символы знамения

      Они встречаются.       Цветущая вишня сбрасывает лепестки с древесных рук, Солнце щурится абрикосовыми бликами, а тёплые ладони роняют кофе на чьи-то ботинки — так это происходит. Треском в грудной клетке и пятнистыми узорами на щеках. Рот раскрывается, выталкивая шумный воздух с хриплой руганью. Глаза находят другие, и Юнги спешит извиниться.       Язык спотыкается, заплетая речь нитями несвязности.       Они сплетаются.       Взглядами.       Личностями.       Душами.       Вишня цветёт знамениями любви.       Весна рисует символы.       — Прошу прощения, я, должно быть, не заметил вас, когда перебегал дорогу. — У Юнги не находится даже платка, он поджимает губы, виновато рассматривая незнакомца. — Ваши кроссовки, мне жаль…       Они заговаривают впервые.       — Всё в порядке, — в ответ приветливо одаривают дружелюбием. Юнги шпионит, подмечая, что незнакомец одного с ним роста. Чёрное распахнутое пальто подчёркивает красивую фигуру, шею обхватывает оранжевый шарф, разбавляя скучные краски; на голове бардак и ветряные мельницы взбалмошных волос. Пряди — подгоревшая мука. Молодой парень опускает критичный взгляд на обувь и недовольно хмурит брови. — Это старьё давно пора было выкинуть.       А потом снова смотрит.       Глаза — песчаный берег над взморьем. Юнги замирает не в силах оторваться от лица, любое движение кажется непосильным испытанием, которое ему не суждено пройти.       Не сейчас.       Не тогда, когда на него смотрят так.       — Вы завтракали? — у слов полоса препятствий, через рот и в воздух петлять буквами. У вопроса скрытая надежда.       Юнги и сам не понимает, как это говорит, у языка автопилот, бесконтрольность и редкое желание общения.       Незнакомец теряется.       — Что?       — Я угощу вас выпечкой в знак извинений, — ему.       «Я не могу так беспечно его отпустить» — себе.       Щёки парня вспыхивают, и Юнги думает, что дыхания никогда не существовало, лёгкие — всего лишь синоним тяжести, они не работают, иначе как объяснить то, что с ним происходит.       Иногда так случается.       Виноградники спеющих ягод вместо солнечного сплетения, винные погреба спрятанных улыбок и запах вспыхивающих чувств.       Новых, только что приобретённых и настоящих.       Сердце стучит новую мелодию, руки потеют, а взгляд…       …греет очарованием тот, что напротив.       — Оу, не стоит, я не злюсь на вас.       — Я действительно этого хочу, позвольте мне искупить свою вину, — голос обретает уверенность, губы смакуют его с лёгкой улыбкой, голова ждёт реакции. — Меня зовут Мин Юнги. Я бы хотел… — и снова царапает гортань хриплыми нотами. — Я бы хотел показать вам, где самые вкусные круассаны в Париже. Это недалеко.       Посреди улицы сантиметры скомканности и разграничительная линия между чужим красивым молчанием и струящимися ручьями собственной несвязной лексики. Куда больше, чем вспышки заинтересованности, шире огрызка тротуара, где твёрдо стоят две пары ног, и ярче кофейной грязи на асфальте.       Здесь кошки-мышки бегающих зрачков. Случайные переглядки — от них у Юнги алхимический урон под кожей и следом оживляющие стрелы в сердце. Из-за мягкой улыбки у Юнги бессмертие.       Длинные секунды ожидания замедляются перед искрами неловкости.       Незнакомец прерывает их первым.       — Знаете, а я бы посмотрел, что вы можете мне предложить, — наконец, башня раздумий рушится, являя хэппи-энд для реплики. Ладонь прорывается вперёд, пока парень сокращает дистанцию, делая шаг навстречу. — Я Чимин. Пак Чимин.       Они обмениваются именами.       Они делятся друг с другом первыми прикосновениями.       Память щёлкает затвором и проявляет фотоплёнку.       У проявленных снимков номера и названия.       Первый — «Соперники» — в тот же день, когда и кофе на кроссовках.       — Будем знакомиться? — Чимин разваливается в кресле, вытягивая ноги, ладонь обхватывает подбородок, и он поворачивает голову, устремляя всё внимание на человека напротив. Зрачки уверенно продвигают взгляд по лицу. Останавливают его на губах, врастают в них намертво. — Имени маловато — вам не кажется?       — Что хотите узнать?       Они в Maison Gregoire на улице Монж, на столе выпечка и черничный чай, в воздухе запах бананового сиропа и корицы со стороны соседнего стола, впереди оппонент, серьёзный игрок в уверенные интонации. Юнги тоже рассматривает лицо напротив, прячет интерес за другой эмоцией. Мимика — гончарное ремесло высшей категории, его профиль. Любимое дело оставляет на нём последствия — маска уверенности стойко сидит на коже. Тем временем дознание начинается:       — Ваш возраст.       — Мне двадцать восемь.       — Несильно меня и старше. Мне двадцать пять. Вы местный?       — Авеню д’Иври вам что-то говорит?       — Так вы у нас с азиатского квартала. — Глаза фокусируются на кадыке. Юнги следит за ними, сглатывая. Те бегут вниз, изучая чёрную атласную рубашку. — Родились? Переехали?       — Родился.       Дальше наблюдателям бежать некуда: под стол зрению не пробраться. Приходится взмыть наверх и держать оборону с соперниками. Юнги встречает взгляд со всеми почестями, вкладывает в свой шутливый прищур и схлопывает ловушку — он ловит Чимина за разглядыванием, и тот сдаётся, даже не скрывая. Так кажется до тех пор, пока чужое внимание снова не возвращается к его губам, и собственные шкодливо не тянутся уголками наверх.       Новый знакомый не знает, что такое смущение и неловкость, — это несуществующие единицы в его личностном коде.       И этот неизвестный ему человек привлекает внимание.       — Я живу в Бельвиле, там недорого и до работы недалеко, хотя пробки выжимают из меня всё. А вы? Работаете или учитесь? — Выражение лица соответствует голосу: любопытство зажигает зрачки, заинтересованность высокой музыкой выходит из гортани. Чимин откусывает круассан, готовясь слушать.       — Работаю. У меня своя гончарная мастерская.       — Ва-а-ау, да вы крутой, научите меня лепить горшки? Только сразу предупреждаю: у меня всё из рук валится, я хорошо бью посуду.       — Вы такой не первый. Придумаем, что можно с этим сделать.       — Ещё вопрос.       — Вперёд.       — Когда мы станем ближе? Надоели эти формальности.       — Ближе?       Чимин внезапно двигается вперёд. Руки креплениями врастают в стол, когда он нависает над Юнги, возвышаясь сверху.       — Ближе.       Что-то трещит. Панцирь вокруг сердца легко лопается, как воздушный шар, только вместо иглы чужая близость и мятный парфюм. Грудной клетке требуется акт спасательной операции, нужно отшатнуться, предпринять меры, восстановить черту.       «Нужно» — секундная вспышка.       Следом за ней — желание согласиться.       — Хорошо, давайте попробуем стать ближе, — слетает высоковольтным напряжением.       — Отлично, друг, — Чимин возвращается в кресло, закидывает ногу на ногу и, совсем по-новому усмехаясь, становится «ближе». — А то пока мы общались на «вы», невозможно было сказать, что круассаны — отстой. Как кондитер тебе говорю: не тесто, а тоска. Кто так готовит? Хорошо, что платишь ты. В следующий раз я покажу, где вкуснее.       Это ошарашивает. Бьёт вспышкой негодования, ударом в буйный лёгочный гонг и вылетает хриплым смехом.       У Юнги привычка собирать странное. В детстве — буклеты у прохожих, в юности — почтовые марки разных городов, сейчас — воспоминания.       Память щёлкает затвором и выводит на сетчатку рисунки.       У проявленных снимков — номера и названия.       У этого — единица в номере, заглавие «Соперники», дата — тот же день, когда и кофе на кроссовках. По времени — в одночасье с появлением симпатии.       — Лучше, чем здесь? — уточнение сладким конфитюром слетает с языка.       Ему нравится всё странное, и Чимин — самодур с взбалмошным поведением — подходит под этот критерий.       Он красочный буклет в ярком свитере цвета спелой сливы; марка незнакомого города, в котором цель — истоптать все дороги и оставить надписи на стенах; разноцветное воспоминание среди чёрно-белого негатива.       У Юнги чешутся пальцы прибрать его к своим рукам.       Рано. Чересчур громкое заявление разума; звуки дрожат у губ, слизываются языком, молчат. Не произносятся.       Непослушные пальцы прячутся в карманах.       Тишина везде кроме опаздывающего куда-то пульса. Вне собственного тела, она повсюду: шумит посторонними людьми, чавкает покрышками по асфальту, шуршит листьями. Растворяется в пространстве скрипом стула, постукиванием каблуков по паркету и как на духу выданным:       — Лучше, чем везде.       Акцент словлен.       Параметры смещаются, сбивая угловатость общения.       Они становятся близкими.       А кадры крутятся: на них весна прощается с городом, огненными красками рисуются летние дни. У погоды шторы из облаков, у Солнца накалённые отношения с Землёй, а у второго снимка глиняные буквы и цветочный язык — «орхидеи».       — Хочу вазу.       Чимин внимательно осматривает гончарную мастерскую, завязывая на талии фартук и зачесывая назад намокшие волосы. Погода за широкими окнами пасмурная, дождь с самого утра расплёскивает на асфальт недовольные капли — в Париже сегодня грязно. Юнги достаёт глину, аккуратно подготавливая оборудование, и незаметно подглядывает за Чимином, пока тот удивлёнными глазами бегает по полкам с глиняной посудой.       — До горшков тебе ещё далеко — сначала нужно научиться центровке глины. Сделаем что-то маленькое, можно попробовать чашку.       — У меня много чашек, а вот цветы ставить некуда. Хочу вазу. Вот такую, — палец уверенно взлетает вверх, под потолочную шапку, и указывает на оранжевый сосуд с морской пеной, отрисованной поверх изделия белыми красками. Юнги не помнит, чья она, вероятно, её сделал очередной посетитель мастерской и оставил на память.       — Ты пока не чувствуешь размеров, не знаешь, куда распределять силу в больших форматах, и можешь травмироваться. Сначала нужно научиться использовать руки, как рычаги.       Заканчивая приготовления, Юнги указывает Чимину на гончарный станок, дожидается, пока тот сядет, и, возвышаясь над ним, начинает обучение.       — Основную функцию центровки выполняет левая рука, правая только придерживает глину, согни её под прямым углом.       Ладони танцуют, показывают позицию, ведут. Они активны. Мучительно-медленны. Властвуют и управляют.       Пальцы тонкие, стрелами скачут, превращаясь в ориентиры.       — Звучишь сексуально, препод, — нарушитель порядка закусывает губы, смотрит из-под бровей, напускная невинность сыпется развязностью, трещит игривой маской, ураганом сметает мысли с полок.       Юнги хочет сбежать.       Юнги глотает смущение.       Юнги постепенно теряет рассудок.       — Соберись.       — Я уже! — Чимин тихо посмеивается, выполняя указания.       — Есть несколько вариантов, куда ставить руки. Бёдра или колени. Так у тебя создается точка опоры, и давить на глину легче. — Пальцы тянутся вниз, проходятся по озвученным местам, и испытуемый вздрагивает от неожиданности. За ним повторяет и сам экспериментатор. В голове навязчивое желание трогать. Юнги становится страшно, как много сводится к другому человеку. Он возвращается на своё место и садится, удобно устраивая тело на небольшом мягком стуле. — В центровке нужно понимать, что двигать руку нужно не силой самой руки, а с помощью перемещения центра тяжести. Подталкивая бёдрами.       Юнги делает аккуратное движение навстречу гончарному кругу. Подаётся вперёд, бёдра идут плавно, и глина легко позволяет ладоням себя вести.       — Понятно?       — Да…       Буквы шумят громче станка, Чимин опускает голову вниз, поджимая губы. Резко поднимающееся к щекам стеснение выдаёт его, и Юнги не понимает, в чём дело.       — Всё в порядке?       — Да-да, у тебя здорово получается.       — У тебя тоже получится, пробуй.       И Чимин пробует. Нервно, неправильно и грязно. Попытки выстраиваются неровным рядом, с каждым провалом рушатся, как под пальцами неумелого игрока в домино. Но Юнги не успевает ни похвалить, ни дать наставления или, наоборот, предложить остановить и взять перерыв. Вместо этого он молча наблюдает, как за каждой неудачей приходит опыт. Увиденное рвение нравится. Чимин понятливый. Внимательный. И определённо знающий, как обращаться с информацией, потому как спустя время и правильное применение знаний глина поддаётся пальцам и вступает в разговор.       Диалог у собеседников мягкий. Гордость у горной породы сменяется на благословение.       — Так?       Юнги удовлетворённо кивает, резко дёргая подбородком.       — Да, ты молодец. Теперь перейдём к основному, добавляй воды.       Урок продолжается, а вместе с ним и петляние голоса от уверенного и ровного «Не болтай руками, как тряпками. Увереннее. Толкай и поднимай. Выводи наверх» до шутливого «Ну ты же на свидании, кто так с девушками обращается?» Чимин шуток не разделяет, напористый ученик барабанит мокрыми руками по глине и бурчит под нос: «Кто их знает, этих сложных женщин, мне с парнями понятнее». Юнги от неожиданной откровенности вскидывает голову вверх, находя чужое лицо. Хочет убедиться, что не шутка. Внезапно открывшаяся ориентация врывается натиском мыслей.       «Ты гей?       «Ты би?»       «Тебе нравятся парни?»       «А я? Я тебе, случайно, не нравлюсь?»       Шум в висках, чужой одеколон в лёгких, и до отчаянной ломки появляющаяся необходимость срезать расстояние и устроить допрос.       Атака вопросов неуместна, проигранный референдум — всё, что Юнги может себе позволить, потому что все они некорректные.       Очевидно одно: верёвки стягиваются, оплетая двоих, Чимин становится ближе, раскрывает особенности интимных предпочтений, делится тем, что обычно люди прячут за дверями спальни, опечатывают под сердцем и часто произносят с осторожностью.       — Я тоже, — он не знает, зачем произносит. У слов произвол, буквы прорастают корнями вглубь, не позволяя дышать без высвобождения. Это необходимость, жажда открыться тому, кто негласно предложил. Игра, где правилами определена только правда, где ставка — риск, а приз — одинаковость и моногамность. — Я тоже не знаю, как обращаться с девушками. — Корни ослабляют хватку, гонят кислород по клеткам, и на щеках спеют плоды яблок. Признание выходит скованное. — Никогда ими не интересовался.       Они учатся показывать друг другу личное.       Позже, ополаскивая руки и рассматривая то, что у него получилось, Чимин признаётся:       — Это было тяжело.       В ответ только хрипло смеются.       — Ты молодец, хорошо справился. Я отбил у тебя всё желание к гончарному ремеслу?       — Мне было интересно. Ты хороший учитель. В следующий раз будет ваза?       — Нет, для вазы нужно больше практики.       — Плакали мои цветы, — слетает хрустящей грустью.       — Не переживай, всё делается постепенно. Немного опыта, и будет тебе ваза.       — Не сомневайся во мне, у меня будет лучшая в мире ваза.       Юнги замирает у выхода из гончарной мастерской, наблюдая, как Чимин напоследок смотрится в зеркало, поправляя волосы. Пряди на лбу разлетаются от нападения дождя на город, электризуются, укалывая пальцы, и придают своему владельцу аккуратной небрежности. Прохожие суетятся за дверьми, вдалеке мигают светофоры, машины кривыми рядами перепрыгивают пешеходный переход. Что-то само рвётся наружу, растягивая прощание:       — Какие цветы тебе нравятся?       — Белые орхидеи. А тебе?       С языка просится: «Мне нравишься ты».       — Я не люблю цветы.       — А что тогда ты любишь?       — Мандарины.       Чимин улыбается, приближаясь. У него лёгкий перевязанный на шее атласный платок мандаринового цвета, яркий бархат на щеках и сладкие духи. Он делает последний шаг и аккуратно тянет Юнги на себя, сгребая в объятия, позволяет парфюму проникнуть под одежду, оставить отпечатки своего хозяина на бледной коже. Чужие ладони ложатся на плечи, и близость выходит слишком личной, донельзя интимной, отчего мурашки гроздьями скатываются по позвоночнику, а в животе что-то непривычно стягивается.       Они впервые обнимаются.       — Спасибо за этот день, — тёплый шёпот пробирается в уши, разносится благодарным бризом, раскачивая каштановые волосы на ветру. У Юнги внутри разрушение последних зажимов и каторга у сердца — один подневольный преступник влюбляется в другого. — Мне было так интересно, что я даже отвлёкся от своих проблем.       В глазах на секунду гаснет свет, падают веки.       Пальцы подрагивают, и всё внутри дёргает рубильники, искрит фейерверками перерезанных проводов и мается; солнце открывает глаза, пляшущие зайчики спрыгивают с одежды и ныряют прямо в живот, разнося кипяток по организму.       У Юнги от объятий огонь в висках и громкий гонг под рёбрами.       Там же — отступление ледников.       Страшно.       Небезопасно.       Поздно, чтобы устоять перед огнём напирающего тела.       Рано, чтобы заблудиться и не найти выхода из человека.       Сладкое предвкушение конца.       Юнги хочет сбежать.       В тот день он останавливает себя.       Калейдоскоп крутится, у собранных фрагментов переливающаяся картинка, у воспоминаний запах сахарной пудры и буквы из шоколадной крошки: «Юнги, чёрт, я весь в муке».       Дом небольшой. Перед глазами просторный, снежно-жёлтый квадрат обоев, плотные шторы, смуглые оттенки мебели и много света. Рабочее место аккуратное, без шума для глаз. Кухня — чужая территория, где никому не место, но Юнги здесь, а это значит одно: Чимин доверяет ему свой комфорт. Он выкладывает на стол кондитерские принадлежности, спустя время бросает в Юнги розовый фартук с мартышками, вслед обнимает задорным смехом уши. Каждый звук кристально чистый, будь то смех, вздох, вскрик — он ловится, съедается, добавляется в коллекцию, отпечатываясь в нотной тетради музыкального сердца.       В ней хранится всё, что связано с Чимином.       В неё он пишет свои чувства.       В неё он выплёскивает своё зарождающееся отчаяние.       Язык мелодий сплетается в строки, и мысли сыпятся на белые листы чернилами.       «Хочу тебя себе».       «Ты мне голову кружишь, вспарываешь органы, у тебя собственный дом в моём организме, ты оттуда не вылазишь».       «Я с ума по тебе схожу».       Юнги каждую ночь сжигает тетрадь, наутро заводит новую и воспроизводит записи по памяти. Память, к слову, его ненавидит, подговаривает голову, и, объединяя труды, трусливые коллеги подсовывают ему страхи. Начало у его новой фобии всегда одинаковое: переливы волнения на лице, громоздкое признание и боль на губах от нервных укусов. Конец всегда разный, словно кто-то вываливает на стол коробки с пазлами и смешивает детали. Хаос. Фрагменты дерутся в стыках, не сходятся, не подходят друг другу. У появляющегося на выходе изображения много «не». Там же ни одного «да».       В его снах Чимин признаётся, что мужчина ему безразличен.       Такие видения Юнги безрадостно именует кошмарами и пытается игнорировать.       — Тесто — та же глина, — произносит Чимин, посыпая стол мукой. — Ему тоже нужна мягкость.       И Чимин учит Юнги мягкости.       Фонари гаснут. За стеклом сентябрь, вечер среды, конец послерабочего армагеддона. Шумный город остывает, облака плачут на крыши и оббивают осенним холодом пороги, когда Юнги пробует круассаны с черникой, греет руки о кружку с изображением гуся и не чувствует себя одиноким.       — Что скажешь?       — Лучше, чем везде.       За глазами прячутся пламя и недосказанность.       На губах — сладость и желание поцеловать.       Под рёбрами — дрожь. Сердце словно мячик: прыгает вверх-вниз по периметру своей клетки.       У Юнги за спиной боль, крошево бесполезных отношений, предательство и холодный расчёт. У него же коробка с комплексами, проблемы с доверием и страх. Разученный чувствовать, запретивший себе даже думать о подобных соревнованиях с судьбой за счастье, к двадцати восьми он выносит вердикт, что в любви опоздал. Поэтому Юнги меняет приоритеты: теперь знания, холодная голова и разумность — его ноги, и он уверенно стоит, не думая падать до тех самых пор, пока весна не рисует символы, а жизнь не подбрасывает знамения, и он спотыкается.       У его символов черничный вкус круассанов и привязанность к белым орхидеям, что на цветочном языке именуется чистой любовью.       У его знамений неслучайное столкновение, определившее начало громких изменений и сильной привязанности.       А у Юнги борьба внутри и шаг в обратную сторону.       Они закономерно подобным историям отдаляются.       Лето стекает в лужи дождевыми каплями, осень, хромая, шагает в город. У проявленных снимков разная палитра, яркость и контраст, но неизменно одно: номера и названия.       У этого чёрный сплошной негатив. Номер из набора смешанных цифр и ставший диким языку алфавит. Рассыпающиеся буквы Юнги насильно собирает в грязную кучу слов и нумерует периодом двадцати шести дней горького одиночества. У чувств свои имена, ненависть такое тоже имеет. У неё оно подаренное матерью двадцать восемь лет назад и проклятое одним безнадежным влюблённым за почти месяц принудительного побега от того, с кем по сердцу положено и раздельно уже не дышится.       У ненависти имя «Мин Юнги». У Мин Юнги ненависть к себе за слабость.       Чёрный космос, белые пятна, видимость хуже, и всё на сетчатке — такова расплата за неозвученную влюблённость. Вместо баланса радиопомехи на сердечной станции, оцепенение дыхания в радиусе нахождения хищника и связанные руки.       Любить страшно. Непозволительно дорого, особенно когда в одну сторону. Неприятная акция для тех, у кого и до скидки в кармане пусто.       Доверять опасно — Юнги это не понаслышке знает, шрамы от капканов, в которых застревали ноги по юности, напоминают о себе с завидной регулярностью.       На выжженной земле ещё долго ничего не растёт.       Карусель осенних ветров устраивает холодный прокат, дождь бесчувственным клоном повторяет за Юнги, оплакивая то, что заперто где-то внутри, а перед глазами до мелочей стоят все эти проклятые двадцать шесть дней.       Двадцать шесть дней пародии на жизнь, полного игнорирования всех поступающих от Чимина сообщений и звонков, незапланированного отпуска и двойной оплаты подчинённым сверхурочной работы.       Двадцать шесть дней борьбы с желанием позвонить и объясниться, прикованности к кровати, прокуренного постельного белья и неконтролируемой усталости.       Двадцать шесть дней в квартире наедине с самим собой и избегающим типом привязанности.       Двадцать шесть дней употребления кофе в тройной дозе, борьбы с бессонницей, кошмаров с его лицом.       Двадцать шесть дней фантазий.       Двадцать шесть дней «А что, если?».       Двадцать шесть дней страха и размышлений.       Двадцать шесть дней ревизии в голове по воспоминаниям.       За двадцать шесть дней Юнги выносит себе приговор и понимает, что допустил огромную ошибку.       У двадцать седьмого дня отчаянного одиночества номер 13.10, название «исправление ошибок».       Юнги впервые за четыре недели покидает свой дом. Мокрый асфальт, яркий от света фонарей, неоновый цвет сползает с билбордов, сливаясь мерцающей краской с автомобилями на шумной магистрали. У ночи тараканьи бега и громкие человеческие разговоры. Сегодня Юнги такой же участник в спринте, и рассказывать, если позволят, придётся до победного.       У мужчины гонка до чужого подъезда, где он успевает замёрзнуть, поджидая людей, возвращающихся с работы, чтобы пробраться внутрь, и шесть этажей по ступеням вверх с финишной чертой у нужной квартиры.       Он сжимает в руках вазу с белыми орхидеями и жмёт на звонок.       Дверь — посредник, мнётся долго, прежде чем открыться, а когда наконец распахивается, пропускает вперёд напряжённое тело.       Лица сталкиваются лобовой атакой, ведут конкурентную борьбу, зрачками тараня соперников. Ноги делают уверенные шаги, переступая порог, и замирают по ровной стойке, намертво врастая в плитку.       Юнги требуется несколько секунд, чтобы вдохнуть запертый на лестничной клетке холодный воздух и собраться с мыслями.       И ещё длинная минута, чтобы заговорить.       — Привет.              — Зачем ты пришёл?       Голос у Чимина тусклый, хриплый и низкий.       Юнги слегка прикрывает глаза и, раскрывая их обратно, находит чужой взгляд. От презрения на себе вздрагивает, а затем внутри что-то стреляет, потому что у этих глаз новые эмоции. Разочарование. Неприязнь. Боль.       Чимин не смотрит по сторонам — направляет стрелы концентрированной кислоты в зрачки напротив и ждёт. Ждёт, ждёт, ждёт реакцию.       Юнги его не подводит, позволяет горлу ещё раз шумно почерпнуть воздуха и звучит почти уверенно.       «Почти» — ложь.       — С днём рождения.       Именинник сначала не верит. У него меняются черты лица: тени спрыгивают на перекошенные углы искривлённых губ. От прозвучавшего абсурда сперва сводит челюсть, брови неверяще взлетают к прядям волос, опускаясь под шум выходящего через рот воздуха. Следом появляются отличия в дыхании: грудная клетка скачет раненой, спасающейся лошадью. После происходит то, что пугает Юнги больше всего: Чимин улыбается. Иначе, чем раньше. Не так, как когда-то ему. С уязвимым блеском и мерцающей влагой, прорывающейся через зрачки.       Хочется встряхнуть за плечи, сбивая этот ненастоящий рекламный щит, и вернуть то, что когда-то принадлежало ему.       Из последнего меняется голос: консервированная ярость срывается усмешкой и жалит.       — Это ты мне такой подарок решил сделать? Сначала месяц игнорировал, а теперь решил так поздравить?       Ожоги на коже заслуженные. Талантливые. Юнги мало и нужно ещё, чтобы искупить вину за побег. Больше, чтобы простить себя.       — Давай поговорим, — у просьбы пламенные намерения: греть угли и пытаться разжечь то, что уже сгорело.       — Уходи.       Собеседник знает себе цену, ранит сталью, поит кровью и пытает душу. Он мстит. У Юнги больше цены нет — он терпит, принимает, сдаётся.       — Чимин, я всё объясн… — ладонь тянется ближе, пытаясь обнять похожую на себя, но встречает сопротивление. Её несильно бьют, отгоняя.       — Сказками я сыт по горло. Я ждал объяснений двадцать шесть дней. Больше я ничего не жду. Уходи, Юнги, — тон то нарастает, то спадает скоростью на голосовой панели. На последних нотах падает горюющим, закатным солнцем за горизонт в море и пропадает.       Чимин отступает, посредница-дверь громко хлопает, закрывая его металлическими плечами.       Юнги опадает по стене вниз, осыпается хрупкими костями и проводит так несколько часов.       Он молча раскуривает первую сигарету, и вторую, и все последующие, не замечая, как пачка редеет и заканчивается.       Молча смотрит, как загорается датчик движения на соседей, и те, едва удостоив его осторожным взглядом, пробираются в свои берлоги.       Молча поднимается, оставляя на лестничной клетке сделанную им вазу с белыми орхидеями.       Молча прощается с хозяином квартиры и собственного сердца.       Молча исчезает как человек.       А плёнка прыгает далеко вперёд, врываясь зимой в ботинки, тает воздушными хлопьями в морозном молоке, и Юнги впервые по-настоящему мёрзнет.       Рукам в карманах тепло, сердцу — нет: время, всегда растянутое, протяжно хлопающее днями, выставляет ему счёт крупными шагами, подгоняя действовать.       Ночь пугает, утро слепит, вечер пьянит, и жизнь ломается — больше не получается спокойно существовать.       Улицы спят.       Он нет. Прядёт. Мысли связываются в уродливые узоры. Путаются в узлах и стягиваются намертво. Цветов нет. Только обезличенные закаты и безрассветное чёрное полотно перед глазами.       У его кошмаров единственное лицо.       Саморазрушение спускает свой голод с поводка — отнюдь не впервые, но снова и снова, и Юнги начинает ненавидеть себя.       По слепым ощущениям так проходит век жизни, по часам — восемь дней. У каждой даты свои опознавательные флаги.       В понедельник стабильно проспиртованный рот, алкогольная интоксикация и бесконтрольное желание заставить себя не скучать.       Во вторник глина, грязь, разбитое стекло — нервы, нервы, нервы. Непроглатываемый ком в груди и стыд за собственное бессилие.       В среду желание исчезнуть. Осознание бесполезности — затихающий костёр на обугленных воспоминаниях: ожоги с изнаночной стороны и солёные пузыри на щеках. Мягкий смех, все сказанные и несказанные слова — его голосом, побег из реальности в фантазии, где обнимают, дразнятся, драконят нервы вредными привычками, щекочут шею горячим дыханием и любят.       Люб…       У четверга запах нечеловеческого страха. С подноготной пренебрежения, проглядывающего из собственной спальни в родительском доме.       Попытки понять, что значит «любовь», в пятницу. Там сразу, не заворачивая за угол, злоба. Отчаяние, усталость, ненависть к мяте и мандаринам. Кровь — осколки от разбитой вазы в руках. И фрагменты прошлого кипятком по вспоротым, оголённым проводам детской тактильности. Юнги в жизни повезло: родители встретились осознанными, подготовлено вошли в брак, и появился он не ошибкой в результате употребления напитков высокой крепости и повышенного желания почувствовать все преимущества незащищённого секса, а, как высокоморальные старики скажут, «по любви». Любовь на этом и закончилась. Жаловаться он не привык — сам понимает: тогда иначе было, сложно, практически невозможно, и хоть материальная подушка безопасности сработала, как того и требовалось, и Юнги ни в чём не нуждался, мягкое одеяло в детстве не грело. В семье были свои законы, один из них — «мужество». В комментариях к нему — «тактильность — слабость, малыш, привязавшись, в этом обществе не выжить».       В субботу переизбыток рабочей нагрузки, чтобы избавиться от болезненного рвения написать, позвонить, поинтересоваться чужой жизнью, обнять, поцеловать. Последнее пугает до побледнения кожи; грудная клетка болит, у крови — нездоровая свёртываемость и побочные отклонения. Организм устраивает бунт, у него аллергия, и единственное лечение — мятный сироп на пересохшие губы.       У первого воскресения адреналиновая ломка с безумием на мокрых от пота простынях. Бессонница. Барьер слов, но самурайская атака в мыслях, а впоследствии самоуничтожение старых травм с возведением нового фундамента.       У второго — привкус выстраивающегося доверия и простая, очевидная мысль: там где побеждает страх, нет места любви. А ему её безумно хочется.       Юнги решает попробовать снова.       Привычный ногам маршрут, шестой этаж, два глухих, медленных стука: по двери и по лёгким, выправляя себя и дыхание, — и неуверенное, тихое:       — Привет.       Руки холодные, сминают ткань кармана изнутри, вгрызаясь ногтями в ладони.       Напротив уставшее лицо и потухший взгляд; помятая футболка свисает с тела, и хозяин квартиры кажется сильно исхудавшим.       — Ты ещё не понял, что начинать разговор с «привет» — провал в твоём случае?       — Я собираю мысли в кучу.       — О-о-о, да у тебя есть мысли.       — Чимин…       — С чего ты решил, что имеешь право приходить сюда? Сколько ещё ты будешь пытаться сделать мне больно? Каждую неделю решил о себе напоминать? Уходи, я хочу тебя забыть.       — Чимин… пожалуйста, давай поговорим.       — Да ладно, о чём говорить? — усмешка долетает до ушей и прочно оседает на перепонках. — Ты пролил на меня кофе, сам потащил меня за своими круассанами, сам вызвался познакомиться и сам задержался дольше, чем на день. И что потом? Мы сблизились, и ты сбежал. На этом можно закончить, пока. Больше не приходи.       Юнги чувствует, как всё рушится, стены на лестничной клетке выкрашиваются необратимостью последствий, и он, двигаясь вперёд, останавливает дверь, перетягивая на себя.       В тишине скрепят несмазанные петли. Слова во рту по колено в крови, но он отхаркивает их, собирая в обвинение.       Он уязвим. Он не бесчувственный клон. Не опустил рук, стоит вровень, смотрит прямо, допускает, что ошибся.       Раскаивается.       Тоже ранен.       Дрожит, сдерживая слёзы в патроннике.       Взрослеет ещё на десяток лет в минуту, прибавляет в возрасте, обрастая мудростью.       Меняется интонация, он прячет глаза за ресницы и, отпуская дверь, делает шаг назад.       — Не говори, что ты не хотел стать ближе.       Просит и боится.       Боится, что опоздал.       — Хотел, Юнги, но не так. Выносить себе голову тем, что же я сделал не так, почему ты мне не отвечаешь, я не хотел. Звонить тебе каждый день, чтобы узнать, в чём причина, и получать в ответ ровно ничего я тоже не хотел. Не планировал как-то. Нервотрёпка — не то, что мне нравится. После тебя моя жизнь перевернулась, ты нарушил её спокойный ритм. Ты всё испортил.       Юнги не согласен: здесь не совсем истина — её руины, искоренённые, регламентированные нормами и законами одной стороны развалины, повёрнутые обломками к одному лицу и созданные, чтобы защищать посторонний взгляд на ситуацию.       У него такая истина тоже присутствует, критикующая психологию, облёкшая все мотивы побега в преследующий животный страх, обусловленный искусственно-взращёнными в себе инстинктами на ядовито-шипящую «с».       Самосохранение.       Самоизбежание.       Самооправдание.       Три столпа, на которых выбит его избегающий тип привязанности.       Они завязаны на отсутствии такого простого и тем не менее важного прогресса, существующего у второй стороны конфликта: самопожертвования.       Спор изначально обречён на провал, и Юнги без сомнений признаёт: обе вселенные равновозможны в бесконечности вариантов. Всё, что остаётся, — столкнуть их варианты, превратив в один-единственный правильный и необходимый для двух нуждающихся друг в друге.       — Я не должен был так исчезать, нужно было всё объяснить, но я поддался эмоциями, — беглое дыхание образует хаос в грудной клетке, солнечное сплетение горит — Юнги хватает воздух жадными глотками, прокусывая кожу на губах. — Пожалуйста, давай поговорим, и если ты решишь прекратить наше общение, я больше тебя не побеспокою.       В ответ молчат, мечутся взглядом по лицу, схватывая потухшие глаза, искусанные губы и бледность на коже. Чимин молчит, и от этого страх не даёт покоя.       — Пожалуйста… Один разговор.              Наконец, он недовольно выдыхает; плечи уходят в сторону, ведя всё тело, и Чимин предоставляет право пройти в свою квартиру.       — У тебя есть только один шанс.       Внутри темно. Юнги следует за чужими ногами и, оказавшись на кухне, встаёт у прохода, не позволяя себе двигаться дальше.       Он не в гостях.       Его не приглашали и не ждали.       Здесь каждый сантиметр выстроен недоброжелательностью к нему, и от этого больно.       Чимин облокачивается на кухонный гарнитур и, обращая на него свой пристальный взгляд, смотрит так, будто ищет все ответы мира, и не понимает, как пустил Юнги на свой порог.       Атмосфера мрачная, чёрная, и только жёлтая ваза на подоконнике с засушенными белыми орхидеями смягчает картинку.       — Ты не выкинул вазу.       Ответ находится быстро:       — Она здесь ни при чем. Ты пришёл поговорить о вазе?       — Мне сложно открываться новым людям, страшно сближаться. Я не знаю, что со мной происходит, но мой страх съедает меня, если я задумываюсь, что ещё кто-то кроме меня будет знать мои слабости.       Контраргумент для отчаянных, но оттого не меняется его правдивая, а потому печальная суть. Ничего из пальца — всё верёвками с узлами из вывернутых внутренностей, и на поверхность — смотри, узнавай, забирай, я всё к твоим ногам, и что снаружи, и что внутри.       — Сложно бывает не только тебе, но я не сбегаю при каждом удобном случае.       Юнги сразу улавливает интонацию. Чимин сказанным не гордится и не упивается, небрежно пожимает плечами и смотрит так, как пристало смотреть тем, кто потерял веру.       — Я не знаю, как это происходит, просто становится страшно, что я подпущу человека ближе, а он разочаруется и исчезнет из моей жизни сразу же, как узнает получше. Ты у меня внутри поселился, и мне с тобой рядом неспокойно.       — Что это значит?       — У меня пугающие в отношении тебя желания.       Глаза хищника загораются, в них блестит надменный, концентрированный выброс обиды. В голосе неприятная, рассыпающаяся чёрствость. В вопросе вежливое равнодушие:       — Хочешь ударить меня?       На языке отчаянных: «бей».       И Юнги бьёт:       — Поцеловать.       В ответ не бьют — разбивают вдребезги, совсем не жалея.       — Ну надо же, так это у тебя такие ухаживания? Думаешь, это прокатит? Пара сопливых словечек — и я клюну?       — Нет, Чимин, пожалуйста, хватит.       — Поэтому ты делаешь это первым? Сбегаешь? Чтобы тебя вдруг не использовали?       Да.       Нет.       Юнги не уверен.       — Наверное.       — В курсе, как оскорбительно это звучит?       — Представляю. У меня проблемы с доверием и тактильностью.       — Это я заметил.       — И на это тоже есть свои причины.       — И ты, конечно же, мне о них не расскажешь, потому что боишься, что я использую твои же слова против тебя же и свалю в закат.       — Чимин, я не это…       — Нет, Юнги, ты это имел в виду. А теперь послушай меня. У тебя баснословно огромное эго, если ты думаешь, что страшно только тебе. Мне тоже бывает страшно, но я засовываю свои страхи подальше и живу. — Чимин неподвижен, на лице пятнами надменное невербальное сообщение. Нравоучение впаре с насмешливостью постигшего истину человека. — Бояться — нормально. Ненормально прекращать бороться со своими страхами или, если не получается справляться самостоятельно, игнорировать психологическую помощь. Так поступать со мной ненормально, понимаешь?       Плечи опадают, буквы рассыпаются в голове беспорядочными чернилами.       Юнги хочет кричать, шипеть, раскрывать грудную клетку острыми рёбрами навстречу и даже, чёрт возьми, плакать, потому что знает, что поступил неправильно.       Он не прячет лица. Стоит прямо. Понимает всё.       — Мы неправильно начали, — глаза напротив расширяются, являя на искривившемся лице возмущение, и Юнги мгновенно исправляется. — Я неправильно начал. За последний месяц я много думал, вспоминал своё детство, предыдущие отношения, пытался понять, когда это началось, но не смог определиться. Причин нашлось достаточно, — голос скачет хриплыми помехами, утекает вниз, возвращаясь высокими всплесками. Он торопится, перепрыгивая буквы, пытаясь показать самое важно. — Мне сложно говорить о прошлом, да и не думаю, что это сейчас уместно, на жалость давить не хочу, но я буду пробовать менять это в себе. Не обещаю, что сразу получится, для меня это тяжело. Но я буду пробовать. Я в тебя влюблён и без тебя уже не хочу. Чувства к тебе сильнее моего страха. Ты можешь выставить меня за дверь, и я всё пойму, мне нельзя было так с тобой поступать, давать своим страхам столько самоуправства. Прости. — Ладони потеют, упираются в колени. Изо рта в воздух — шёпот: хрипами ныряет в желудок и разъедает внутренности. — У меня много скелетов в шкафу, и я далеко не идеальный, как ты уже понял, но если ты сможешь меня простить, я сделаю всё, чтобы оправдать твоё доверие.       Хочется прикоснуться, потянуть на себя и, вдохнув мятный одеколон, выдохнуть, что всё закончилось.       Юнги себе не позволяет, он не смеет. Приказывает себе мирно стоять и ждать.       Человек там, в темноте, молчит.       Не идёт навстречу, думает, осознаёт, решает.       — Прошу, не молчи.       Обожжённый чужим поступком, не произносит ни слова.       А Юнги хватает горлом отчаяние; сердце неосторожно пикирует вниз, не группируется, летит, снося к чертям всё, и разрушает себя.       Сердце трещит сгоревшими поленьями и заклинает больше никому не отдавать себя в руки.       Оно почти сдаётся.              И только одному-единственному, в прикосновениях которого мужчина нуждается, суждено спасти его, наконец разрушая гнетущую тишину.       — Идеальных людей вообще не бывает.       — Кто тогда ты?       Шутка проваливается. Чёртовы звуки покрыты ссадинами и нарывают воспалённым раскаянием.       Руки сжимаются в кулаки, ногтями вырезая на коже узоры.       Страху вопреки Юнги не покидает надежда.       — Альтруист, видимо, раз готов попробовать ещё раз.       Он, альтруист, смягчается и улыбается. Щурится недовольно, прожигая насквозь настойчивым взглядом, и, подбираясь ближе, цепляя ладонями за воротник водолазки, притягивает, сталкиваясь грудью. Юнги под настойчивыми пальцами плавится нагретым пластилином и выдыхает навстречу чужим губам:       — Значит, я тебя, такого альтруиста, хочу себе всего и без остатка.       Руки обхватывают за талию, притягивая к себе, обрубают расстояние сильным, напористым движением.       — Это первый и последний раз, Мин Юнги, ты слышишь меня? — шепчут угрожающе. Одеколон проникает повсеместно: в горло, в кровь, в вены. Нападает на кожу и, как искусный парфюмер, смешивает запахи, создавая новый. — В следующий раз, если будешь сбегать, не оглядывайся и не возвращайся.       — Я больше не позволю себе сбегать, обещаю. Я всё расскажу тебе: о себе, о своём прошлом, о…       — Тише… — пальцы ложатся на губы, запечатывая бесконтрольно-срывающиеся клятвы. — Расскажешь мне всё тогда, когда будешь готов, а пока просто будь рядом. Запомни своё обещание и выполняй его.       — Даю слово.       — Теперь целуй.       — Что?       — Уже не хочешь?       — Хочу.       — Так целуй.       Градусы хрипло произнесённого приглашения разгоняют первое пламя смущения. Юнги приподнимает за подбородок лицо и, пресекая все оставшееся границы, целует. Вторгается в чужой рот осторожно, по нарастающей, обретая настырность. Огненные цветы в животе раскрывают пасти и шипят, обволакивая туманом едва сдерживаемого возбуждения.       — Ты потрясающий, — каждое слово съедается ещё на вдохе, исчезает за сталкивающимися языками.       Он тихий человек. Он счастливее, когда молчит. Но сейчас плёнка крутится настоящим, обрезает запись — та воспроизводится повторами поцелуев на чужих губы.       У воспоминаний номера и названия. У этого разбросанные под прикрытыми веками цифры незнакомых счетов и размазанные буквы от жарких прикосновений.       Алфавит пропадает, следом за ним — циферблат настенных часов и шумный город под неоновым куполом небоскрёбов.       Жарко. Сладко. Пахнет мятой.       В руках у Юнги только Чимин.       И от такого Чимина его по-сумасшедшему и бесповоротно кроет.       — Я хочу вылепить тебя из глины.       В ответ ласково посмеиваются, отстраняясь, ведут носом по скулам, оставляют поцелуи на лице.       Слетает без фальши, искренним восторгом:       — Дурак, это жутко.       А ещё от такого слетает голова, напрочь, как срывает водонапорную башню.       — Я жуткий дурак.       Он дурак.       Он ошибся, претерпел боль и принял последствия.       Он готов приобрети самопожертвование, обменяв на него теперь ставшее лишним и не подходящим ему самооправдание.       Он собственник.       Он влюблён.       И он никому не отдаст.       — Посмотрим на твоё поведение.       Они притягиваются друг к другу, не в силах существовать раздельно.       Зима пишет знамения, накрывая город снежной шапкой. Это трансформация, чистота с возрождением и очищение. Каскад хлопьев за окном одевает почву в символы перерождения. Будущему, где нет места одиночеству, быть.       Юнги многое в жизни видел. Он предпочитает считать, что возраст — река: холодная или прогретая Солнцем, в постоянном течении ускользает каплями из пальцев; рождение — исток, где время берёт своё начало. Мужчина из тех, кто свято убеждён, что любви для него нет. Заученная сказка холостяка, нежелающего принимать разнообразие развилок. Он знает как несложно любить идеальных людей, сам таким не является и безжалостно отсекает все взаимоисключающиеся варианты. Стальная оболочка крепко защищает сердце, пока не трещит под ударами того, кто на его «нет» имеет несколько «с чего бы это?» Тогда защита разваливается.       Недоучёный не учитывает одного: счастье может быть найдено даже среди самых абстрактных времён, через все алгоритмические испытания, холода и искусственность, страх, плен внутренних нравоучений и треснувших масок.       Через одного альтруиста, что после первого шанса всегда предоставляет второй.       Счастье — это код, проникающий сквозь барьеры искусственности, чтобы, раскрывая истинную суть, показать: чувства имеют право существовать. Влюблённость не идеальная иллюзия, а реальное чувство, способное преобразить его жизнь. Мужчина освобождается от пленных нравоучений и ограничений собственного разума.       Страх не уходит, но теперь с ним приходится бороться. Побег — проигрыш.       У верёвки два конца: любая связь взаимна.       У его связи атласный шарф мандаринового цвета, тёплые руки и старые кроссовки, которые давно пора выкинуть, но жалко, потому что память, Юнги, не трогай, они для меня значат слишком много; у его связи уравновешенность, чувство собственного достоинства и гордость, вера в себя и в будущее, громкий смех с вечно спотыкающимся телом. У его связи сахарные губы от конфитюра, яркие улыбки и испачканный шоколадом нос, потому как неаккуратность на кухне — ещё одна чужая вредная привычка. У его связи горячие поцелуи, споры по мелочами и настырность.       У его связи один новый подчинённый, чьё сердце с ума рядом с ним сходит.       Навечно. Навсегда. Невозвратимо.       Так, как и должно быть.       Так, как и будет. Всегда.