***
Чан Гэну опрометью бежит в сторону поля. Меньше всего сейчас ему хочется попасться на глаза старушке Сюй и возвращаться домой. Мальчику нравилось, когда дворы и улицы пусты, когда не нужно было останавливаться и здравствоваться с каждым прохожим, выслушивая лесть о том, какой же красивый жених из него вырос. Вьющиеся темно-каштановые волосы хлещут загорелые плечи и красные щеки, по вискам струится пот. Дни длинные. Солнце стоит высоко. Горло сухое. Чан Гэн чувствует странную дурманящую свободу. Вот бы убежать и не вернутся назад никогда, и пропадай все пропадом, и пусть мать радуется, что он сдох где-то в этом поле, провалился под душистый высокий клевер, разложился на грязь, тоску и червей. На середине пути, там где особенно сильно и сладко пахнет земляникой, кожу обдает странной робостью, будто кто-то пристально смотрит в спину. Мальчик растерянно останавливается, оглядывается. На поле никого нет. Только мошки летают над головой, где-то стрекочет кузнечик, корова меланхолично жуёт траву. За ним не бегут ни Цао Нянцзы, ни Гэ Пансяо, решившие всё-таки остаться дома. Трусливые дуралеи. В голове проскакивает мысль о том, что это Полоз. Словно в согласии с ней, в лицо Чан Гэну дует лёгкий ласковый ветер, пахнуший тиной, осокой и речной прохладой и в шелесте трав ему слышится «не ходи». Хочется послушаться, развернуться. Мальчишка мотает головой из стороны в сторону, отметая, убеждая, что всё это разыгравшееся воображение, и он не станет лишать себя удовольствия искупаться в жаркий день лишь потому, что слушая глупости, сам начал думать глупостями. Хмурится, упрямо идёт вперёд. Больше не бежит. Чан Гэн ведёт себя лучше, чем его сверстники и думает взрослее, чем сверстники. Но он всё ещё мальчик. И ему только тринадцать лет. На небе ни облачка, но на поле словно ложится тень или это Чан Гэну так кажется. Пару раз он спотыкается, раздирает ладони. Теперь ему тем более нужно дойти до речки, чтобы смыть следы побега и он споткнется ещё тридцать три раза, если это заставит его найти тридцать три причины, чтобы дойти. Солнечные лучи играют на поверхности реки блестящими размытыми дорожками. Воды ключевые, быстротечные, никогда не успевают прогреться летним теплом. Чан Гэн скидывает серую потную футболку и с разбега прыгает в прозрачный хрусталь. Холод больно жжёт разгоряченную бегом и жарой кожу. Течение уносит за собой пыль и усталость. Но не уносит ощущение чужого взгляда. Если холод и жара жгут кожу, то этот надуманный воспаленным воображением взгляд жжет душу, колет её иголками, выворачивает наизнанку, видит самые темные мысли. Чан Гэну страшно, Чан Гэн раздражен. Мальчишка отплывает дальше, пока песчаное дно не перестаёт ощущаться кончиками стертых в кровь пальцев и заныривает, надеясь вместе с пылью смыть и воспоминания о глупой легенде. Ну, может, и был этот Аньдинхоу. Но Змеиным Царем точно не становился. Ему нечего делать в этой забытой Богом деревне, где девушек по пальцам перечесть, а из юношей только он, толстячок Гэ Пансяо и Цао Нянцзы с замашками заправской кокетки. Чан Гэну хочется отвесить себе звонкий подзатыльник за такие мысли. Никакого Царя Змей нет. Аньдинхоу наверняка просто убили озлобленные солдаты, и, чтобы отвести от души грех убийства собственного спасителя, они придумали, сказку, где тот стал могущественным бессмертным существом. У ивы, на соседнем берегу чёрным всполохом звёздной пыли мелькает тень. И Чан Гэну это не кажется. У ивы кто-то был. Его трясёт. Не от холода. Мальчик не спеша плывёт обратно, вылезает из воды, смачивает футболку и моет ноги со шлепками. Это на другом берегу. У него есть время. Это не Полоз. Это мог быть кто угодно. Это могла быть любая крупная птица. Чан Гэн судорожно всматривается в ветви ивы, в песчаный берег, в жёлтую траву, в полоску неба на горизонте и ищет, ищет что-то, что должно вот-вот появится. Даже речка как будто стала журчать тише Всё замерло в ожидании чего-то. Или кого-то. Он идёт. Кровь стучит в висках. Беги. Сердце бешено колотиться, норовя сломать ребра. Беги. Дышится через раз. Беги. Страх разгоняет яд по ниточкам вен, пробирает по загорелой коже мурашками. Беги. И ветер, вновь обдувает его мокрое лицо травинками и песком, с сожалением шепча на ухо: «Поздно». Вдалеке вновь мелькает тень. Она медленно двигается по траве навстречу мальчику. Корова надрывно мычит. Волоски на затылке шевелятся. Это не тень. То, что Чан Гэн принял за тень, было черной чешуей, а звёздной пылью - её серебряный ослепляющей блеск на солнце. Внутри всё замирает, а воздуха катастрофически не хватает. Под коленями щекотно. Они сами собой подгибаются, и Чан Гэн сам не замечает как опускается на мягую траву. Всё происходит как будто с кем-то другим. А змей всё ближе, вот уж совсем рядом. Он огромный, гораздо больше Чан Гэна, больше любого другого человека. Такими не должны быть змеи. Разве что их цари. — Не бойся, не обижу тебя, — голос тихий, как шепот ветра, что просил не ходить и Чан Гэну думается, а точно ли ветер просил его вернуться? Становится ещё страшнее. Гладкое холодное тело, оплетается толстым кольцом вокруг его теплого и дрожащего. Холод всё-таки жжёт больнее жара. Взгляд у Полоза не змеиный, но и не человеческий. Смотрит и, Чан Гэн не сомневается, видит всё. — Ты совсем дитя, — замечает змей. Он кладёт голову на костлявое мальчишеское плечо. Чан Гэн боковым зрением видит раздвоенный красный язык. — Твоё сердце бьётся очень громко. Знаешь кто я? — Знаю, — еле слышно шепчет подрагивающими губами. — Тогда скажи. — Змеиный царь. — Знаешь зачем показался тебе? — Да. — Я давал шанс, — всё-таки это был не ветер. — Ты не ушёл и сделал выбор, Чан Гэн. Теперь вытяни правую руку. Чан Гэн совсем не удивляется тому, что Полоз знает его имя. Словно загипнотизированный послушно высвобождает из змеиной хватки правую дрожащую руку, она не сразу слушается. Вытягивает вперёд. Царь Змей приближает тупую морду к его руке, охватывает безымянный палец языком. Проводит. На солнце сверкают острые белые зубы, бережно, почти нежно протыкающие кожу с двух сторон. Чан Гэн не кричит. Это правда не больно. Но Чан Гэну всего лишь тринадцать и ему хочется по крайней мере горько-горько расплакаться. — Моё имя Гу Юнь, дитя. Запомни его хорошенько. Ты вернёшься ко мне. Через шесть лет в первый день осени, ты вернёшься и уйдёшь со мной вниз. Слова-клятва. Укус-клеймо. Царь Змей выбрал суженого.🐍🐍🐍
16 декабря 2023 г. в 01:22
Чан Гэна всегда завораживали змеи. По его мнению, они были самими странными существами: кожаные живые ленты с незрячими глазами. Большие и маленькие, безобидные и беззубые, ядовитые с острыми клыками, зелёные, чёрные, серые, коричневые, полосатые, в клеточку - змеи были разными. Даже в мифологиях и религиях змеи не имели какого-то одного значения, например, в Христианстве змей выступал хитрым искусителем, в Буддизме храбрым защитником, у древних египтян воплощением зла и мрака, главным врагом Ра, у древних греков змей стал символом врачевания. Змеи были героями и злодеями, смертью и жизнью.
В глухом маленьком селе, в котором Чан Гэн коротал свои летние каникулы у матери отчима - старушки несомненно доброй, но своеобразной, - верили, что у змей существует царь - некогда благородный и отважный Аньдинхоу, спасший Великую Лян от северных варваров, но проклятый собственными воинами. Они поверили в клевету монаха, продавшего душу злобному демону. С помощью их ненависти и злых речей, монах обратил Аньдинхоу огромным чёрным полозом, вынужденным коротать отведенную ему вечность под землёй, в змеином царстве.
— ...но, благодаря помощи боевого товарища, Аньдинхоу смог изменить проклятие, — важно сообщил Гэ Пансяо, выждав театральную паузу. — Каждый год перед воскресеньем первого летнего месяца Царь Змей поднимается наверх, из змеиного царства, в наш мир за тем, чтобы выбрать себе суженую.
Чан Гэн фыркает, закатывает глаза и продолжет поглаживать болячку на коленке. Конечно, куда бы годилась эта деревенская байка без суженой?
Цао Нянцзы задумчиво произносит, прикладывая тонкий пальчик к родинке на подбродке:
— Тогда я тем более не понимаю почему мы должны сидеть дома. Я весь вспотел, как грешник на проповеди. От меня будет вонять.
На улице жарко, а в доме старушки Сюй, где нет кондиционера и даже фольги для окон, настоящая парилка. Мальчишкам бы побежать на реку за полем, но взрослые то ли из уважения давним традициям, то ли из суеверного страха заперли их втроём дома, всунув Чан Гэну «Трех мушкетёров» Дюма, Цао Нянцзы нитку с иголкой, а Гэ Пансяо сломанные полвека назад часы с кукушкой и отвёртку.
— Как это ты не понимаешь? Хочешь, чтобы полоз тебя в змеиное царство утащил? — Гэ Пансяо аж подскочил на месте и удивленно вытаращил свои чёрные поросячьи глазки на Цао Нянцзы.
— Я тоже не очень понимаю смысла вашей легенды, — Чан Гэн равнодушно пожал плечами, открывая и закрывая книгу. На улице небо такое чистое, словно написанное акварелью, в поле сладкая, впитавшая солнечное тепло земляника и вода в реке прохладная-прохладная, а они, как раки, варились дома. — Если Аньдинхоу кому и мстить, то потомкам предавших его солдат или злого монаха. И вообще, всё это сказки для дошкольников. Люди из вашей деревни никогда не пропадали.
— Потому что никто никогда не ходил на реку в поле, — назидательно бубнит Гэ Пансяо. Он возится на полу со сломанными часами, в тщетных попытках починить давно умершую кукушку. — И мы в этот день вообще на улицу не ходим. Никогда.
— Не пропадают потому, что всё это сказка, — настаивает Чан Гэн. Он встаёт, разминает затекшие ноги и морщится от неприятных колющих ощущений. — Для чего ему вообще суженая? Она никак не связана с его проклятием.
— Чтобы не забыть себя? Наверное, обращенному в змею человеку одиноко среди настоящих змей — аккуратно вклинивается Нянцзы. Иногда он выдавал достаточно правильные мысли. — Аньдинхоу наверняка был очень красив, — вперемешку с не очень нужными вставками.
— Много времени прошло. Никто не знает.
— Нет, он был красив, — со знанием дела кивает Нянцзы. — Иначе зачем нужно было превращать его в змея? Если бы он был страшным, его бы просто заточили в змеином царстве, но его превратили и только тогда заточили. Он точно был первым красавцем.
— А сейчас он не красивый Аньдинхоу, а огромный холодный слепой Царь Змей, — неопределённо машет отверткой Гэ Пансяо. — Он сожрёт нас и глазом не моргнет.
— Тогда ни я, ни Нянцзы ему не нужны, — подводит итог Чан Гэн. Долго возится с разбухшей деревянной оконной рамой, пока наконец та не отзывается страдальческим визгом и не поддаётся ему — Разве, что ты, Гэ Пансяо. Тебя он и вправду может съесть, если этой зимой в змеином царстве наступит голод. Вы как хотите, а я пошёл.