лес

6.06.1997 АВКСЕНТИЙ В воздухе стоял июньский зной, и мой родной маленький город словно спал глубоким сном. Солнце беспокойно светило, продираясь сквозь листву деревьев. Небо безмятежно сохло над тёмными крышами. Мне было двенадцать лет. В этот день меня почему-то мучила обида на весь мир. Хотелось уйти настолько далеко, насколько возможно — может даже, попасть на далёкий край света, похожий на обрыв над тухлой мелкой речкой, и исчезнуть. Я часто гулял один, но редко уходил от дома далеко, особенно в районы, которые мои родители считали небезопасными: например, такими считались места рядом с железнодорожной станцией. Там вечно ютились бомжи и часто встречались «лица маргинальной наружности», как говорил мой отец, — но я их совершенно не боялся. Сейчас я миновал знакомые дворы и улицы и направился туда. Дойдя до станции, я пошёл дальше, параллельно путям, вдоль ограждения, исписанного руганью. Мне не хотелось поворачивать назад, и я даже не думал о том, что могу потеряться. Я просто брёл прогулочным шагом по высушенной солнцем грязи и смотрел вокруг. Сначала мимо проплыли гаражи и избы с полупустыми дворами, потом — просто деревья, скопами торчащие из чёрствой земли. Я добрался до дыры в заборе и вдруг осознал, что никогда не бывал «на той стороне». Я повернул внутрь, прошёл вниз по покатому каменистому спаду, перешёл через пути, пролез в ближайшую дыру в заборе на той стороне и оказался в странной местности. Здесь всё было не так, как я привык. Меня одолело чувство, будто я сплю. Это оказался заброшенный район с пустыми улицами. Полуразрушенные хрущёвки стояли тесными рядами, и на их замызганных кирпичных стенах лежали причудливые тени крон. Деревья с красновато-бурой корой здесь росли чуть ли не на каждом шагу и были выше тех, что я обычно видел у нас в городе. В воздухе веяло гнилью и газом. До меня доносились странные вибрации, будто я слышал чьё-то хриплое дыхание из огромного больного горла. Я почти неосознанно пошёл на звук, прошёл мимо очередного пустого дома и оказался на детской площадке, застарелой и поросшей крупным сорняком. Здесь была веранда, разрисованная потускневшей радугой, ржавые качели и загаженная песочница. Вокруг площадки возвышалась щербатая ограда. Я сел на бортик песочницы и бессмысленно уставился куда-то вглубь, за забор. Я про себя размышлял, почему район могли забросить и забыть, как страшный сон. Кажется, мои родители когда-то говорили что-то про аварию на местном городском химкомбинате, что должен был находиться как раз где-то там, за железнодорожными путями, по дороге от жилой части посёлка. У меня слегка кружилась голова, и сознание увязло в еле ощутимой тошноте. Мне начало казаться, будто за забором прорисовывается что-то здоровенное, безобразное и живое… — А ты что здесь делаешь?.. Я вздрогнул, обернулся и застыл. Передо мной стояла девочка примерно моего возраста. Я оглядел её израненные ноги в ссадинах и странных швах, коричневое платье с бежевым воротником, затем — длинные спутанные волосы светло-русого оттенка, а уже потом — лицо с выражением удивления. Её лицо было довольно странным, как у восковой статуи или у ребёнка-дауна, но я решил не обращать на это внимания. — Гуляю я. А что? — Зачем тебе здесь гулять? Ты же вроде ну… не местный. Девочка подошла к песочнице и села на противоположный бортик. В руке она держала большой тряпичный мешок, который волочился по земле. — Да захотел — вот и гуляю. А вот ты зачем сюда пришла? — Во-первых, я собаку буду хоронить. Хороший пёс был, добрый, но не повезло ему. Девочка взяла мешок в охапку, раскрыла и перевернула его, и в песочницу прямо передо мной вывалилась туша пса. Его тощие лапы были переломаны, а слипшаяся шерсть была покрыта бурой кровью. Я отпрянул от неожиданности и лёгкого отвращения. Мне редко доводилось видеть дохлых животных, тем более искалеченных. Я побоялся спрашивать, что случилось с этой собакой. — А вообще, я здесь часто бываю. Меня, кстати, Мелания зовут. — Странное имя. А меня зовут Авксентий, можно Сеня. — Тоже странное… Ну ничего, может быть, лес и тебя примет, если уж ты даже сам к нему пришёл. — А ты почему одна? — Я, можно сказать, живу здесь. Я здесь родилась и в детский сад ходила. — А когда ты родилась? — Я сразу понял глупость своего вопроса. На него Мелания всё равно не ответила. Наша беседа была странной и неестественной, как и всё в этом видимо проклятом районе. — Ты, наверно, потерялся. — Нет, не потерялся. Ты о чём вообще? — А почему ты здесь тогда? Может, тебе лучше домой пойти? А у тебя есть дом вообще? — Конечно же есть. Ты что, глупая, что ли? Улица Фридриха, дом номер семь. — Я помнил свой адрес. Сейчас я даже удивился тому, что он не вылетел из головы вместе со всем остальным содержимым. — Это где? — И правда глупая. — Нет, я правда не особо понимаю… Ладно, всё равно пойдём. Мелания подошла ко мне и взяла за руку. У неё была худая и костлявая ладонь, и на ладони был такой же странный шов, как на коленях. Мы пошли, оставив позади в песочнице тело собаки. — Стой, а как же пёс твой?.. — Да его уже считай похоронили, раз сюда принесли. Пусть лежит. Хотя я бы его подальше в лес отнесла… Но, в принципе, без разницы. Миновав дворы, мы вышли на большую дорогу. Она тоже была пуста, и прямо в середине росло дерево, пробившее асфальт, такое же огромное, как остальные. Я посмотрел вверх. Среди густой листвы почти не было видно неба. Я задумчиво спросил: — Здесь вообще что-то живое есть, кроме деревьев? Ну там, люди, звери… — Во-первых, люди есть, но их надо искать. Те, что сюда попадают, часто на долгое время теряются, потому что лес огромный, и никто пока его границ не знает. Мой отец там потерялся, например. — А мой отец в Афгане воевал, ты представляешь? — Я искренне хотел поддержать разговор с новой знакомой, какой бы чудной и сумасшедшей она мне ни казалась. — Говорил, там страшно, люди умирали. А в лесу твоём кто-нибудь умер? — Ты серьёзно? Ладно, во-вторых, тут всё живое, каждая яма и каждый забор. Ну а в-третьих, здесь не умирают, а наоборот… Дорога, по которой мы брели, казалась бесконечной. — Слушай, мы куда идём? — На край. Я эту местность знаю. В конце этой дороги есть выход на улицу, а там больница и автобусная остановка. На автобусе домой поедешь, на свою улицу Фридриха. Если, конечно, он до неё едет. — А что если не едет?.. Мы дошли до названного места где-то через полчаса. Мелания молчала, еле обратив внимание на несколько отрывистых фраз, сказанных мной в воздух. После этого мы вышли на песчаный пустырь, заваленный мусором. Всё вокруг тонуло в тусклом летнем вечере. Невдалеке покоилось здание психиатрической больницы, которое выделялось среди окружающих его строек, которые, наверно, были брошены ещё в восьмидесятых годах. Больница почему-то показалась мне знакомой, в меня будто из травматического пистолета выстрелили эффектом дежавю. — Знаешь, мне почему-то кажется, что я лежал здесь в прошлой жизни. Как псих или типа того… Я сразу понял, что сказал полную глупость. Но Мелания почему-то в ответ залилась тихим хриплым смехом, как будто я сказал действительно смешную шутку. Пустая расхлябанная маршрутка приехала на остановку спустя ещё какое-то время. Когда я заходил в неё, водитель почему-то посмотрел на меня, как на умалишённого. Я попрощался со своей новой знакомой и поехал домой сквозь заливающий дорогу свет вечерних фонарей. Казалось, будто дома меня никто не ждал. … 21.09.2010 АВКСЕНТИЙ Город Саркасск был таким местом, куда однозначно не хотелось возвращаться ни одному здоровому человеку, что оттуда уехал. Но мне пришлось это сделать. Когда я вернулся, я уже не был здоровым, да и человеческая сущность, как я думал, тоже была под вопросом. Я расстался с малой родиной в 2005 году, когда мне было двадцать лет. Я думал, что начну новую жизнь в Москве и даже её начал. Я перебивался по общежитиям, работал где ни попадя, не зная при этом, что хочу от себя и от жизни. За все пять лет, что я пробыл в столице, я смог разве что снять приличную квартиру в области в районе Люберец и устроиться работать в этом же районе, на завод Ухтомского. Однажды осознав, что я столь малого добился, я был разочарован во всём, однако жизнь текла размеренно и тихо, без особых потрясений и чрезмерно жёстких бед. Всё резко и стремительно полетело под откос, когда я обнаружил в своём чахлом теле онкологию. Это был рак желудка. Я узнал про него уже после долгого периода, когда он проявлялся в боли, проблемах с аппетитом и вечной слабости. Когда я наконец пошёл к районному врачу ради обследования, он ощетинился, как дикая собака, и начал ругать меня за то, что я не явился раньше, ещё до того, как кал в моём унитазе приобрёл буро-чёрный оттенок и до того, как метастазы расплодились в голове и печени. Я смог лишь саркастично улыбнуться в ответ доктору. После этого, придя домой, я провёл ночь в раздумьях и отчаянии. В один момент всё то немногое, что я имел у себя в жизни, утрировалось и сжалось до одной лишь опухоли у меня под рёбрами. Денег на лечение катастрофически не хватало, и при этом я был готов уволиться с работы, ибо больше не мог трудиться с непереносимой болью. Даже брать взаймы, как выяснилось, было не у кого. Пришлось вспомнить про родню, которая до этого момента прозябала где-то в прошлом, на задворках воспоминаний, пусть я и отправлял им письма раз в полгода, просто чтобы доказать, что я живой. Пришлось вспомнить про Саркасск, про милую мясную колыбель, дышащую заводским дымом и унынием. И уже спустя пару дней я собрал свои скудные пожитки, сел на поезд и поехал, уставившись в сентябрьскую бездну за немытым окном своими мутными глазами, на один из которых наполз белёсый метастаз. Я ехал долго и нудно. Вагон поезда дрожал, меня укачивало, всё тело болело. В одном вагоне со мной ехали военные, которые выпивали и громко ругались, а также ещё множество разных беспокойных разговорчивых людей. Спустя какое-то время мне удалось поспать, и во сне мне являлись голые человекоподобные существа с перекошенными лицами и безобразными телами. Они кричали до инфернальной боли в ушах и кружились в бесовском танце внутри и снаружи поезда, и одновременно с их криками я слышал долгие бредовые фразы, звучащие с разных сторон разными голосами. Внезапно один из «людей» подлетел ко мне вплотную, и я увидел в его деформированной руке нечто среднее между кинжалом и розочкой бутылки. Он вспорол мне живот, выпуская лиловые кишки, покрытые кровью и слизью, и они выползли из моей брюшины подобно гигантским дождевым червям, сопровождаясь острой режущей и жгучей болью. Поезд колыхался в такт моим развороченным органам, и я задыхался, а из моего носа, рта и раны в брюхе без конца лезло что-то густое, гнилое и мерзкое, смешавшее в себе жир, цемент и древесину… Я проснулся в панике и отвращении. Взглянув на сползшие наручные часы, я понял, что прошло около двенадцати часов с тех пор, как я уснул. За окном всё ещё пролетали бескрайние желтушные поля и домики, перечёркнутые проводами. — Молодой человек, вам плохо? Я свесился со своей полки и увидел женщину средних лет. Она сидела у противоположной плацкартной перегородки, и рядом с ней полулежала девочка лет десяти, которая испуганно смотрела в мою сторону. — Нет, всё нормально, извините, — дёргано ответил я. Я заметил, что людей в вагоне стало намного меньше. Стало тихо и почти спокойно. Я зачем-то снова посмотрел на девочку на нижней полке. Она кого-то мне напоминала своими растрёпанными волосами и испуганным взглядом, только я не мог понять, кого. Поезд добрался до нужной мне станции ещё спустя пару часов. Я достал свой большой походный рюкзак из-под сидения и вышел на перрон, чтобы пересесть на электричку. В электричке тоже было пусто, будто все люди здесь вымерли. Спустя все те пять лет, что я отсутствовал на родине, она стала ещё более паршивой, опустелой и увечной, чем была в мои юные годы, пусть там и остались всё те же кирпичные постройки, те же канавы улиц, ломаные трубы, подворотни, стройки, магазины и бараки, что были здесь ещё в середине девяностых. Изменилось смазанное пятно солнца в небе, бесконтрольно там и тут выросло множество деревьев, что были посажены в моём далёком детстве, стала жирнее земля. И изменился и дом на той самой улице Фридриха. Я подошёл к подъезду, предвкушая горькую встречу с давно позабытым и похороненным, кучу спонтанных разговоров и объяснений. Во дворе сидел старик бомжеватого вида, который, вроде, знал меня с раннего детства и дружил с моей семьёй. Когда я подошёл, он, видимо узнав меня, внезапно живо заговорил своим сиплым голосом: — Да это ж Сенька Зорин! Твою мать! Ты где всё это время был? — Я?.. В Москву ездил… — А ты с семьёй не общался совсем? — Да я мало общался, а что? — Видно, что мало. Вся твоя семья уже два месяца как мёртвая. Угарным газом отравились, пока спали. Ты, видно, не знаешь, хотя весь район про это говорил. Ну среди тех, кто здесь остался. — Как?.. — Я вообще в шоке, что тебе не сообщили. Видимо, всем наплевать на тебя. Ну ничего страшного, переживёшь. Хотя, конечно, зря приехал. Лучше бы так в своей Москве и оставался, от греха подальше. Я, кажется, был в ещё большем шоке, чем сосед. — А всё-таки, почему мне про это не сказал никто? Должны же завещание… — Да завещание какое? Тут оторваны от мира, тут гнилой район, богом забытый. Лучше здесь не оставаться. Я-то остаюсь — мне нечего терять, старый, тупой нищий… Ну а ты… Я зашёл в распахнутый подъезд, добрался до второго этажа, отпер чудом не потерянным ключом дверь, что была обита старым кожзаменителем цвета кофейной гущи. В родной квартире, где я вырос из младенца в состоятельное тело, царил пыльный бардак. Везде стояла старая мебель, в прихожей висело разбитое зеркало, стена в коридоре была поклеена выцветшими фотообоями с зелёной поляной, облаками и одиноким оленем у края. Казалось, всё было нетронутым с тех пор, как я ушёл отсюда. Я пробрёл мимо лесной поляны в ванную. Вода была отключена, и в треснутой ванне сидел паук. Я посмотрел на себя в зеркало — оно, в отличии от зеркала в прихожей, не было разбито, но из-за слоя грязи я видел вместо себя только безобразное расплывчатое пятно. Над ванной висела сломанная и сгоревшая колонка. Едко воняло газом: видимо, квартиру недостаточно проветрили. Я наклонился над замызганной треснутой ванной, скрученный спазмом, и меня стошнило кровью. Мне казалось, будто я блевал около нескольких часов. Меня разрывало изнутри, кровь лилась изо рта и носа, и до этого пустое помещение ванной наполнялось жизнью. Всё, что было мне хоть сколько-то родным, окрасилось густым и ярким красным цветом.