Как роза истекала кровью

      Происходящее с ним казалось бредом. Оно было неправильным. Он метался по комнате из угла в угол подобно зверю, запертому в клетку в поисках выхода, и не находя его. Всё было предусмотрено. Решётка на единственном окне, запертая на ключ дверь, даже способности отвернулись от него. Запертые в клетку плоти и костей, те неровными толчками растекались по телу вперемешку с кровью. Наставник Му Вэньян предусмотрел и это, знал, что добровольно своевольный его ученик не пойдёт на подобное. Действовал он через великого мастера клана. Его отца. Томаш от злости закусывает подушечку большого пальца, глуша в себе эти мысли. Отец, которому он так доверял, наставник, что проявлял к нему почти родительскую заботу. Его старшие братья. Никак иначе, как предательство, рассматривать их поступок по отношению к нему он не мог. На душе было отвратительно. На языке ощущалась горечь и привкус крови из прокушенного пальца. Боли физической как таковой не ощущалось, только пульсация в месте прокуса.       — Омеги клана неприкосновенны для альф, — говорил ему наставник Му, разливая по пузатым чашкам чай, что Томаш так неосмотрительно и доверчиво принял из его рук. — Близость внутри клана допустима только по обоюдному согласию. Принуждение или насилие для них карается смертью.       Он снял с пояса веер, один из излюбленных им, с изображением кувшинок на голубой глади, и, встряхнув его, раскрыл. Даже в таком незамысловатом жесте, как движение кисти, чувствовалось его превосходство и изящество.       — Совсем скоро ты расцветëшь, — не глядя и не обращаясь напрямую, продолжил наставник. Веер слегка покачивался в его руке. — Знаешь, что это значит?       О, он знал. Не мог не знать. Немногочисленные омеги в клане с охотой делились этими знаниями, считая это огромной честью — лишиться девственности с лучшим воином, что для них выберет наставник Му. Альфы получали такое недоступное и желаемое в то время как омега был наиболее уязвим. Томаш не видел в этом чести. Одно только бесчестие. До наступления первой течки их не выпускали за пределы третьего, последнего поста, таким образом оберегая от посягательств извне. Внутри клана строго соблюдалась неприкосновенность омег. Ни один альфа, будь он хоть самим великим мастером, не мог тронуть или силой овладеть телом омеги: неповиновение этому шло об руку со смертью. Но всё это не мешало грязным словам и липким взглядам со стороны. Обучение велось на равных, в этом плане деление на вторичный пол не учитывалось.       Их омеги были прекрасны. Вышколенные, сильные. Ярко контрастировали с теми, кто жил за территорией.       Недосягаемые.       И такие слабые в одном.       — С тобой пришлось не просто, — на тонких губах наставника появляется усмешка, в уголках его глаз образуются морщинки — так силится он скрыть свою улыбку. Томаш прячет своё смущение, поднося к губам горячий, терпкий на вкус напиток и делая глоток. С ним и правда пришлось не просто. Он не хотел познавать свою сущность, предпочтения отдавая чему угодно, но только не учениям наставника Му, считая это пустой тратой времени. Отец над словами мальчика только смеялся, уверяя, что со временем тот всё сам осознает. Наставник Му не стремился переломать, переделать его характер, наоборот, он видел в этом свои плюсы. Сам Томаш любил проводить с ним такие редкие свободные часы, слушать голос этого красивого мужчины в не менее красивых одеждах.       Му Вэньян пригубил свой напиток и продолжил, принимаясь вновь лениво обмахиваться веером.       — Великий мастер Лин Куэй принял тебя в клан, семью и сердце. Твоё воспитание и навыки безукоризненны, для него ты всё равно что родной сын. Такое отношение делает тебя на порядок выше всех омег, присутствующих в клане.       Внутри заскребли сомнения. Что-то в его словах, то, каким тоном он заговорил, не могло не настораживать.       — Я не понимаю вас, наставник Му, — собственный голос прозвучал хрипло. Мужчина в ответ печально улыбнулся ему.       — Жемчужина. Ты — жемчужина клана, мальчик, кто бы что не говорил тебе, — он поддался вперёд, отводя веер от лица. Взгляд его можно было сравнить с ястребиным. — За насмешками они скрывают своё вожделение, свою похоть. И свою гордыню. Альфы устроены так, мальчик, что ни за что и никогда не признаются себе же в желании обладать тем, что им не заполучить, рассматривая это как проявление слабости. Их слабость — наша сила, запомни это на будущее.       Он откидывается назад на спинку кресла, пряча нижнюю половину лица за веером. Плохой знак. Томаш поджал губы в ожидании дальнейших слов, терпеливо дожидаясь продолжения и вполуха слыша треск пламени в камине. Му Вэньян не торопится.       В конце концов он заговаривает, и от слов его кровь бьётся в ушах, оглушая.       — Выбор делал не я. Сам великий мастер пожелал этого; кто мы все, чтобы оспаривать его решения. Просто чтобы ты знал, — мужчина ловит его потерянный взгляд, смотря точно в глубины души. Рука, сжимающая деревянную ручку веера, стискивает ту так, что белеют костяшки. — Я бы ни за что не выбрал для тебя этого человека.       — Могу я узнать, — он не успевает договорить. От последующих слов голова идёт кругом.       — Вы не связаны узами крови и у вас нет родственных пересечений. Вы братья лишь на словах и по воле великого мастера. Ты не должен воспринимать это как кровосмешение. Это не так. Завтра утром начнутся твои приготовления, я сам этим займусь. Ты окажешь честь наследнику мастера клана, Томаш.       Все окружающие его звуки исчезли в тот момент, словно их накрыли прозрачной плёнкой. Гул крови в ушах перекрывал всё.       Это не могло быть правдой. Но это было.       Между тем Му Вэньян продолжал.       — Ты пьёшь этот чай на протяжении недели. Отвар, если быть точным, созданный колдуном с той стороны. Он временно ограничит твои силы. Если ты не будешь пытаться воззвать к ним, то ничего не почувствуешь. В противном же случае, возможен, — он на краткое мгновение замолчал, подбирая слово, — возможен лёгкий дискомфорт.       — Вы не можете, — он пытался достать до потока энергии, но в ответ получал лишь лёгкий, едва уловимый отклик. Это оказалось болезненно. Всё тело изнутри прошибло тысячами игл. — Это неправильно.       — Почему же?       — Он мой брат!       Му Вэньян громко схлопнул веер.       — Будь у вас одна кровь — несомненно. Но это не так. Вы воспитывались в одной семье и одним человеком, для инцеста этого мало.       — Как отец… Почему, наставник Му?       Шутка затягивалась, но никто не спешил её опровергать. Му Вэньян видел в глазах напротив целый спектр эмоций, состоящий из обиды, непонимания, разочарования и предательства. Последнее особенно задевало, не хотел он подобного, но переспорить мастера не помогло и особое при нём положение. Он предложил на выбор нескольких достойных кандидатов, но мужчина и слушать ничего не стал. Первым у мальчика будет тот, кого он сам считал братом, но который его самого таковым не считал никогда.       Отчасти Му Вэньян понимал его выбор. Би-Хан по праву считался лучшим из лучших, одарить такого воина своей благосклонностью огромная честь для любого. Только не для этого юнца, что сидел перед ним потрясённый.       — Сегодня переночуешь со мной. Вряд ли ты сейчас в состоянии адекватно реагировать на него или отца. Успокойся. Зла тебе никто не желает. Завтра же для вас подготовят отдельные комнаты.       Он старался говорить чётко и безразлично, но как же это было тяжело. Тот сидел, сгорбившись в своём кресле, спрятав лицо за упавшими прядями. Чашка, что он сжимал в своих пальцах, разлетелась на осколки. На столешницу упали алые капли.       Его разбудили ранним утром. Му Вэньян был готов к сопротивлению, даже агрессии с его стороны, но Томаш в очередной раз смог его удивить. Чинно повторил правила поведения, вытерпел многочасовой подбор изысканных одежд и украшений, камни в которых сверкали подобно звёздам в ночи. Снова повторил и выслушал наставления. Беспрекословно принял и залпом, игнорируя манеры, опрокинул в себя злосчастный отвар. Тихий и покладистый, он принимал все проводимые с собой манипуляции. С заходом солнца беспрекословно прошёл в сопровождении юных служек в купальни наставника Му. Оставив сопровождающих за дверьми, он поспешно погрузился в глубокую купель, по шею окунаясь в тёплую воду, чувствуя, как расслабляется каждая мышца в напряжённым теле. Уединение не было долгим, гнева своего господина юные слуги боялись больше, чем недовольства его ученика. Его омыли по нескольку раз и напоследок окатили с головы до ног розовой водой.       Он был чист, но ощущал себя грязным.       Му Вэньян помог ему высушить волосы над огнём, затем сам, отказавшись от посторонней помощи, уложил те в незамысловатую прическу. Гребнем с частыми длинными зубцами он расчёсывал его волосы, вполголоса наставляя, в то время как сам Томаш думал о том, как хорошо было бы под корень обрезать их. После ему помогли облачиться в многослойные халаты разного оттенка синего, верхний из которых был расшит тонкой голубой нитью. Украшения ощущались оковами.       Солнце полностью скрылось.       На плечи накинули тяжёлую в пол накидку.       Улицами, коридорами, под сопровождение посторонних сальных взглядов и шёпотков, его провели к дальним комнатам главного дома. Томаш знал, кому они принадлежали. Личные комнаты старшего брата. Мальчишка-служка поспешил распахнуть перед ним тяжёлые двери. Томаш поклоном головы пропустил вперёд себя наставника, проходя следом. Темноту покоев разбавил свет свечей, накрытых стеклянными колпаками.       Му Вэньян за руку подвёл, усадил его на край широкой кровати. Томаш едва ли был в состоянии ориентироваться в пространстве, смотря на всё происходящее равнодушным, безжизненным взглядом. Ему было показно всё равно, внутри же бушевала буря.       — Поставь туда, — небрежно взмахнул рукой мужчина, веером указывая в сторону стола у решетчатого окна, на котором в аккуратных стопках были разложены документы. «Вряд ли там что-то важное», — лениво подумал Томаш, провожая взглядом служку с подносом, на котором располагались графин из прозрачного стекла с уже знакомым ему содержимым, высокий заварочный чайник, из носика которого валил пар, и широкая чаша. Му Вэньян подхватил ту. Протянул.       — Пей, — Томаш с сомнением посмотрел на её содержимое. Это нечто тёмно-зелёного, почти что чёрного, цвета выглядело ровно так, как и пахло. Наставник Му невесело усмехнулся и поторопил. — Пей сейчас, чтобы не горевать потом. Принимай по одной после соития. И не вздумай вылить, — более грозно добавил он.       Задержав дыхание, с трудом проталкивая жижу в горло, но Томаш допил всё до капли.       Скривился, не сумев перебороть себя.       Мужчина удовлетворённо кивнул, возвращая чашу по поднос.       — Потом бы ты выплюнул, — ответил он на непроизнесëнный вслух вопрос, — не так уж и отвратительно, правда?       Не поднимая на него взгляд, Томаш кивнул. Было тошно от всего происходящего. Му Вэньян протяжно и тяжело выдохнул.       — Ты пройдёшь через это и забудешь, — не дожидавшись реакции, кончиками указательного и среднего пальцев подцепляет подбородок, вынуждая посмотреть себе в глаза. Сколько же там отрицания и неверия. — Этой ночью звёзды и луна восходят для тебя.              Так ли это? Томаш сильно сомневался. Му Вэньян, тем временем, продолжал.       — Твои желания превыше всего. Только тебе решать в эту ночь, чего ты хочешь.       Он хотел, чтобы его в эту ночь оставили в покое. Вытолкать за дверь всех, закрыться на замок и так просидеть несколько дней.       В низу живота нарастал жар, а его бросало в холодный пот. На протяжении всего дня удавалось скрывать общую вялость под маской равнодушия, но сейчас та покрывалась трещинами. Самообладание висело на тонком волоске от срыва.       Напоследок наставник Му осыпал его волосы лепестками белых роз.       Только оставшись наедине с собой, Томаш дал волю одолевающим его на протяжении, кажущимся бесконечным, дня эмоциям. Резкими, не заботясь о сохранности украшений, движениями, он сорвал их, не глядя отшвыривая на пол. Пусть. Им там и место. Следом за украшениями последовали одежды. Нежные на ощупь ткани были нещадно, с омерзением скинуты в один мятый ком. На себе Томаш оставил только нижний халат из тончайшей, но плотной и не просвечивающей ткани.       Время тянулось до одури медленно. Устав метаться и изводить себя дурными мыслями, он грузно опускается на выдвинутый из-за стола стул. Если бы Куай Лян был рядом, он бы обязательно вытащил его из этой ямы. Томаш усмехается этой мысли. Лис Му Вэньян предусмотрел и это, оставив ночевать в своих покоях, а утром и до сего момента держа его подле себя. Упёршись локтями о деревянную поверхность, ладонями он подпирает подбородок, сверля мутным от пелены злобы взглядом решётку на окне. Скованная и не имеющая выхода сила причиняет боль на каком-то ином от физического уровне. Волны обжигающей боли прокатываются по всему телу, растекаясь лавой в кровотоке. Пугает тишина отклика: нет тех потоков, что нитями прошивают душу, переходя из астрального в материальное. Безвыходное положение вкупе с отчаянием давит, зажимая в свои тиски со всех сторон. Он знал, что когда-нибудь этот момент наступит, но представлялся он совсем иначе. Кто-нибудь незначимый, безликий, о ком он и не вспомнит по окончании. Кто-то, кто не Би-Хан, кто с благодарностью примет его благосклонность, станет первым, проявляя осторожность и терпение. Из груди вырвался нервный смешок, зажатый поднесённой ко рту ладонью. Би-Хан не отличается терпением в повседневной жизни; и представить страшно последствия проведённой совместной ночи, хорошо бы просто пережить её и остаться в живых. Одна только мысль о том, как он будет касаться его, вызывает дрожь и отторжение. Для него это неправильно, так не должно быть. После он вряд ли сможет смотреть на брата с прежним восхищением. Томаш склоняет голову, и на тёмное дерево столешницы плавно спадает лепесток белой розы. Ещё один жест издевательства. Из рассказов старших, прошедших эту церемонию, он помнил, что головы их венчал венок из цветов алой камелии как символ желания. В данной ситуации белые розы воспринимались им как пошлость. Он трясёт головой как не в себе, зарывается и прочёсывает пряди пальцами, пытаясь выпутать лепестки из волос, не заботясь, как будет выглядеть.        За этим занятием и застаёт его старший брат, когда в сопровождении мальчишки-служки проходит в комнату, и отсылает того. Мальчишка не смеет переступить порог, с поклоном закрывает дверь, бренча связкой ключей. Теперь в спальне заперты оба. Он не старается быть тихим или как-то скрыть своё присутствие: Томаш слишком увлечён своим занятием. Би-Хан окидывает быстрым взглядом комнату. Разбросанные украшения, мятый ком одежды на полу. Бесился. Томаш замирает, оставляет в покое волосы. Би-Хан видит оставшиеся в них лепестки. Омега дёргается в сторону кровати, спиной прижимается к высокому изголовью, колени к груди подтягивает. Би-Хан не двигается с места, всё так же подпирая дверь. Между ними царит напряжённое молчание.       Би-Хан отталкивается, успевая сделать пару шагов вглубь, как слышит странный звук, доносящийся с кровати. Тёмная бровь вопросительно изгибается. Томаш утробно тихо рычит, не сводя с него мрачного взгляда. Тот, кто трясся и слова ему поперёк сказать не мог. Предупреждает, сверкает своими серыми глазами, как лезвиями ножей. А во взгляде его такая боль, что, можно подумать, кожу с него заживо сдирают. Омега ещё толком не вступил в течку, до неё плюс-минус осталось несколько часов, после которых тот уже будет не в силах огрызаться.       — Тихо.       — Как ты мог? — змеёй шипит на него Томаш, не сводя настороженного взгляда. Пальцы сминают жёсткую ткань покрывала. Призрачные нити тянутся на зов, натыкаясь на невидимый блок. — Зачем, Би-Хан?       — А ты бы предпочёл Ллойда? Или, может, Сектора?       Что-то в этих необычных серых глазах мелькает, почти неуловимое. Отвращение, понимает Би-Хан. И вызвано это не только последним именем.       Томаш знал Ллойда, пусть не так хорошо, всего лишь по паре коротких разговоров. Мужчина был недурён собой и не обделён умом, располагающий к себе. Но только на первый взгляд. Руж, в прошлом бывший его любовником, во всех подробностях описал происходящее за закрытыми дверьми, пока Томаш обрабатывал его натёртые верёвкой запястья. Альфа предпочитал в основном грубый секс, а бедный, влюблённый, ещё наивный Руж был слишком им очарован. Наказания за подобное не следовало, всё было с согласия и оговорено между двумя.       Но и его бы Томаш перетерпел. Сумел бы переломать.       С Би-Ханом всё было бесполезно.       — Считай, мне стало тебя жаль, — носком сапога он подцепляет тонкую цепочку браслета с одним небольшим камнем, наклоняется, беря в руки и рассматривая. Камень переливается из тёмно-синего в лазурно-голубой даже в полумраке. Должно быть, цепочка просто соскользнула с запястья, уж слишком широкое пространство осталось. Он мнёт её в ладони.       Сейчас надо быть предельно осторожным в подборе слов. Его необходимо расслабить.       Би-Хан это осознаёт и примирительно выставляет ладони перед собой, показывая тем самым бездействие. В правой ладони Томаш замечает блеск небольшого камня. Осторожно, не торопясь, Би-Хан подходит ближе. Не опускаясь на кровать, кладёт вещицу на покрывало, подталкивая ту ближе.       — С твоей стороны крайне грубо отвергать подарок.       Традицией не предписывалось одаривать омегу, но и не воспрещалось. Томаш знал это, но не помнил, чтобы кто-нибудь из старших говорил о подарках.       Томаш в неверии переводит изумлённый взгляд с него на браслет и обратно. В голове не укладывалось, что Би-Хан мог добровольно его порадовать. Серебро волос скрывает его взгляд при наклоне головы.       — Ты ненавидишь меня. Зачем, Би-Хан?       — Ты сам ответил на вопрос.       Это невыносимо. Мерзко и унизительно.       — Я не буду врать тебе о внезапных неземных чувствах и прочем, — продолжает говорить альфа; голос его отдаёт таким холодом, что кожа покрывается мурашками, — но и врать тебе не имеет смысла. Мы переспим и только. Для меня честь быть первым у жемчужины Лин Куэй, — добавляет он уже хищным, хриплым шёпотом. Нехотя, с подозрением продолжая сверлить его мрачным из-под упавших на лицо прядей взглядом, Томаш протягивает руку, позволяя надеть браслет. Его ломает изнутри, касания обжигают не хуже языков огня. Нет того чувства блаженства, о котором он столько слышал, вместо него одна только неприязнь. Он стоически держит лицо показательно равнодушным, скрывая гримасу отвращения. Они говорят, это не инцест, говорят, они не связаны одной кровью, но почему же тогда так для него всё происходящее сейчас отдаёт горечью. На этот раз цепочку браслета застёгивают по размеру. В отражении камня свой танец отражает всполох свечи.       Слабость накатывает волнами, накрывая с головой. Одновременно жар и холод расходятся по венам, а в животе спиралью раскручивается нечто тёплое, болезненное. Томаш ёрзает от этого ещё неизвестного ощущения внутри, пытается одёрнуть руку, но встречает сопротивление. На мгновение жёсткая хватка до боли сковывает запястье, но это лишь мгновение. Томаш вопросительно клонит голову к плечу. Не может найти в себе силы расслабиться. Прямо сейчас рядом с ним Томаш чувствует себя ягнёнком, что бросили на растерзание зверю. Вздрогнув, Томаш сглатывает образовавшийся в горле горький ком. Би-Хан ощущает напряжение, сковавшее тело омеги. Всегда такой самоотверженный и уверенный в своих силах, сейчас он вздрагивает от одного лишь касания к своей руке. Как должно быть отзывчиво и охоче до ласк будет это тело в дальнейшем. Он аккуратно перехватывает его руку, тянет к себе, губами едва ли прикасаясь к внутренней стороне запястья, не разрывая зрительного контакта. Туда, где под тонкой кожей идут реки вен. В его глазах Би-Хан видит холодный отблеск звёзд. В его Томаш не видит ничего, кроме темноты.       Томаш отводит взгляд первым. Качает головой, роняя запутавшийся в растрёпанных волосах лепесток белой розы на покрывало.       — Я не могу.       Ещё один поцелуй, на этот раз чуть выше. Би-Хан чувствует тепло браслета, что переняло тепло чужой кожи. И жадно вбирает в лёгкие запах его кожи, чуть хмуря брови. Едкий аромат розовой воды ещё не сошёл, теперь перебивая его природный, ещё не раскрытый.       — Можешь, — грубым, низким голосом парирует альфа, раздражаясь. Невозможность распробовать аромат его кожи выводит из равновесия. — Тебе нужны чувства. Я дам тебе это.       Би-Хан насквозь его видит.       Быть не пустым местом, от которого нужна только одна вещь. Чувствовать себя живым, желанным искренне в чужих руках в эти моменты уязвимости, не столько быть любимым, сколько знать, что чужие мысли заполнены всецело им. Его ощущениями, чувствами. Быть в безопасности. Би-Хан не даёт время на раздумья, негрубо притягивая несопротивляющееся тело к себе. Никогда прежде Томаш не был к нему так близок. Куай Лян с самого детства любил всячески тискать его, позволял ребёнком спать в одной кровати, без какого-либо подтекста обнимая, но Би-Хан — это другое. Нечто опасное, что сейчас прижимает его к своей груди, проводя носом по виску. Глубоко вдыхает и снова оставляет на его коже смазанное касание губ. Томаш дышать не может, так это всё для него необычно. Неправильность всего выворачивает наизнанку. Ему бы оттолкнуть, сбежать, сделать хоть что-нибудь, чтобы прекратить, но Би-Хан не даёт повода для сопротивления, усыпляя, успокаивая своими действиями. Он не стремится обнажить его, не торопится. В успокаивающем жесте поглаживает сведённые лопатки, ненавязчиво оглаживает поясницу, сминая в пальцах лёгкую, на ощупь приятную ткань нижнего халата. Томаш жмурится всё сильнее с каждым движением рук на своём теле, с каждым касанием губ к виску, упавшим на лицо прядям. Ломает своими руками кости, поцелуями убивает. Би-Хан чуть отстраняется от его лица, смотрит внимательно, отмечая и запоминая каждую эмоцию на его лице, трепыхание неестественно светлых ресниц, излом бровей. Приоткрытые губы, сухие и такие желанные, особенно завораживают. Никем нетронутые, он будет у него первым даже в такой мелочи. Простое прикосновение отзывается крупной дрожью по телу омеги. Би-Хан замирает, продолжая прижиматься к его губам своими, разделяя одно дыхание на двоих, вбирая в себя его выдохи. Томаш ломает свои устои, преодолевая стыд и пропуская по венам горькое послевкусие чужого желания, что прошивает не только его тело, но и растаскивая на части душу. Позволяет ему заразить себя. У него тело с головы до пят заходится мелкой дрожью, пальцы с отчаянием умирающего вцепляются в скрытые тёмной тканью рукавов предплечья, грозя порвать её. В груди словно перестаёт биться сердце. Со страхом, осторожно, он пытается ответить, распробовать это новое для себя, необычное. Страшно открыть глаза. Хмыкнув на робкую попытку, Би-Хан подаётся вперёд, своими губами сминая его, несильно, но ощутимо, прикусывая за нижнюю. Хищного взгляда с него не сводит, с такого потерянного, напуганного новыми ощущениями. Из груди рвётся голодный животный рык, хватка на пояснице становится почти болезненной. Би-Хан упивается теплотой его губ, касается чужого языка своим в грубой ласке и с наслаждением проглатывает его первый протяжный полустон-полувсхлип. С каждой секундой омега всё больше расслабляется в его руках, ещё так неумело пытаясь отвечать, повторяя за ним. Би-Хан, огладив его снизу-вверх по спине, переводит большую ладонь на затылок, пальцами в пепельные пряди зарываясь, стискивая их в кулаке и оттягивая, вбирая в себя всё новые и новые стоны, вдыхая проявляющийся аромат его кожи, смакуя тот на кончике языка. Распаляясь, целует агрессивнее, зубами терзая его губу, прикусывая до солоноватого привкуса, и останавливается только от ощутимого удара ладони по груди. Нехотя, но вынужденно отстраняется. Томаш дышит тяжело, лихорадочно хватает такой необходимый воздух. Он смотрит исподлобья мимо него, не решаясь поднять глаза, посмотреть боится в лицо этого человека, что прислоняется своим лбом к его и всё так же держит руку на затылке, перебирая в пальцах пряди. На плечо спадает очередной измятый белый лепесток.       Му Вэньян давно следил за ним. Подобно волку, чьего щенка обнаружил охотник. Кружил поблизости, скалился, рычал, но не нападал. Не из-за страха перед охотником, а из-за страха за своего детёныша, которому могут причинить боль. Вот и он всё чаще старался держать этого омегу рядом, держа старшего брата от него подальше. Он не понимал мотивов альфы, ожидая от него самого худшего. А тот и сам себя не понимал.       В этом мальчишке не было ничего особенного и одновременно особенным было всё. Его нельзя было назвать первым красавцем, Би-Хан знавал и лучше, но и язык не поворачивался сказать обратного. Постоянное мельтешение его перед глазами на территории и в стенах дома, засевший в голове навязчивый звук его голоса. О чём только думал отец, таща его в дом. Явно не о своих сыновьях. Куай Лян прикипел к нему с первых же дней его появления и до сих пор, охаживая, словно тот был кровь от крови императоров, немым укоризненным взглядом сопровождая рычание старшего брата в сторону маленького омеги. Би-Хан в ответ смотрел с не меньшим упрёком. Пусть брат развлекает себя, занимаясь воспитанием, раз так неймётся, но его в это втягивать не надо. Томаш не избегал сурового старшего брата, пытался тянуться к нему, но на свои действия получал лишь хищный прищур глаз. Эти равнодушные ко всему глаза пугали его, маленький омега отводил свой ещё по-детски наивный взгляд и уходил прочь. Из раза в раз, до чего упрямый мальчишка. Пока Томаш был маленьким, на их проведённые в одной кровати ночи Би-Хан смотрел сквозь пальцы, он и сам, пока Куай Лян был ребёнком, засыпал с братом вместе в одной кровати. Но омега рос, менялся, а привычка всё не проходила. Не раз в предрассветные часы он заставал их спящими в одной кровати, Томаш доверчиво льнул к брату; как-то раз съехавшее с его спины одеяло открыло вид на изгиб обнажённой поясницы, что лишило его покоя. Не скрытая одеждами кожа спины пестрела выбеленными давними рубцами и свежими ещё ссадинами, чуть припухлыми, одна из которых сочилась кровью. По всей видимости, Томаш содрал свежую с неё корку во сне. Би-Хан так и замер в дверях, не находя в себе сил отвести глаз. Запоминал каждую деталь, каждую мелочь. Он видел перед собой не ребёнка, что жил с ним многие годы, то был омега, так доверчиво льнувший к чужому телу.       Отец назвал его жемчужиной клана. Тот впитывал все слова и советы наставников, с охотой и завидным упорством развивал свои такие необычные силы, всё больше и больше погружая разум Би-Хана во мрак. Он подпустил его к себе в надежде, что это тёмное наваждение отпустит.       Не отпустило, наоборот, на дно утянуло.       Томаш перестал отводить глаза. Не боялся вступать с ним в спор и не тушевался от зачастую грубых и обидных фраз. Не искал защиты у второго брата. Молчал и в ответ убивал своим взглядом, проникая им под кожу, словно изнутри вспарывал. И эта неприкрытая дерзость, как по щелчку пальцев, разжигала азарт, пробуждала желание приручить непокорного.       — Отпусти, — на удивление твёрдо произносит Томаш, сминая в ладонях своих грубые ткани на чужих плечах, несильно, но упираясь в них, отталкивая. Всё, чего ему хотелось в данный момент — это остаться наедине с собой. Забиться куда подальше и, скрючившись, перетерпеть это нечто для него новое, что внутри продолжало растекаться тёплыми волнами, подобно ряби на ровной поверхности водной глади. Внизу живота болезненно-томно тянуло, на коже выступила испарина. Рискнул, поднял свой взгляд и в ту же секунду подавился дыханием. На него смотрели два раскалëнных угля. Что-то потаённое, опасное разгоралось в них, что-то, от чего не было ни единого шанса на спасение. Голодное. Охотник нашёл свою добычу и теперь не выпустит из своих силков.       Он не успевает одёрнуть руки, лишь краем глаза замечает какое-то рваное движение, а затем обе его руки перехватывают за запястья, неболезненно, но ощутимо сжимая. Би-Хан удерживает их всего одной рукой. От него веяло опасностью, Томаш кожей ощущает её. Страха не было. Это чувство волновало и будоражило, распаляя огонь в животе, посылая по телу сладкую дрожь томления. Би-Хан дёргает его на себя, ломая слабое, отчаянное сопротивление. Разум услужливо подсовывает воспоминание, как этот омега сам, по своей воли, льнул к груди брата, как позволял обнимать себя чужому альфе. Чужому. Этот омега сейчас принадлежит ему и должен тянуться только к нему.       Влажный, острый, как лезвие, поцелуй касается такой беззащитной сейчас шеи, а затем горячее дыхание опаляет щёку, срывая с истерзанных губ судорожный стон. Тело омеги охотно отзывается и на такую лёгкую ласку.       — Позволь мне позаботиться о тебе, — сказанные слова эхом отзываются в разгорячённом теле, вязкой негой растекаясь внутри. И это чувство болезненнее, чем ощущение мозолистых ладоней на обнажённых бёдрах, более не скрытых длинными полами мягкой ткани. Пояс держится на честном слове — ещё немного и спадёт. Тело и разум омеги были в полном раздрае. Телу наконец-то хотелось уступить место, не быть сильным, оно само к нему тянулось, к тому, перед кем хотелось покорно склонить голову, в то время как разум вещал о неправильности всего.       Глубокий вдох и задержать в лёгких этот аромат, запомнить его, пропитать им себя изнутри. Лёгкий, но сводящий с ума до утробного рыка. Зубы прихватывают тонкую кожу на шее, там, где под ней бьётся пульс, оставляя собственнический след. Томаш дёргается в слабой попытке протестовать, вновь и вновь пытаясь вырвать руки из крепкого захвата. Он начинает вырываться с новой силой, трясёт головой в попытке сморгнуть с глаз выступившие от унижения слёзы. Как же мерзко от самого себя, от того, как тело охотно отзывается на его прикосновения.       Би-Хан действует быстро. Распахивает, почти рвёт на себе верхние одежды, на мгновение выпуская его запястья, а после вновь рывком притягивая к себе, загрубевшими пальцами ведя вверх по его бедру, намеренно оставляя на светлой коже след от ногтей. Этот омега принадлежит только ему. Сейчас и в дальнейшем. Всякому желающему обладать им горло зубами разорвёт.       Очередной поцелуй в губы пропитан всё той же сдерживаемой агрессией, нетерпением. Би-Хан проглатывает короткий его вскрик, когда спиной опрокидывает на постель. Отстранятся, чем Томаш и пользуется. Спешно приподнимается на локтях, собираясь снова сесть, как замирает. Забывает, как дышать.       В груди не хватает воздуха.       Ему не по себе. Он прижат к сильному, широкому телу, но не чувствует себя в безопасности. Пальцы слишком горячие и твёрдые, впиваются, кажется, до самых костей, даже если альфа пытается быть с ним осторожным. Сухие губы шершаво царапают кожу на его шее, и, наверное, это должно быть приятно, но сердце у него так заполошно бьётся совершенно не из-за этого. Он предпринимает слабую попытку оттолкнуть Би-Хана, но у него нет никаких шансов. Би-Хан сильнее, опытнее, а Томаш сейчас лишь бестолковый, пойманный в ловушку природы омега. Он будет сопротивляться до последнего, не позволит одержать верх над собой и заполучить его всего. Если брат так хочет тело, то это его право, но остального он не получит. Томаш в ужасе думает о том, что большую часть своей жизни считал Би-Хана братом, а теперь его большие, мозолистые от постоянных тренировок ладони пробираются под мягкую ткань халата и оглаживают кожу. Томаш дёргается, пытаясь уйти от прикосновения, хотя и знает, что это бесполезно. Он не сразу понимает, что Би-Хан своими действиями пытается подтвердить собственные слова. Обещал дать ему чувства; какая блажь со стороны того, у кого и сердца-то нет, только зазубренный камень за клеткой рёбер. Но альфа принимает его нежелание на какое-то мгновение и убирает руки, оставляя распахнутой одежду. Он отвлекается, возвращаясь к шее, где исчезает запах розовой воды, позволяя собственному аромату тела пропитывать кожу. Чуть ниже уха, на две фаланги выше угла челюсти, запах сильнее, пробивается мощным толчком, и его ведёт. У него глаза шальные, хотя омега под ним войдёт в пик только через пару часов или около того. Он теряет часть своего хвалëного контроля и резко дёргает в стороны полы халата, обнажая хоть и сильное, но по-омежьи изящное тело. Под сухими мышцами скрыта сила, которую ещё никто, даже сам Томаш, не смог полностью познать. Пальцы бесконтрольно скользят по телу, от шеи до впалого живота, вычерчивая тонкие линии. Томаш тяжело дышит, стиснув зубы. Он не даст ему возможность победить, не здесь и не сейчас. Носом Би-Хан вжимается в кожу, движется от уха вниз, вдоль крепкой мышцы, останавливается в ямке между ключицами. Грудь у омеги ходит ходуном, руки беспомощно сжимают мягкую ткань раскрытого халата. Ласки противны настолько же, насколько и приятны. Глупое жаждущее тело, глупый, наивный омега. Томаш стискивает зубы, шумно дыша, не позволяя больше ни единому лишнему звуку вырваться изо рта. Он зажмуривается, когда сухое прикосновение чужого носа сменяется на влажные, шершавые губы, то едва касающиеся, то впивающиеся, словно укусами, будто навечно клеймя. Будто не все в клане будут знать, с кем Томаш провёл эти ночи и дни, даже если против своей воли. Это никому не интересно. Губы продолжают скользить, всё ниже и ниже с каждым поцелуем, и омега вскидывается, то ли пытаясь оттолкнуть, то ли прижимаясь ближе. Би-Хан целует его живот, осторожно и мягко, будто любяще, одна его рука удерживает бёдра, другая — на груди, не давая пошевелиться. Он заставляет омегу принимать ласку, и это замыкает Томаша. Никогда бы в здравом уме он не согласился на это, но инстинкт ведёт его, а тело, не знавшее любви и заботы, так податливо выгибается навстречу прикосновениям. Би-Хан легко расталкивает его ноги в стороны, скользит губами по острым тазовым костям, пока грубые пальцы прикасаются к внутренней стороне бёдер. Это и больно, и хорошо одновременно. Томашу нравится эта боль. Она не даёт ему забыть, что он здесь лишь для удовлетворения потребности альфы. Он сможет это выдержать: приходилось выносить и много хуже. Он закроет глаза и не будет думать об этом. Если не думать об этом, то и гордость не так задета. Би-Хан целует внутреннюю сторону его бёдер, и, наконец, Томаш не сдерживается. Вскидывается навстречу прикосновению, ласковому и тёплому, прячет в шумных выдохах отчаянные стоны, позволяет языку оставлять влажные рисунки на нежной коже.              Отвратительно понимать, что он в этом нуждается. Бестолковое тело, метры кожи, пронизанной тысячами тысяч нервных окончаний, искрящих под этими поцелуями. И Томаш позволяет ловким, сильным пальцам скользнуть ниже, щекотно провести по чувствительному месту прямо за мошонкой, прежде чем они соберут уже сочащуюся влагу, и еле ощутимо толкнуться во влажное колечко мышц. В мгновение Томаш сжимает колени. Би-Хан, одурманенный запахом и теплом, упускает этот момент и недовольно рычит, лишённый удовольствия касаться. Он настойчиво впивается поцелуем в пересохшие губы, снова разводя ноги. Томашу бы принять неизбежное, но он продолжает сопротивляться — глупый маленький омега, не ведающий своего счастья. Пальцы возвращаются на своё место, неспешно поглаживают, будто уговаривая поддаться. Томаш отворачивается и шумно дышит сквозь стиснутые зубы. Он не позволит ему. Но внезапно горячее дыхание снова скользит по внутренней стороне бедра, а потом влажные губы накрывают его член. Томаш понятия не имеет, почему он возбуждён. Он не хочет этого, но рук не поднимает, продолжая терзать влажные от пота ладоней ткани. Прикоснуться к альфе будет равносильно согласию, а он не соглашался, его заставили. Он продолжает твердить себе это, проклиная глупую природу и глупые законы. Но прикосновение языка и губ, влажная горячность рта не дают ему сосредоточиться на проклятьях. Его бёдра инстинктивно приподнимаются в погоне за изощрённой, постыдной лаской, и Би-Хан удовлетворенно и гортанно рычит, принимая глубже. Альфе легко воспользоваться этим мгновением слабости, чтобы протолкнуть один палец на две фаланги, преодолевая сопротивление мышц. Томаш ёрзает, пытается уйти от прикосновения, но глубокий рык, оседающий горячим дыханием на его чувствительной коже, заставляет его замереть. Он даже бороться не может, чёртова природа сильнее любого в этой комнате. Сильнее Би-Хана, чьё лицо опускается ниже. Он закидывает ноги омеги себе на плечи, опирается на локти, чтобы выше приподнять изящные бёдра, и тогда Томаш не может сдержать стона, которого будет стыдиться до самой своей смерти. Пытается вырваться, бьёт альфу по спине пятками, но тот лишь сильнее сжимает пальцы, толкая свой юркий, умелый язык вслед за пальцем. Он не может позволить себе наслаждаться этим, не может с благоговением принимать эту ласку. Она — для любимых, для тех, кто за закрытыми дверями заботится об удовольствии и чувствах. Не для Би-Хана — грубого, жестокого, холодного, словно все льды мира разом. Но альфа продолжает, довольно рычит, вылизывая, словно нет для него никого больше, с кем он мог бы себе это позволить. Всего на короткое мгновение Томаш задумывается, а много ли было тех, кто также лежал под ним, кто словно литанию снова и снова произносил его имя, позволяя удовольствию утянуть себя на самое дно. Он — не первый и не последний. Он — один из тех, кого Би-Хан заполучил. И он единственный, кто не считает это оказанной честью. Но его телу так легко поддаться, когда альфа добавляет сначала один, а потом ещё один палец, растягивая тугие мышцы.       Томаш думает о зиме. Морозе, кусающем за нежную кожу, закованных в голубые льды реках, укутанных в белоснежные саваны голых деревьях. Он сам как эти деревья — раздетый, выставленный на показ, спящий глубоким сном, чтобы с приходом весны открыть глаза и стереть всё прошлое, начать всё заново. Утром он так и сделает. Разомкнëт веки, раздерёт жёсткой мочалкой до царапин и крови кожу и забудет, что с ним происходило в этой постели. Но тело его жаждет другого. Он дрожит под напористыми ласками, кожа покрыта мурашками так, что по телу короткие волоски дыбом становятся от того, как быстро и синхронно работают умелые пальцы и язык. В конце концов, Томаш перестаёт бороться с собственной оболочкой. Он зажмуривается, позволяя льду под своими веками потрескаться, когда вторая рука альфы ложится на его член. Длинные пальцы крепко обхватывают, поглаживают и надавливают там, где нужно, чтобы у него дыхание сбилось, а бёдра крупно задрожали. Мышцы на его животе сокращаются, а позвоночник хрустит, когда омега выгибается от накатившего, словно огромная волна, удовольствия. Он не перестаёт дрожать, стискивая зубами нижнюю губу. Эта боль отрезвляет, слёзы скапливаются в уголках его глаз то ли от раны в нежной коже, то ли от жалости к самому себе. Оргазм сотрясает его, словно землетрясение, сбивает с ног и заставляет издать один короткий вскрик, ненавистный и будто чужой.       Когда Томаш открывает глаза, он видит лишь мужчину, облизывающего свои пальцы, щурящегося от удовольствия. Его тело больше никто не держит насильно, и он спешно переворачивается на бок, поправляет полы тонкого халата, чтобы создать хотя бы видимость границы между ними, и смотрит в одну точку. Это только начало. Он принимает это, и ему противно от самого себя. Би-Хан всё ещё одет и отвратительно доволен произведённым эффектом. Раз тело может принадлежать ему, то и остального он сможет добиться. Липкая ладонь проскальзывает между подушкой и щекой Томаша в попытке приподнять голову.       — Выпей, — чашка со знакомым мутно-зелëным пойлом появляется у него под носом. — Ну же. Не заставляй меня вливать в тебя это силой.       Томаш знает, что он может. Перевернуть на живот, придавить коленом поясницу, зажать нос и заставить выпить. Он не собирается соблюдать манеры, не перед ним, Би-Хан этого не заслуживает. Кривится, когда выпивает всё до последней капли под довольным взглядом альфы.       Но есть ещё один отвар.       — Ещё не время, — словно бы прочитав его мысли, усмехается Би-Хан, любуясь непониманием, тенью лёгшим на лицо напротив. Глупый, не понимающий ещё мальчишка.       Томаш впихивает чашку ему в руки и тяжело опускается на постель, пряча нос в складках простыней и наволочки. Би-Хан садится в изножье и молчит, но его липкий тяжёлый взгляд цепляется за кожу даже там, где она скрыта волнами тканей.       — Отдыхай, — на выдохе продолжает он, и Томаш содрогается всем телом, ладонями уши закрывая. Невыносимо слышать его голос, как и видеть его самого. Би-Хан его не трогает, не приближается. Томаш сам к нему потянется, сам защиты искать будет, осталось только дождаться момента.       Проходит всего несколько часов, прежде чем Томаш чувствует, что его тело охватывает жар. Медленно, скручиваясь внизу живота, он растекается по венам до кончиков пальцев ног и макушки. Кожа покрывается испариной. Омега пытается скрыться, с головой прячется под простынëй, но от жары кружится голова, а лёгкие горят без живительного воздуха. Может, лучше будет вот так задохнуться. Закрыть глаза, заставить себя сгореть в этой жаре, но не поддаться природе, правилам, законам, эгоистичному желанию Би-Хана обладать тем, на что никто иной не имеет права. Будто Томаш — вещь. Будто Томаш — действительно жемчужина, редкая, добытая на другом краю мира кровью и болью, теперь принадлежащая лишь ему. Он ненавидит чувствовать себя бесправным, ненавидит терять контроль. Но когда Би-Хан сдёргивает с него простыню, его тело тянется навстречу чужой близости, словно это хоть как-то может помочь ослабить жгучий жар под его кожей. Альфа шумно вдыхает и удовлетворённо жмурится, позволяя запаху проникнуть вглубь его лёгких и осесть там, словно дым полуночных костров.       — Наконец-то ты готов, — Томаш отчаянно качает головой, волосы падают ему на лицо, скрывая испуганный, затравленный взгляд. — Ты примешь меня. Я дам тебе всё, что ты попросишь этой ночью.       Томаш хрипит, глядя на мужчину. Тот успел снять часть одежды и теперь нависал над ним, облачённый в одни штаны, жадно рассматривая запутавшееся в тонком шёлке тело. Томаш был не робкого десятка, знал, что такое смелость и гордость, но сейчас на него нахлынуло осознание: как же он был слаб перед мощью этого человека в этот момент, как был уязвим.       — Тогда отпусти меня, — собственный голос ему незнаком. Слишком сиплый и дрожащий, будто не принадлежит ему, хотя вырывается из его горла. — Уйди и оставь меня одного, раз хочешь дать всё, что я попрошу.       И снова эта холодная, режущая ухмылка, возможно, даже немного сочувствующая, но это лишь миг на его лице. Он протягивает руку, обхватывает омегу за запястье и мягко поглаживает зудящую от жара кожу под тонким плетением браслета.       — Увы, это не в моих силах. Но ты останешься доволен, поверь. Разве посмею я навредить такой жемчужине, как ты?       Вот оно, снова. Все разговоры о чувствах — липкий мёд, призванный запутать и не оставить выхода. Никаких чувств, на которые хочет в такую ночь надеяться омега, которых хотелось бы Томашу, будь он внимательнее к своей омежьей стороне. Чтобы все знали, чего он стоит. Чтобы все знали, что ему позволено больше, чем остальным. Томаш стискивает зубы и отворачивается, чтобы не встречаться с названным братом взглядом. Би-Хана это не останавливает. Он сдëргивает простыни, швыряя их на пол, и легко укладывает омегу на спину, расправляя тонкий шёлк халата. Нежный голубой оттеняет его светлую кожу, заставляет отсвет пламени танцевать свой неповторимый танец на тонких изгибах тела. Би-Хан опирается на предплечья по обе стороны его головы, заключая в ловушку. Томаш зажмуривается, чтобы не видеть этих самодовольных глаз, когда альфа целует его. Он пытается кусаться, но он больше не хозяин своему телу. Оно, дошедшее до пика, созревшее, словно плод в королевском саду, принимает внимание и ласку. Губы распахиваются под давлением, и Би-Хан целует его. Целует сладко и неспешно, словно пытается выпить до самого дна. Томаш сжимает свой халат, не желая прикасаться. Он не позволит альфе победить, не признает его правоту и верховенство. Но губы того скользят ниже, оставляют мягкие, почти нежные поцелуи вдоль линии челюсти, спускаются к чётко проступающей под кожей трахее, пока не останавливаются на остро торчащих ключицах. Здесь запах сильнее и отчетливее. Сладкий, словно нектар, забивает лёгкие до отказа, что вдохнуть больно. И тогда Би-Хан кусает. Снова и снова, его острые зубы стискивают нежную кожу, оставляя следы, которые сходить будут неделями. Они наливаются кровью, лопнувшие капилляры — словно кровавые трещины на льду. Томаш силится оттолкнуть.       Ему не больно, но противно от того, что происходит. Ладони бьют по сильным плечам, скользят по влажной от пота коже, и это заставляет мужчину шумно выдохнуть омеге между ключиц. Сопротивление, которое он сможет сломить. Он двигается быстро, умело, перемещая губы ниже, к плоской линии грудины, а оттуда — к уже затвердевшему тёмному соску. Томашу приходится закусить губу. Он не позволит ни единому стону вырваться из его рта, даже если язык альфы, умелый и гибкий, заставляет его сознание покачиваться на волнах. Би-Хан едва уловимо облизывает пальцы и сжимает второй сосок. Бёдра Томаша дергаются вверх. Он отвратительно мокрый и возбуждённый, как и положено омеге в первую течку, и это мерзко. Он ненавидит то, насколько его тело нуждается в касаниях и ласках Би-Хана.       А тот и не думает останавливаться. Использует губы, язык и зубы, чтобы довести до исступления и сломить сопротивление. Его шершавые пальцы впиваются в нежные бока, удерживая омегу на месте, пока он продолжает покрывать гладкую белоснежную кожу поцелуями. Между пятым и шестым ребром, где болезненно бьётся сердце, над солнечным сплетением, где излишнее давление может убить. Ниже и ниже, вдоль чёткой линии, вдоль живота, над впадиной пупка, пока не достигает выступающих тазовых костей. Здесь он позволяет себе оставлять укусы, будто дикое животное, обгладывающее свою добычу. Томаш дёргается под ним, бьётся раненым зверем, от чего зубы стискивают сильнее, заставляя капилляры лопаться под кожей быстрее. Томаш не хочет больше этого, но Би-Хан снова закидывает его ноги себе на плечи и не церемонится. Проталкивает в его тело вместе с языком два пальца и растягивает умело, тщательно, подготавливая для себя. А Томашу хочется кричать. Он не согласен, он не готов, его глупое тело должно успокоиться и найти в себе силы оттолкнуть. Но Би-Хан добавляет третий палец, сгибает, и омега выгибается, вдавливая пятки в сильную спину. Слишком хорошо, слишком жарко, слишком недостаточно. Томаш ненавидит себя за то, что ему нужно продолжение. Он с яростью смотрит на альфу, гнев застилает его глаза. А потом Би-Хан отстраняется, и это ощущается как потеря. Мужчина быстро стягивает с себя штаны и даёт возможность омеге рассмотреть себя. Томаш смотрит внимательно и запоминает. Он будет ненавидеть каждую впадину на этом теле, каждый изгиб до конца своих дней. Он намерено не смотрит ниже пояса, не желая доставлять альфе такого удовольствия. Жар снова окутывает его тело, пот стекает по виску, а внизу живота скручивается тупая боль. Би-Хан легко приподнимает его ноги, укладывает себе на плечи и наклоняется, чтобы оставить на искусанных губах омеги короткий ласковый поцелуй.       — Хочу видеть твоё лицо, — Томаш рычит, пытается вывернуться, но поза совершенно не выгодная. — Хочу запомнить, как хорошо тебе было со мной, как станешь моим.       Томаш закрывает глаза и отчаянно качает головой. Он не может быть здесь, наверное, это очередной дурной сон, кошмар, от которого его вскоре разбудит Куай Лян.       Би-Хан мягко трётся кончиком носа о его щёку.       — Хочу, чтобы ты видел, как я благодарен за эту ночь. Как я почитаю за честь разделить с тобой постель. Ты не будешь сожалеть ни единого мгновения о произошедшем.       Но он уже сожалеет. О том, что его жизнь продолжается, что он вынужден лежать здесь, прижатый телом старшего брата, со всё ещё запутавшимися белыми лепестками в своих волосах и тяжестью браслета на запястье. Он не верит ни единому сказанному слову. Но тот легко приподнимает его бёдра, жар тяжёлой головки горит у омеги на коже, и тогда он это чувствует. Как мышцы раскрываются под давлением, принимая альфу. Будто так и должно быть. Так заведено природой. Он кусает губы, привыкая к новому ощущению. Боли почти нет, Би-Хан хорошо постарался, пока омега боролся с собой и своими мыслями.       Наполненность кажется идеальной. Он так хорошо заполняет его, растягивает, будто этого омеге и не хватало. Томаш позволяет себе расслабиться, чтобы избавиться от еле ощутимого пульсирующего напряжения. Наставник Му сказал ему расслабиться, чтобы не навредить себе. Би-Хан сжимает его бёдра и медленно двигается. Его толчки выверенные и размеренные, направленные не на удовольствие, а на возможность омеге привыкнуть к ощущению. Томаш ненавидит его и благодарен ему. Тупая боль в животе исчезает, а тело внезапно становится лёгким, подобно пуху в подушках под его головой. Томаш легко подстраивается под установленный ритм, большие ладони сжимают его бока. Утром там расцветут лиловые синяки от пальцев, но это не имеет никакого значения. Это лишь напоминание о глупости и слабости тела. Би-Хан наклоняется, чтобы поймать его губы в поцелуе. Небрежный и влажный, он отвлёк Томаша от мыслей, которыми полнилась его голова. Ненависть к себе, к Би-Хану, к отцу, к природе, которая сделала его таким нуждающимся, отходят на второй план, когда альфа заботится о нём, как умеет. Би-Хан не торопится. Наслаждается открывшимся видом, позволяет себе задохнуться от запаха, заполнившего комнату. Томаш под ним податливый, мягкий, с затуманенным взглядом, а с приоткрытых губ срываются еле слышные вздохи. Он опёрся на расставленные у головы омеги руки и затянул его в очередной поцелуй, продолжая врываться в его тело, глотая надрывные стоны на грани вскрика. Пальцы омеги до боли сжались на его плечах, вырывая шипение, а сам он крупно дрожал, когда волны удовольствия прошивали его тело с головы до пят. Пальцы на ногах подогнулись, а поцелуи перестали быть таковыми. Теперь это были только короткие касания, скользящие по коже, но от которых было по-прежнему горячо и мучительно. Томаш теряется в себе, ногтями впиваясь в его предплечья в слепой попытке оттолкнуть от себя. Изо всех сил, до боли в веках, жмурит глаза. Так просто зажмуриться и повторять, как мантру, что это происходит не с ним. Тело — оболочка, состоящее из мяса и костей, и если Би-Хан так его хочет, пусть получает. Разумом и душой он не с ним, в воспоминаниях, где наставник Му ласково проводит гребнем по его волосам, собирая в тугой хвост и неизменно бурча себе под нос беззлобные слова, где Куай Лян крепко обнимает, пряча в своих объятиях от ночных кошмаров. Где нет Би-Хана.       Сопротивление его слабое, но отчаянное. Тщетно скребёт ногтями смуглую кожу, находит в себе силы надавить на кадык, но всё это так ничтожно и смехотворно. Каждая ласка подобна росчерку самого острого лезвия, каждый оставленный отпечаток — открытая рана и кровь, что толчками вытекает из него, пропитывая сбитые простыни и окрашивая их алым. Томаш истекает кровью, захлёбывается ей, но и не думает поддаться. Поддаться значит принять его, принять происходящее. Он не сдерживает своего голоса. Но то не стоны удовольствия, то короткий вскрик, пропитанный омерзением и непринятием. Ещё одна попытка потрачена впустую: не получается впиться пальцами в нависшее лицо. Би-Хан перехватывает их, оставляя на ладонях раны-поцелуи, а сил только и остаётся что устроить их на спине. Под ладонями влажная кожа и сильные мышцы, Томаш с мстительным наслаждением впивается ногтями, на коже свои следы от коротких ногтей оставляя. Чтобы больно, чтобы до выступившей крови. А Би-Хан едва ли не рычит от него такого, от его сдерживаемого голоса, прокусанных губ. И глаза. Стоит им распахнуться, и он тонет в этом урагане. Они горят, огнём полыхают, но он не в силах понять значение этого огня. Казалось, прошла вечность, прежде чем Томаш решается. Он сам подаётся назад, принимая в себя большую плоть полностью, сжимаясь, и зубами впивается в кожу на плече, заглушая свой же крик и дрожа ещё сильнее от дикого, нечеловеческого рыка на ухо. Рот наполняется кровью, и Томаш точно не в себе, раз проглатывает её, смакуя на кончике языка вкус. Всего было слишком. Слишком влажно, слишком отвратительно, и вкус чужой крови на губах и языке становится последней каплей. Не прикасаясь к себе, он пачкает белёсым семенем свой и его живот, продолжая надрывно стонать, ногтями впиваясь в расцарапанную спину, ощущая под ними тёплые капли. Ощущения нереальные, собственный голос звенит в ушах, его не заглушает даже воцарившийся в голове белый шум. Стон самого Би-Хана низкий и глубокий, лбом он вжимается в изгиб шеи омеги, глубоко вдыхая запах его кожи, когда кончает внутрь всё ещё напряжённого, разгорячённого тела. Он не торопится покидать влажное нутро, чтобы ни одна капля семени не пропала впустую. В висках пульсирует эгоистичное желание, природу которого он не может понять. Откуда, с чего бы? Ничего не соображающий Томаш и не заметит пропуск одной или пары чашек мерзкого пойла, что призвано вытравить и не дать укорениться семени, не дать понести наследника. Ещё совсем маленького, такого хрупкого. Чтоб его. Чтобы до этого тела не смог коснуться брат. Би-Хан трясёт головой, стряхивая влагу с волос, отгоняя непрошенные мысли. Не сейчас. Не время. Томаш же не чувствует ничего. Пустота. Отворачивает голову, цепляется и мнёт в пальцах сбитые под ним ткани, а в глазах стоят злые слёзы. Он без возражений проглатывает содержимое поднесённой чашки. Сил нет держать её, Би-Хан помогает, поднося ту к губам и неспешно запрокидывая его голову, после слизывая капли с губ и подбородка. Обессиленный, Томаш закрывает глаза. Тело — марионетка, сейчас управляемое чужими руками, что дёргают за нити нервных окончаний под кожей. Он не с ним, не в этой комнате. Не он тянется за лаской, не его тело ласкают и не его колени разводят второй раз, пачкая длинные загрубевшие пальцы в вязком смешении смазки и вытекающей спермы. Не его. Не с ним.       И тени сна нет. Он лежит, прикрыв глаза, прислушиваясь к глубокому дыханию, что согревает плечо, и к иным звукам, доносившимся из-за двери. Он знает эти шаги. Их обладатель мечется по коридору, то отдаляясь, то приближаясь, останавливаясь под дверью. Что-то внутри злорадно скалится, уголки губ дёргаются в злой усмешке. Уснувший на самом краю кровати Томаш, что прижался к нему во сне, тихо скулит, ёжась и неосознанно прижимаясь ближе, кончиком холодного носа утыкаясь в кожу на шее, жадно вбирая в себя чужой аромат. Омега на инстинктивном уровне ищет защиты. Он не один, рядом тот, кто может защитить. Би-Хан склоняет голову к плечу и целует влажные растрёпанные пряди светлых волос с росчерком восходящего солнца на них. Свечи давно потухли, полумрак разбавляют первые лучи. Графин с мерзкой жижей почти что пуст, Би-Хан, противореча своим желаниям, строго соблюдал приём, под конец вливая уже изо рта в рот. Томаш был совершенно без сил. Он брал его не один и не два раза, доводя до исступления снова и снова. Является ли это странное бурлящее под кожей чувство тем, что принято называть любовью? Нет. Би-Хан не верил в эти сказки. Что чувствовал отец, когда вырывал своих маленьких сыновей из рук человека, что дал им жизнь? Что угодно, но только не эту пресловутую любовь. В задумчивости он накручивает светлую прядь на палец. Вожделение? Определённо. Желание подчинить себе и стать первым мужчиной? Без сомнений. Би-Хан сдвигает брови к переносице, хмурясь. А только ли первым? Пришедшее после проведённой совместной ночи чувство сытости сходило на нет, хотелось ещё. Больше, снова почувствовать в своих руках жаждущее тело. Такое податливое, жадное до ласк, но скованное пустыми предрассудками. Как бы этот омега не сопротивлялся, как бы ни пытался отрешиться, ему было хорошо. Иначе бы он не цеплялся за него с таким неистовством, иначе бы не бушевало пламя в этих глазах.       Предрассветную тишину нарушает бряканье ключей в дверном замке. Би-Хан наблюдает за вошедшим мужчиной в ало-чёрных одеждах, что меняет полупустой графин на новый, от содержимого которого ещё идёт пар. На подносе так же дымится содержимое двух глубоких пиал. Рисовая каша с кусочками мяса, питательная и сытная еда для истощëнного его подопечного. Руки его двигаются уверенно, расставляя всё, но даже с расстояния Би-Хан видит, как тот напряжён. Всегда предельно собранный Му Вэньян готов пустить в ход один из своих смертоносных вееров, лишь бы забрать крепко спящего омегу из этих стен, подальше от этого человека. Он ставит почти что пустой графин на поднос и не спешит уходить, замирая на месте. Периферийным зрением он отмечает ком одежд, а прямо перед ним на столешнице уже увядающие лепестки. Этой ночью умирали не только они.       — Давай ему оба настоя, — тихо, но твёрдо произносит Му Вэньян, невидяще глядя на увядшие лепестки перед собой. Спину его прожигает насквозь тяжёлый взгляд. — Этот, — длинный рукав и не колышется, настолько жест лёгок и изящен, — раз в день. В данный момент этой дозы будет достаточно.       Голос его ровен. Ни грамма эмоций, напускное равнодушие, выведенное в абсолют. А внутри клокотает злоба. В первую очередь, на себя. Не уберёг.       Му Вэньян находит в себе силы взглянуть в сторону кровати. На плече Би-Хана он замечает заметный укус с уже подсохшей коркой крови и хаотичные воспалённые линии царапин. Взгляд мужчины тёмный, тяжёлый. Ненавидит, и ненависть эта стала взаимной. Обида, пронесённая им через года к тогда ещё юному ученику, что, заняв не принадлежащее ему место подле великого мастера клана, глубоко пустила свои корни.       Томаш громко выдыхает, носом притираясь сильнее, а рука с браслетом ложится на сильную грудь поверх тяжёлого, тёплого одеяла. Камень бликует, переливаясь всеми оттенками синего. Под ногтями засохшая кровь. Му Вэньян закрывает глаза и, более не оглядываясь, покидает комнату, запирая за собой дверь. И снова быстрые шаги, голос брата. Би-Хан издаёт гортанный рык, предупреждая. Знает, что будет услышан. Ведомый инстинктами омега жмётся ближе, защиту ищет у того, кто сам являет собой угрозу. Но не для него, не сейчас.       Страшно открывать глаза. Он не хочет видеть его лица, не хочется кожей ощущать его касания. Совсем не родственные, наоборот. Те касания и ласки, которыми награждают любовников. Как бы хотелось впасть в забвение, не помнить, не знать. Как низкий и хриплый голос на грани первобытного, какого-то нереального рокота шептал на ухо, как его губы покрывали каждый дюйм тела жаркими поцелуями, а руки его дарили неописуемое наслаждение, но ничто не могло заглушить горечь, отвращение от самого себя за каждый стон, каждый вскрик. Он потерял счёт времени. Это могло длиться как бесконечность, так и пару минут. Би-Хан вертел его тело, словно куклу, заставлял срывать голос в крике на пике удовольствия, заполняя собой. Это было восхитительно, это было отвратительно. Он с жадностью глотал мерзкую жижу, торопясь, давясь. И думать не хотелось о последствиях. Благословением становилось такое желанное, но короткое мгновение сна. Но даже в эти моменты его не оставляли одного, чужие касания не давали забыть о себе, зарываясь в копну волос или прижимая к себе, сжимая в кольце рук до боли.       Томаш был готов кричать до разрыва голосовых связок, до лопнувшей аорты. Захлёбываться своей же кровью, но продолжать крик.       Он сидит на коленях мужчины, обхватывая его ногами и с ожесточением кусая кожу на изгибе шеи, снова стараясь причинить как можно больше боли. Би-Хан выдыхает сквозь плотно сжатые зубы и собирает пальцами стекающую по бёдрам смазку, размазывая её по своей ноющей от возбуждения плоти. Томаш уже сам протестующе ёрзает, но Би-Хан приподнимает его за бёдра, чтобы в следующую секунду толкнуться внутрь такого жаждущего тела, вырывая протяжный стон. Томаш расслабляется, кладя голову на его плечо, влажные пряди приятно ощущаются на коже, и рвано дышит. Они не медлят и не ждут. Би-Хан начинает двигаться, сразу срываясь на бешеные толчки, и омега кончает дважды, прежде чем сам мужчина срывается в удовольствие. Он опирается на руки и облизывает губы, когда чувствует, как увеличивается узел. Томаш содрагается крупной дрожью, по шее стекают капли пота, а Би-Хан слизывает их, проводя языком дорожки до ямки между ключицами. Краткий миг, чтобы перевести дыхание, протолкнуть в пересохшее горло варево, и всё начинается сначала.       Тело тянулось навстречу малейшей ласке, охотно принимало в себя язык, пальцы и семя. Томаш не считал это за свой проигрыш. Нет, он не сдавался. Он принял происходящее с ним как нечто необходимое, один из тяжелейших, даже жестоких уроков. Би-Хан не сломал его. Он прошёл этот эпизод своей жизни и забудет как страшный сон, который не стоит вспоминать.       Время не имеет счёта. Он открывает глаза, ощущая тупую боль в затылке, у самых корней волос. Словно бы его тянули за волосы со всей возможной силой. До слуха доносится шорох тканей. Би-Хан собирается неспешно, что-то не отпускает, не даёт покинуть пределы комнаты. Не даёт оставить ослабшего за прошедшие дни омегу, что всё ещё нуждается в заботе о себе. На периферии сознания пульсирует мысль, что омега мог понести; оставить его значит подвергнуть опасности двоих. Он сжимает зубы до скрипа, подвязывая пояс. Вопреки ожиданиям, жажда обладания не отпускала. Напротив, оно пробудило что-то тёмное, что было сокрыто глубоко в недрах души. Томаш лениво перевернулся на бок, спиной к нему, натягивая до подбородка одеяло. Хотелось как можно скорее остаться одному. Последнее касание поцелуем к виску и глубокий вдох, чтобы вобрать в себя нотки затухающего аромата. Томаш жмурит глаза, задерживая дыхание. Кошмар закончится, он очнётся от дурного сна и не вспомнит о нём.              Бренчание связки ключей подобно громогласному звону колокола. Глубокий, до боли в лёгких, свистящий выдох и скрип неплотно прикрытой двери, приносящий облегчение. Он принял и прошёл этот урок, став только сильнее. Кошмар развеялся.       Рывок и последующий удар спиной о стену следует незамедлительно. Куай Лян почти что рвёт грубые ткани на груди, сжимая её в своих пальцах. Би-Хан не сопротивляется и не отвечает. Смотрит с высокомерием в такие похожие на его собственные глаза, во взгляде его видя презрение к себе.       — Ублюдок, — в лицо шипит брат, лишь усилием воли сдерживая себя. — За что?       — А ты хотел быть на моём месте?       — Ты бредишь, брат? Очнись, что ты натворил!       Би-Хан перехватывает его запястья, отрывая от себя. Приятное чувство удовлетворения всё ещё бурлит в крови, и только оно не даёт сорваться. Там, за стеной, всё ещё находится омега. Желанный, тёплый. А напротив стоит соперник в лице родного брата.       — Надо было работать над собой упорнее, если хотел быть на моём месте.       Он отводит ожидаемый удар, перехватывая кулак и сжимая его. Куай Лян смотрит и не может узнать в этом человеке своего старшего брата. Того, кем он с самого детства восхищался и на которого равнялся. Того, кто был призван защищать и оберегать младших своих братьев. А оберегать нужно было от него.       Начавшуюся было бурю усмиряет голос. Тихий, уставший, зовущий к себе. Куай Лян смиряет старшего брата равнодушным взглядом, прежде чем отступить, не проронив больше ни слова.       Он должен будет, как и прежде, смотреть на него свысока, касаться, когда того требуют обстоятельства. Вдыхать запах его тела в моменты их спаррингов, приближаться настолько близко, что будет слышен стук его сердца. В то время как этот чёртов омега смотрит на другого. Его тень. Воображение ужасно. Всплывающие образы прекрасны в своей откровенности. Что это за необычное чувство шевелится в душе, подобно червю? Демон внутри громко смеётся над ним.       Нет, это не…       Жажда обладать им. Подчинить себе и оберегать для себя. Эти необычные по цвету глаза должны смотреть с таким чувством только на него и сиять тоже для него. Вновь срывать томные вздохи, ощущать это тело в своих руках. В кровь искусать его губы и оставить свои следы на его теле, присваивая себе. Демон скалится. Он питается этими потаёнными желаниями, подпитываясь от них и взращивая злобу, заставляя стоять под дверью и сжимать кулаки, слушая два голоса. Один спокойный, хриплый, а второй подобен раскатам грома.       Это отвратительное чувство внутри разбухает с каждым доносившимся из-за двери словом.       — Прости меня, — Куай Лян обречённо опускается к ногам сидящего на краю кровати, укутавшегося в одеяло, лбом упирается в его колени. Вина давит тяжёлым грузом, словно пытаясь раздавить. Если бы не Руж, наблюдающий, как Би-Хан входит в комнаты, в которые ранее привели подготовленного к ночи омегу, произошедшее наверняка так бы и осталось сокрытым за тяжёлыми дверьми. Он ожидал увидеть худшее. Но Томаш лишь слабо улыбается в ответ, искусанные губы всё ещё покрыты тонкими корками. Он протягивает руку, ребром ладони подцепляя широкий подбородок в просьбе поднять голову. Глаза его блестят так искренне, так открыт его взгляд.       — Я в порядке, — сальные пряди спадают на глаза. Хочется смыть с себя отпечатки прошедших дней, снова и снова растирать кожу, едва ли не срывая её лоскутами. И волосы. Надо бы отрезать ненавистный сейчас хвост, осквернённый чужими руками. Томаш закусывает и без того потрёпанную губу, ощущая во рту металлический привкус. Тёплая капля оглаживает язык, мешаясь со слюной перед шумным сглатыванием. — И я буду в порядке. Ничего не изменилось. Мы оба понимали, что это должно было произойти.       Из груди брата вырывается рык.       — Не так.       — Ничего уже не изменить. Это было, и это прошло. Я не хочу говорить об этом. Не хочу и не буду вспоминать. И если ты любишь меня, то и ты не станешь заговаривать о случившемся. Ты любишь меня, Куай Лян?       И как ответ следует целомудренное касание губ ко лбу. Конечно, любит. Полюбил этого ребёнка ещё при первой встрече, взяв на себя заботу о нём, приняв его как родного. Ни момента, когда бы он мог посмотреть на него как-то иначе, подумать о нём неправильно. Как бы он мог коснуться его? При одной только мысли об этом по телу проходит волна омерзения. А Томаш всё повторяет, опустив голову на его плечо и устало прикрыв веки.       — Ничего не изменилось.       Но он ошибается. Изменилось всё.       Би-Хан закрывает глаза.       Внутри разгорается самое адское пламя, сжигая изнутри. Ненависть, жажда, злость — всё сливается в одно целое, подкармливая внутренних демонов. Те скребутся изнутри, дробят грудину в желании вырваться наружу.       Он делает жадный вздох. Ладони сжаты до белых костяшек, даже короткие ногти впиваются в кожу. Его всего трясёт. Резкий выдох, и он отходит от двери, бесшумной тенью скользя по коридорам прочь. Нигде нет ему покоя. Тихий, сорванный голос эхом звучит в голове, каждое слово на коже вырезано тупым лезвием.       Сколько это неизвестное чувство длится? И сколько ещё будет?       Демон внутри хищно щёлкает челюстями. Би-Хан в ответ ему разбивает костяшки ударом в стену. И вместе с каменной крошкой на пол опускается завядший белый лепесток, истекая чужой кровью.