Я буду помнить

      Леви зиму не любил.       Скрипучий снег под ногами, промозглый ветер в лицо, от которого краснеют щеки и нос, и много бумажной волокиты. Не понимал, что раздражает его больше. Скорее, всё понемногу.       За окном стужа. Почти как год назад. В трубе гудел ветер, завывая, словно одичавший волк. Стены хоть и толстые, но прогревались долго. Леви поёжился и в попытках согреться потянулся к чашке с чаем, который уже успел остыть. Засиделся опять. Свеча уже почти догорела, запачкав основание канделябра мутными каплями. Сменить бы надо. Рука сама потянулась ко второму ящику под столом: там были свечи. Дешёвые, что даже ночь не выдерживали и воняли парафином на весь кабинет.       Не сразу нащупал, наткнулся на всякий хлам в виде старых блокнотов, ниток и перьев. Всё, конечно, аккуратно сложено, но Леви абсолютно не нужно. А выбросить жаль, вдруг пригодится ещё. Чёртова привычка из Подземного города присосалась, как клещ, хрен вытащишь. Изменилось с тех пор многое, но в то же время совсем ничего. Леви так и остался бедняком, но сейчас с гордым званием «сильнейший воин человечества». Теперь обед его — не недельный чёрствый хлеб, а тёплый водянистый суп; теперь живёт он не на краденый кошелёк, а на капитанское военное жалованье; теперь, если и помрет, то не от ножа в печень, а в титаньей пасти — героем. Разве что солнце видеть стал чаще, а в остальном одно дерьмо.       Внизу послышался звонкий и раскатистый смех. Ребята в карты играют, и, кажется, это Конни был. Леви вдруг нахмурился.       Снова.       Зарёкся себе не привязываться, а сейчас уже голоса различает. Шесть месяцев уже прошло. Теперь у Леви новый состав его элитного отряда. Сопляки ещё совсем, не то, что… Они. Элита.       Леви опустил взгляд на дно ящика: там клепки от плаща с его первой вылазки уже успели покрыться тонким слоем ржавчины; старые часы на цепочке — подарок Фарлана, которые уже давно не ходят, — и письмо. Письмо, которое похоронено тут среди этого хлама с воспоминаниями. Ровным почерком выведено его имя на пожелтевшей бумаге. Он его так и не вскрыл. Испугался. Боялся, что его догадки найдут подтверждение на дне этого чёртового конверта.       Нифа перебирала её вещи, чтобы отдать родителям, и нашла письмо адресованное ему. Долго переминалась с ноги на ногу у стола. Засунула прямо под нос Леви, протараторив что-то себе под нос, и быстро ушла. А он как раз похоронку заполнял.       Её. Петры.       Письмо сунул подальше, на самое дно, закидав его мелочёвкой. Мол, потом прочту.       Не прочитал.       Сейчас это письмо, как чёртово напоминание о том, что произошло несколько месяцев назад. Для чего он его вообще взял? Почему не сжёг со всеми остальными вещами? Ответ был на дне ящика, усыпанного всяким хламом. Память важна. Нашивки, заляпанные кровью, болты от старых УМП, письма. Чёртовы письма.       Леви растёр между пальцев не вскрытый конверт. Ему, вероятно, чудилось, но он будто почувствовал запах рябины и ромашкового мыла, исходивший от письма. Петра так пахла. Так пах тот зимний вечер.       В замке было холодно. Чертовски холодно. А эти оболтусы еще попёрлись в таверну в лютую метель, выпросив у Леви лошадей. И он по дурости разрешил. Прогнулся. Одна из кобыл даже недовольно фыркнула, мол, нормальный хозяин в такую стужу даже животное не выпустит, а ты, Леви, — садист. Сейчас-то он никого не выпустит, но нынешнему его отряду и в карты поиграть за глаза хватит. Три девчонки, а Петра тогда была одна. И не то, чтобы к ней отношение было другое. Отнюдь. Работала на равных с парнями, а иной раз и их в ловкости обходила. Да и нет в армии понятия пола, разве только девчонкам сиськи бегать мешали. Но Петра в ту ночь вдруг стала женщиной: привлекательной с этими самыми сиськами, приятно пахнущей ромашковым мылом. Не угловатым солдатом с ободранными коленями и локтями, с которым можно было разделить один спальник на вылазке, и ни одна пошлая мысль в голове не проскользнёт.       Другой.       Леви встретил её в крошечной столовой, где она пыталась достать кружку. Петра встала на носочки, вытянувшись во весь рост, кончиками пальцев подвигая к себе посуду. Всё было привычно. Леви, как обычно, немного поворчал, что они, здоровые лбы, закинут всё на самый верх, а им потом доставай. Петра искренне и радушно усмехнулась, а у края янтарных глаз образовались мелкие морщинки. Подцепила чашку и потащила к себе. Достала всё-таки.       — О, капитан, а мне родители передали много рябины, мама сама собирала. Хотите и вам заварю, чтобы не болели?       Леви кивнул. Не потому что сильно хотел, просто из вежливости. Чтобы не обижать. Ребята всегда что-то привозили из дома и делились друг с другом. Леви, признаться, даже завидовал. Они всегда такие счастливые возвращались, с оттененной грустью в глазах. Кто знал, что рябину она тогда везла в последний раз?       — Я тогда поставлю кипяток.       — Пойдём в кабинет, — без задней мысли предложил Леви, — холодно тут, из всех щелей дует. Летом займёмся фасадом.       Фасадом Леви и правда занялся, но уже с ребятами из сто четвёртого. Теперь на кухне тепло и не дует.       Они поднялись на второй этаж, Леви толкнул дверь и сразу зашагал к столу, чтобы зажечь свечи. Те самые — дешёвые и воняющие парафином. Петра неловко зашла внутрь, будто впервые, оглядела офицерский кабинет. Скромное и простое убранство. Ничего лишнего. С тех пор почти ничего не изменилось.       — Ну и, чего ты там стоишь? — Леви чиркнул о коробок, и в секунду комнату озарил тёплый жёлтый свет. — Посуда на полке.       Петра кивнула и без лишних слов подошла и взяла пару фарфоровых чашек с блюдцем. Это же они ему подарили. На день рождения.       Горсть ярко-красных ягод высыпалась на дно чашек с чёрным чаем. Одна к одной, слегка замёрзшие от морозов, всплыли кверху, как только кипятком обдали. В нос ударил знакомый запах рябины, и Леви сразу почувствовал во рту кислый вкус, даже не успев отпить. Поморщился совсем немного, но Петра успела заметить. Усмехнулась.       — Можете добавить сахар, тогда не так горько будет.       — И так сойдёт, — махнул он рукой, сдержавшись, чтобы не сказать, что его «горечь» жизни никакой сахар не замаскирует. Промолчал.       Петра, видно, стеснялась, скромно ложкой мешала чай, наблюдая, как ягоды кружатся в стремительном танце наряду с чаинками. Даже для Леви тишина показалось неловкой. Всегда болтливая Петра вмиг стала молчаливой и задумчивой. Несмело отпив немного, она уставилась в окно, будто совсем Леви не замечала. Смотрела сквозь.       — Чего затихла?       Кажется, она совсем не ожидала, слегка вздрогнула даже. Не по-солдатски это. Зима расслабила, нужно возвращаться на тренировки. Но совсем не зима расслабила. Совсем не она.       — Капитан, я тут спросить хотела, — начала она совсем тихо, что Леви пришлось напрячь слух.       — Так спрашивай.       — А те стихи, что Оруо читал в столовой… они… — промедлила на секунду, чтобы с духом собраться, — они вам понравились?       Стихи. Конечно.       Он не вникал в смысл и слушал в половину уха, но наблюдал за Петрой, чьи щёки вспыхнули, словно горсти этой самой рябины, что плавала в чашке. Это были её стихи, Леви догадался сразу, но виду она не показала, сидела тихо и нервно вцепилась в вилку. Доедать Петра кашу не стала. Перенервничала. Леви Бозарда тогда остановил и впаял наряд, что ерундой занимается.       — Мне всё равно, я в этом не разбираюсь.       — Это были мои стихи, — призналась Петра, подняв стыдливый взгляд.       — Славно.       — И они… они были посвящены…       — Не нужно, — Леви остановил её до того, пока она не сказала бы то, что слышать он не желал.       Обыкновенная пошлость была в тех стихах: про сильные руки на теле, про обжигающие поцелуи на коже, про сердце, сжатое в тисках. Чепуха и несусветная глупость, с которой Леви себя ассоциировать не хотел. Взглянул на Петру, а у неё в глазах язычки пламени от свечи покачивались, и янтарь плавился, словно тягучий мёд. Её лицо, объятое тёплым светом, казалось каким-то до боли родным. Волосы слегка отросшие — чуть ниже плеч, успевшие выгореть на летнем солнце, тогда напоминали лесной пожар. Петра — осень. Бабье лето, согретое тёплым солнцем перед серостью ливней и ветров. Внутри что-то защекотало, такое противоречивое, но приятное чувство. Леви опустил глаза на почти допитый чай — рябина, кажись, забродила. Хотелось дотронуться до её щеки, ощутить на пальцах мягкость её кожи, точно также как в её любовных стихах.       — Простите, — смущённо произнесла она, со звоном опустив чашку на блюдце. — Я просто боюсь.       — И чего же ты боишься, Петра?       — Боюсь, что погибну, так и не узнав, каково это — полюбить.       Леви тогда не воспринял это всерьёз, лишь хмыкнул. Кто бы знал…       Рябина и правда забродила, раз Петру понесло на такие разговоры.       — Вот смешно вам, вам же нечего бояться.       — Петра, — как сейчас помнит, как стал вдруг серьёзным, — не нужно меня переоценивать.       Она осмелела, встала, обогнула стол и встала рядом. Взгляд её так и требовал, чтобы он на неё взглянул, чтобы повернул голову в её сторону. Обратил своё драгоценное внимание на неё. Леви подчинился. В ту ночь он был слишком мягок: к отряду, к дурацким разговорам, к ней.       — Что, Петра? Говори.       — Я могу погибнуть на вылазке этой весной, — начала она, будто знала, что так оно и произойдёт, — поэтому смею просить вас об одном поцелуе.       Леви почти поперхнулся воздухом от такой наглости в тот момент. Всё это чаепитие превратилось в какой-то абсурд, но, если бы он знал, что слова её станут правдой и в одну из вылазок предстоящей весной Петра и правда погибнет, он не был бы так категоричен и строг к её просьбе. Выгнать и выставить её за дверь за такие разговоры — единственное, о чём он думал. Но в голове предательски всплыли смерти товарищей, больно уколов меж рёбер.       — Простите, я не должна была, — убитая его молчанием, Петра засуетилась и уже намеревалась покинуть офицерский кабинет.       Леви эти моменты старался не вспоминать, ровно как и то, как потянул её к себе, выполняя её дурацкую просьбу. Губы её отдавали горечью, ровно таким был и этот поцелуй: вынужденный, выпрошенный и вымученный. Петра целовалась неумело: слюняво, будто пыталась съесть его и билась зубами о дёсны. Леви стиснул её рёбра, чтобы она хоть на секунду отвлеклась. Петра пискнула, но всё поняла. Расслабилась, позволила ему вести. Она всегда была понятливой и умной девушкой. Леви не помнил ни разу, чтобы она ослушалась его приказа или сделала что-то не так. Идеальный солдат. Сильная, ловкая и послушная. Но сейчас она стала такой мягкой, податливой и нежной. Полная противоположность той Петры, которую он видел каждый день. Она словно открылась ему с другой стороны, какую она, может, и не прятала вовсе, но Леви просто не хотел её такую замечать.       Поцелуй из неловкого плавно перерос в собственнический. Леви гладил её талию и спину сквозь хрустящую рубашку. Прижал ближе, так что она наверняка почувствовала тепло его тела. Прерываться не хотелось ни на секунду. А надо было. Может, сейчас ему не было бы так стыдно и совестно об этом вспоминать. Леви почему-то об этом не думал. Не было ему мерзко от своего ублюдского поступка, наоборот, он смаковал её губы, которые больше не отдавали горечью. Подстёгивали ещё еле слышные полустоны Петры, мягкой вибрацией щекотавшие грудь.       Руки её несдержанно потянулись к белой рубашке, путаясь в мелкой россыпи пуговиц. Просьба Петры, невинная и милостивая, канула в небытие. Она больше не стеснялась, получив слишком много воли и свободы. И Леви бы по-хорошему следовало её остановить, отчитать и выставить за дверь, но он словно гранитная статуя замер, наблюдая, как Рал сантиметр за сантиметром оголяет его кожу. Любопытство или похоть стучали в висках, что он не перехватил её руки, чтобы она перестала. Не разорвал тягучий поцелуй. Не сделал ничего, что следовало сделать капитану. Бездействие ведь тоже преступление. И не ясно, что хуже?       Она ему явно что-то в чай подсыпала, иначе как объяснить, что он подхватил её под бедра и опустил на стол. Блюдца с чашками загремели, отчёты с шелестом шмякнулись на пол. Он до сих пор не находил ответов. То бесы в него вселились. Рыжие, прямиком из ада. Чтобы Леви мучился за свои грехи, чтобы жалел, чтобы раскаивался. То были они, что развели её ноги и плотно прижались к девичьему телу. И Петра тогда была вовсе не Петра.       Он поцеловал её худые плечи и острые ключицы, вдыхая поле ромашковых цветов. Его унесло в лето. Сейчас бы утонуть в траве по колено и слышать жужжание пушистых шмелей, что скачут от одного бутона к другому. Её волосы тот мёд, что они собирают с самых сочных цветов, а кожа парное молоко. Тёплая и белая. Сладкая. Леви тогда потерял голову, теряясь в мягкости её груди, играя с острыми сосками кончиком языка. Не помнил, как стянул с неё кофту, не помнил ничего. Только будоражащее желание касаться её везде. Он слышал, как колотилось её сердце: нетерпеливое и буйное отбивало удары, так и норовив выскочить.       Леви чувствовал её руки у себя на груди и животе, приятно донельзя. Петра лапала его. Не трогала, не гладила, а именно лапала, щупая жёсткие мышцы пресса. Не таким себе представляла? А представляла ли вообще? Лёжа на прохладных простынях касалась себя пальцами, думая, что это его или довольствовалась лишь стихами?       Он не знал. И знать вообщем-то не хотел. Ни тогда ни сейчас.       — Ребята скоро вернутся, — сказала она тихо на выдохе.       Леви сразу же отстранился и убрал руки с талии и бёдер, восприняв её слова как просьбу прекратить. Испугалась?       Но Петра, напротив, потянулась к его рукам, возвращая их на прежнее место. Не выше не ниже. Сама припала к шее, чуть выше линии челюсти. Пальцами провела по затылку — щекотно.       — Боишься, что судачить про тебя начнут?       Петра покачала головой:       — Про вас.       — Как милосердно с твоей стороны, — он тогда выдавил что-то вроде смешка, жутковато получилось, — ну пусть рискнут. В таком случае, нам стоит прекратить.       Леви готов был поклясться, что зрачки её загорелись нездоровым азартом. Она опустила ладонь на бугорок, что выпирал под плотной тканью брюк.       Дьявол. Вот она — настоящий рыжий бес из самой преисподней. А она тащит его в самый ад, в самое пекло, в самый жаркий котёл.       Немая просьба воспринялась им слишком буквально. Брюки шурхнули на пол, пряжка ремня звонко звякнула. Петра смотрела на него из-под светлых ресниц со всей любовью и трепетом. Стало немного не по себе. И тогда он понял, что никогда не сможет смотреть также на неё.       — Повернись, — скомандовал Леви.       Петра подчинилась, как и положено солдату. Он немного надавил на поясницу, чтобы она чуть выгнулась. Леви не был груб и резок. Он не знал, были ли у неё мужчины до него, но спешить не стал. Петра вскрикнула, а Леви, помнится, её даже успокоил, но по-свойски, как умел: погладил по тонким плечам, мазнув губами по шелку волос. Боялся сжать сильнее, боялся, что раскрошатся в руках узкие плечи, словно серый гипс, хоть и знал, что Рал и не такое выдержит. Тело её холст для шрамов — глубоких и длинных. Она смелый воин, в его руках вмиг стала женщиной нежной и хрупкой. Смотреть на неё было невыносимо.       Леви погладил её щеку, спустившись костяшками к губам. Он обвёл их контур указательным пальцем, осторожно приоткрывая её рот.       — Оближи, — снова приказ, который Петра выполнила беспрекословно.       Пальцы ощутили теплоту её рта, почти также приятно, как и внизу. Но не так узко, не так горячо. Она водила языком по костлявым фалангам, зализывая старые мозоли на грубой коже, царапала нёбо о коротко-остриженные ногти. Он вынул пальцы, слегка оттянув её за шею. Совсем не больно, даже следов не оставил. Леви опустил руку чуть ниже мягкого лобка, дотронувшись до клитора влажными пальцами.       Петра вздрогнула. Леви на секунду показалось, что она даже дышать перестала. Простонала, нет, проскулила что-то невнятное, когда он чуть надавил пальцами, прощупывая, где ей нравится больше. Чуть выше — Петра слегка оттопырила зад, чуть ниже —- жалобно мычала, между зажатыми пальцами — сжималась внутри сильнее.       Леви двигался до безумия медленно, он бы даже сказал, с чувством, но наверняка соврал бы.       Леви её не любил.       Ни её рыжие волосы, ни её худые плечи, ни выпирающие лопатки, ни налитые груди, ни миловидное лицо. Ничего.       Он сорвался, жадно вбиваясь в девичье тело, ухватившись за молочную кожу на ягодицах, сжимая добела, а потом, вероятно, до красных пятен. Под пальцами постыдно хлюпало, из губ её вырывались тихие стоны. Стол слегка покачивало, и он то и дело ударялся ножками о половицы. Ложка в блюдце задрожала, раздражающе зазвенев об ободок чашки.       Леви вдохнул побольше воздуха, и всё вмиг стало неважным. Пустым. Он излился ей на спину.       Пальцы всё ещё хаотично ласкали влажную плоть, сбившись от привычного ритма. Скользнули внутрь — там всё ещё горячо, но уже не так узко. Она по привычке нанизывалась глубже, ёрзая на грубой ладони. Леви не смел прерваться, пусть и пальцы уже изрядно размокли. Она затаила дыхание, схватившись за край стола.       Петра раненой птицей забилась в его руках. Мелко подрагивали руки и колени.       Затекли.       Кажется, он выполнил её просьбу сполна.       — Стой смирно, — наказал он ей, потянувшись к брюкам, чтобы протереть ей спину платком. — Ты должна понимать, что это абсолютно ничего не значит.       — Я понимаю, — кивнула она, всё ещё не двигаясь, смиренно дожидаясь пока он закончит.       Ничерта она не поняла. Письмо тому подтверждение.       Петра тогда спешно оделась и вышла, пожелав доброй ночи. Кончики ушей её пылали, как проклятая рябина на дне чашки. Первое время Петра взгляд уводила, старалась лишний раз на глаза не попадаться. А там уже и другие заботы появились, в виде мальчика титана. Леви и думать об этом забыл, утопая в бумагах и экспериментах Ханджи. А потом…       А потом Петра погибла.       Голоса внизу затихли, видимо, умаялись за день.       Леви поднёс бумагу к свече, что почти догорела так и норовив оставить капитана в кромешной тьме. Ну нет. Не хватало ещё стол в пепле извозить. Взял канделябр и поднёс к окну. Ручку слегка заело, но она всё же поддалась, впуская в кабинет морозную прохладу. Огонёк заколыхался, и Леви прикрыл его ладонью, защищая от ветра. Миг — письмо охватило пламя, съедая все забвенные надежды, чувства, боль и ожидания. Не его. Петры. За миг истлело всё, что покоилось грузным камнем в груди и не давало дышать спокойно. Пепел разнёсся по ветру, устремляясь ввысь вместе с хлопьями снега. Память не на дне ящика, она в голове.       Петра — зима. А Леви зиму не любил.