Fall From The Dark

Глубоко вздохнув, он зажмурился на мгновение, надеясь, что картинка перед глазами стабилизируется. Хронический недосып и вековая усталость давали свои плоды, он чуть не проспал самолёт, и лишь десять минут назад вскочил с постели, влетев в душ и побросав все вещи в чемодан. Может, случайно свистнул отельное полотенце или оставил на тумбочке пару флаконов премиальных духов. Какая была ночь! Страсть и нежность. Публика рукоплескала. Рыжая Одетта! Ну ладно, ведьма-Одилия, но кто-нибудь раньше видел рыжую Одетту? Сегодня немцы видели. Как видели Петербург, Москва, Нью-Йорк, Лондон и Париж. Видели её зелёные глаза, пушистые ресницы, певучие руки, россыпь бриллиантов — застывших на щеках слезинок. Ульяна была их космосом. Ульяна стала для него всем. Лифт остановился. Продолжая тяжело дышать, поскольку одной из превратностей недосыпа является поднявшаяся температура, а недели спектаклей без отдыха и во всех концах света — свинцовая боль в каждой мышце, он сжал ручку чемодана и поправил висящую на плече сумку с костюмами. Ульяна уже ждала его внизу. — Доброе утро, — поздоровалась она именно тем тоном, что он ожидал. Ни капли изменений, ни капли лишних эмоций. Приветливая, но не страстная, дружелюбная, но не наседающая с расспросами. Словно они негласно заключили договор: то, что случается в гостиничных номерах после спектаклей, остаётся в гостиничных номерах после спектаклей. Они были желанным дуэтом. Их любили вместе и по отдельности: божественная, высокая рыжеволосая царица-лебедь Лопаткина и холодный, не лишённый самолюбования голубоглазый блондин-викинг Зеленский. Лёд крошился о пламя, пламя укрощалось льдом. А ведь Улю невозможно было не любить, Улю любила даже мама Игоря; только тень взаимности этих чувств он ловил лишь в её взгляде в самые сокровенные минуты белого адажио. Этот же взгляд потом старательно прятался в цветы на поклонах, а когда закрывался занавес, морок уходил, будто и не было всех оттенков пастельно-белого. Они друзья, коллеги. Не больше. Большего он ей и не смог бы дать. Скулы сводило от ненависти к себе. Завидный любовник, распутный жених — ни одна ипостась ей не пара. Но он, прямо осознавая всю опасность положения, всю жестокость своего эгоизма, продолжал двигаться на сближение. И в итоге больно было всем. Но эту боль нимесил не глушил. — Доброе утро, — кивнул он, взъерошив свободной рукой волосы. Улин рейс на Петербург на полтора часа позже его до Лондона, она имела законное право выспаться. Но вот стояла на ресепшене, листая газету — в голубом пальто, с очаровательным шёлковым шарфиком — абсолютно свежая, отдохнувшая, со здоровым румянцем на щеках. А он, лохматый, в джинсах и кожаной куртке чувствовал себя лишним рядом с этим ослепительным солнцем, одетым с иголочки. Ульяна, улыбнувшись, отложила газету и потянулась поцеловать его в щёку. — Ты едешь? — Нет, пришла проводить. — Что у нас дальше вместе? — Кажется, «Маленькая смерть» в конце месяца. Он кивнул. По мышцам разлилось приятное чувство благодати, и всю усталость как рукой сняло. Она вновь наденет на него маску с черепом — белый ангел смерти — а он за эти двадцать минут успеет воскреснуть и снова упасть навзничь. Хотелось бы, конечно, гастроли — своя сцена тяжелее, да и каждая собака в театре их знает, от глаз не скрыться, а значит, полной воли чувствам не дать. На гастролях они были наедине: голые, обнажённые. Её фарфоровые руки и бушующее море в его глазах. — Тогда до «Смерти». И улетел работать. Смерть от рук такой женщины ещё нужно было заслужить. Когда шасси прервали крепкий поцелуй с землёй, и железная птица взмыла вверх в жете небывалой мощи как он в своей коронной вариации Солора, мысли об Ульяне ни на мгновение не улетучились. Наоборот, на взлёте от перегрузок и усталости он сидел в полудрёме, виски сдавило, и где-то на дне этой клубящейся субстанции светилось два изумруда. Одетта взмахнула крылом, и он с громким выдохом подскочил в кресле, не понимая, куда и зачем летит. Уля была реальна как никогда. Они объездили весь земной шар — вместе и по отдельности. Бывало, стоишь под ледяным душем после выступления, пытаешься отдышаться, закрываешь глаза — и не помнишь, в каком ты сейчас городе, на какой ты был сцене. Бесконечная череда антерпренёров и занавесов, дамы в коктейльных платьях и с тяжёлыми стекляшками в первом ряду, шипящее в бокале шампанское, кровь, таблетки. Всё было одно как в дне сурка, ведь жизни за пределами сцены они не знали и не видели. Ульяне доставалось меньше Игоря, она всё же была действующей примой Мариинского. Это он с двадцати лет перелётная птица, сегодня Ковент-Гарден, завтра Рио-де-Жанейро — лучшие сцены, звёздные партнёрши. Каторжный и благородный труд — умирать по немногу каждый вечер под красивую музыку. После спектакля они могли прийти друг к другу в номер и молча пить — Ульяна чай, Игорь виски или шампанское — приглашённых солистов обеспечивали им вдоволь, нечего добру пропадать. И из раза в раз он задавал он единственный вопрос: — Где мы? — В Берлине, — удивлённо ответила Уля, оторвавшись от журнала. — А завтра? — Лондон. — А что в Лондоне? — У тебя Корсар с Дианой. — А у тебя? — Я домой, в Петербург. Сердце пропустило удар. Что ж, у них осталась лишь одна ночь вместе, даже полночи — Ульяна как человек дисциплинированный точно пойдёт спать — а дальше недели разлуки. Он даже не мог вспомнить, что следующее они танцуют вместе и на какой сцене. — Есть обезбол под рукой? — В ампулах? — Не настолько плохо. У него свело стопы в самом начале белого адажио — а на высокой поддержке, стоило поднять Улю над головой, хрустнуло колено. Тридцати нет, уже разваливается. Искусство требует жертв. Ульяна понимающе кивнула и ушла копаться в аптечке, вскочив с кресла с кошачьей грацией. С коротко стриженными рыжими волосами, в уютном свитере, делающем её хрупкую комплекцию ещё более хрустальной, она казалась совсем невинным существом, которое хотелось лелеять и оберегать. Игорь едва мог позволить себе такие сентиментальности, и даже не от осознания, что за внешней нежностью скрывается великая артистка с подобающим сильным характером. Он терпеть не мог сентиментальность. Он, принц-классик. Он, провалившийся в этот омут, стоило ступить на зеркальную гладь. Они блистали в Баланчине, они символизировали гордость и красоту петербургского — да что там — всего русского балета. Они были слишком слаженным дуэтом, притёршимся физически и ментально: Ульяна мастерски влетала в поддержки, чтобы он не рвал больную спину; он сжимал её ладонь сильнее нужного в адажио «Бриллиантов» — не для баланса, для моральной устойчивости. По одному дыханию она могла сказать, что у него отваливается прямо сейчас, по краткому взгляду он понимал, сколько дополнительных секунд поклонов нужно им выиграть. — Игорь, — позвала она словно из-за пелены. И когда таблетка упала в протянутую ладонь, он поддался порыву и положил другую руку на талию, притягивая Ульяну к себе и утыкаясь лицом в трепетавшую грудь. Она задумчиво-меланхолично провела рукой по его волосам, ни капли не смутившись резкости. Тонкие косточки, и впрямь лебединые, обволакивали спасительно-тёплой субстанцией, в глазах остался флёр Одиллии, и Игорь вдруг живо представил, как рыжий феникс срывается с его поддержки, но взмывает вверх и сгорает в собственном пламени. В этот миг луч солнца пробился сквозь кучевое облако. Летели уже час, а вчерашнее «Лебединое» никак не выходило из головы. Они ушли в небольшой рассинхрон в интраде чёрного па-де-де, но оправдались в вариациях. Потом он целовал её руку дольше нужного в финале, а она положила ладонь на плечо и также не убирала дольше нужного, словно стараясь продлить аплодисменты. Краткие осколки собирались как мозаика в единую картину: он тщательно отбирал воспоминания — что сохранить, что отдать водовороту будней. Ещё запомнились розы, белоснежные и шикарные. К розам он был равнодушен — с обрезанными шипами они были мёртвые, кастрированные. А вот Ульяна любила. Сравнивала с их жизнью, коротким веком — цветёшь и пахнешь считанные часы, а потом увядаешь и память о тебе стирается. Но они друг друга поклялись помнить всегда. Балет — это розы с шипами. Рыжие и белые розы. И никому кроме них самих эту жертву во благо искусства не понять.