ткань тесных штанов, и вязкая влага проступала на головке и промачивала белье. Чинно шагать с тяжелым подносом в руках получалось с трудом… — Аррррргггхррр… Собаки, лежавшие у дверей комнаты, занятой незнакомцем, одновременно подняли косматые головы и встретили Дитриха глухим гулким рычанием. Он замер в нерешительности, дрожа от страха и возрастающего желания, и трепет его рук заставил звенеть посуду на подносе. Дверь между тем отворилась сама собой. Изнутри потянуло жарким теплом и повеяло густым ароматом благовонных масел — он узнал его, так пахло в турецкой бане, которую один раз в жизни посетил с отцом в Буде… ** — Входи же… — коснулся слуха глубокий и звучный голос, мелодичнее, чем перебор волшебных струн лютни. Дитрих понял, что войдет и разделит предлагаемую страсть, даже если это будет последний раз в его жизни, даже если потом придется умереть. Собаки, глухо ворча, поднялись и отошли в стороны, милостиво дозволяя разминуться с ними без страха за свою жизнь. Дитрих перешагнувшего порог и оторопел: он словно попал в сказку «Тысячи и одной ночи». Ноги утонули по щиколотку в мягком ворсе ковра. В глазах зарябило от занавесей из золотой парчи и драпировок из ярких шелков. В камине, которого отродясь не было в этой комнате, потрескивали дрова, и приятный запах сосновой смолы перемешивался с восточными пряностями… Хрустальная лампа в в виде диковинной птицы разливала мягкий и чувственный свет, и в этом свете нагое тело мужчины, сидящего на пышном низком ложе, казалось бронзово-золотым.***
Преобразить убогую гостиничную комнатушку в роскошные покои османского владыки было таким плёвым делом, что почти не потребовало от Роланда усилий. Так — старый дедовский трюк, доступный даже младшекурснику магической школы… но на белокожего мальчишку с медовыми волосами, что честно явился развлечь гостя, волшба произвела ошеломляющее впечатление. Он выронил поднос и едва не распластался в обмороке на ковре. Роланд успел подхватить его… и мальчишка (кажется, его звали Дитрих…) сразу передумал терять сознание. Призывно застонал и потянулся губами к губам, а рукой — к члену доброго господина. Время уходило стремительно, и незачем было его терять. Роланд с жадностью (как в последний раз, нынче все было как в последний раз!..) ответил на поцелуй, и сам повел в любовной игре. Языком властно раздвинул мальчишке губы и зубы, проник глубже, и вот уже язык заскользил по языку, собирая горячий мед… и дыхание перемешалось, словно южный и восточный ветер в летнем саду. Дитрих был ему покорен, и сам горел страстью, и прекрасно знал, что и как нужно делать. Одной рукой обвил шею любовника, а другой сам расстегнул на себе рубаху и штаны, выпростал напряженный член, истекающий липкой влагой, ткнулся им в низ живота Роланда… Это было горячо и сладко, но только дразнило, доводя желание до тянущей боли в мошонке. Роланд обрушился на кровать, раздвинул пошире бедра, и мальчишка сейчас же пристроился между ними, наклонился, нашел опору — и накрыл навершие члена жаждущим ртом. Благородная сдержанность сейчас была ни к чему. Роланд позволил себе рычать, стонать, безадресно браниться и бессвязно возносить хвалу, пока Дитриха облизывал головку, дразнил отверстие, скользил губами по стволу, пропуская все глубже, и возвращался к головке, чтобы почти выпустить член изо рта — и обхватить снова… Искушение проиграть этот бой, наполнить умелый рот горячим семенем до краев, было велико, но Роланд все же ему не поддался. Оттолкнув Дитриха до того, как член выбросил длинную серебряную струю, и тело содрогнулось в экстазе, он снова стал хозяином положения. Мальчишка едва ли осознавал, каким образом оказался лежащим на животе, с разведенными ногами, прижатый сверху чужим распаленным телом… он только прерывисто, хрипло дышал, терся членом о шелковую простыню, и в то же время подавался назад, чтобы насадиться на твердый ствол, касающийся отверстия между ягодицами, и умолял, почти плача: — Не могу больше ждать!.. Возьми меня всего!.. Проткни, проткни насквозь! Ну как можно было отказать в такой страстной просьбе? Дитрих так возбудился и так быстро дошел до порога оргазма, что ему и смазка не требовалась… но Роланд знал свою беспощадную ненасытность в любовных битвах, и задница мальчишки получила щедрую порцию теплого масла, прежде чем в нее почти до упора вошел могучий и крупный член. Дитрих кричал от смеси боли и невероятного наслаждения, и бился под ним, как норовистый жеребец. Роланду приходилось укрощать его снова и снова, до мига финальной великолепной вспышки, до собственного экстаза, принесшего удовольствие и облегчение — и разочарование… «Последний раз» оказался довольно привычным и не слишком походил на задуманное прощание с миром людей. Мальчишке все это было неведомо, он только радовался, что впереди еще добрая половина ночи. Ну что ж, он честно отработал свои золотые, и на прощание не останется без щедрого подарка. Роланд не питал иллюзий насчет людей, и знал, что деньги всегда делают их счастливыми.***
Деревня на краю леса по-прежнему утопала в снегу. Побледневшая луна еще не закатилась, и солнце, лениво ворочаясь в своей постели из снеговых туч, не спешило показываться над вершинами вековых дубов и тисов. Зимой жизнь в деревне замирала, и жители выходили из домов куда позже, чем в теплое время года. Никто не видел человека в плаще, идущего по проселку к опушке, в сопровождении двух огромных черно-серых собак. Никто не видел странного свечения между деревьями, похожего на осколки северного сияния. Никто не видел, как в этот странный пролом в пространстве прыгнула первая собака — и сразу же исчезла, как следом за ней в пролом шагнул человек в плаще, и, наконец, вторая собака замкнула маленькую процессию и тоже исчезла. И уж точно никто не видел — и не мог видеть — что происходило по другую сторону северного сияния… Роланда ждал на краю тропы человек в белом мундире и в черном плаще, в сопровождении небольшого отряда. Собаки сразу же подбежали к нему и стали ласкаться, как щенки. Человек в белом мундире потрепал их по головам, сделал знак — «ожидайте!» — и холодно улыбнулся Роланду: — Ты точен. Нам не пришлось посылать за тобой дозорных… — Я никогда не нарушал слова, командор. Вы могли бы и конвоиров со мной не посылать… — Роланд поклонился собакам, и те неодобрительно заворчали, хотя именно конвоирами и стражами они и служили при командоре. — Ну что ж, в таком случае, нам пора в путь. В крепости тебя заждались. — Не по моей вине, командор. — Твою вину пусть разбирает суд. Мое дело доставить тебя в крепость. — Я готов, командор. — В таком случае… садись в сани. Мои гвардейцы будут твоим почетным эскортом, а собаки тебя согреют. — Вы слишком добры ко мне, командор. — Всего лишь предусмотрителен. Твоя магическая мощь почти исчерпана, ты слишком бесконтрольно тратил ее в эту последнюю ночь… а я не хочу доставить в город заледенелый труп. Приказ короля — привезти тебя живым. Роланд шагнул к саням, запряженным парой высоких черных лошадей с косматыми гривами, но прежде чем он успел сесть, командор положил ему руку на плечо и шепнул: — Надеюсь, юноша с медовыми волосами оказался достаточно горяч, и ты с ним хорошо развлекся… как в последний раз, верно? Роланд не смутился, не опустил глаза и не стал понижать голос: — Я бы сказал, что это не ваше дело, командор… но не хочу, чтобы к моим магическим преступлениям суд присовокупил оскорбление должностного лица. Вот вам мой ответ: да, я хорошо развлекся… и юноша с медовыми волосами был прекрасен и горяч, как вулкан. Нам всю ночь светила медовая луна. Но это было совершенно дурацкое последнее желание в мире людей. Лучше бы я отправился в город, на ярмарку, покататься на каруселях.КОНЕЦ
Примечания: *1 золотой талер — примерно 1,5 флорина ** ныне — Будапешт