Холодный

      Гоголь никогда не смог бы сказать, кто для него Фёдор — то ли друг, то ли враг, то ли тайный объект ненависти, то ли — любви. Он не мог сказать даже кто вообще Достоевский, и что прячется за его привычной маской хладнокровия, да и прячется ли? Можно ли хоть каплю любить человека, которого не знаешь от слова совсем, можно ли чувствовать себя с ним в безопасности, когда осознаешь, что ему-то как раз известны самые потаенные уголки твоей души?       Очевидно, можно.       Потому что сейчас, когда между шершавых пальцев догорает сигарета, словно не выдерживая напора снежной стены и холодного ветра, он смотрит только на Фёдора, думает только о его тёмных, нечитаемых глазах, в которых изредка проскальзывают нехорошие эмоции, и видит в нём себя. Какими бы разными они не были, проблема одна — эмоции всегда делали слишком больно, их легче подавить, задушить.       Эта их общая проблема и объясняет то, с какой лёгкостью Достоевский улавливает чувства других, и то, как он относится к частым вспышкам озорства и безрассудства Гоголя.       Его до безумия сильно хочется поцеловать, обнять, заставить ещё какую-нибудь мысль мелькнуть на дне омута глаз, только на этот раз приятную. Интересно, как он краснеет — все ведь мы краснеем, так? Даже «бесы» вроде Фёдора, — как смеётся, как плачет. Николаю ещё незнакомы эти эмоции, но он их уже любит.       Сигарета затухает, а Достоевский ловит его взгляд, но ничего не говорит; ни единый мускул на его бледном, худом и измождённом лице не дёргается, только глаза скошены в сторону друга. Блондин не сдерживает хитрой улыбки.       — Что, красивый?       Федя ничего не отвечает, только вздыхает и переводит пустой взгляд на снег.       — Федя-а-а-а, — тянет, двигаясь поближе. — Федя. Федь. Федюшник, Федечка, Ф…       — Федюшник? — Достоевский вздёргивает брови.       — Классно я придумал, правда? — и тут же переключается на новую тему. — Сигаретку?       — Ты же знаешь, что я не курю.       Парень снова погружается в глубокое, многозначительное молчание, и это уже надолго.       Нет, так точно не пойдёт!       — Ску-у-учно, — Гоголь смелым движением хватает парня за тонкое, слабое запястье, и, будто не делает ничего такого, прижимает мертвенно бледную ладонь к своей щеке. — Ты такой холодный, Федь. Скоро в ледышку превратишься.       Впрочем, он всегда был таким холодным. Кожа у него словно фарфоровая, идеально гладкая, белая и ледяная. Даже от самого слабого прикосновения на ней оставались яркие синяки, почти такие же вечно зияли под его уставшими глазами — чёрные, нездоровые, будто бы тот совсем не спит.       — Нормально.       — А если заболеешь, а, Федюшник? — не отстаёт, энергично растирая холодную ладонь парня. — Тоже нормально будет? А ведь ты заболеешь.       — Нет.       Блондина моментально загорается:       — Пидо!.. — правда, Гоголь тут же замолкает, ловя осуждающий взгляд. — Ну что-о-о-о, я ещё ничего не сказал!       В ответ Достоевский лишь закатывает тёмные, никак не изменившие своего выражения глаза. Как всегда, сдержанно и малоэмоционально.       Ему просто-напросто неинтересно, как и со всеми остальными? Неожиданно это предположение делает больно. Что за глупости! С ним не может быть неинтересно, правда? Ведь не может?       Николай с отчаянной решимостью и долей любопытства снова вглядывается в расслабленное и скучающее лицо, пытаясь проанализировать его. Но разве есть в этом хоть какой-то смысл? Фёдор показывает только то, что хочет показать. И Гоголь не был бы Гоголем, если бы не попытался-таки вывести его из равновесия.       Он внезапно ухмыляется, радуясь спонтанной идее. И…       И прикасается губами к синей венке на тыльной стороне расслабленной ладони. Просто захотелось. Глаза Достоевского тут же широко распахиваются, но он не предпринимает ни малейшей попытки вырваться, молча наблюдая за тем, как друг — или не очень-то и друг?.. — потирается о ладонь красным носом, будто котёнок. Тёмная прядь падает на нос, когда Фёдор вздрагивает — Гоголь слабо прикусывает его указательный палец, довольно наблюдая за блёклым, едва различимым румянцем на острых скулах.       — Я тебя, вообще-то, убить сейчас могу.       Николай фыркает, пытаясь сдержать смех, и снова целует светлую кожу. Его таким не напугать.       Так что он всё равно «рискует», не выпуская мягкую ладонь из своей, и спонтанно склоняется ближе к приоткрытым, сухим и шершавым на вид губам. Ловит клубы холодного дыхания, ставшего пàром на морозе, и немного потерянный взгляд.       — Вот теперь интересно, — бормочет, игриво прижимаясь к губам и с удовольствием нащупывая правой рукой ускорившийся пульс Фёдора.       Не о чём беспокоиться, он явно не собирается отталкивать. Более того, ему нравится. Если на то пошло, у Николая и у самого голова кружится от незнакомой эйфории, но правила есть правила, игру затеял он сам. Поэтому отступать уже нет смысла, пусть всё и кажется таким… странным.       Он медленно целует; желание подразнить превыше всего, пускай Федя, наверное, на это и не поведётся.       Фёдор ожидаемо не шевелится, словно окаменев, первые несколько секунд, а затем как-то механически отвечает на поцелуй. Но Гоголь уже чувствует, что ему удалось вывести парня на эмоции. И эти эмоции были приятными, а не теми, что иногда мелькали в слабом изгибе губ и приопущенных веках. Между прочим, они, губы, у Достоевского такие же ледяные, как и руки, которые Николай по-прежнему сжимает в своих, пытаясь отогреть.       Над их головами светит тёплым светом уличный фонарь, кружатся крупные снежинки и чернеет небо, но теперь атмосфера безвыходности и несвободы становится менее давящей, и Николай с восторгом отмечает, как легко становится дышать.       Чувства и свобода — антонимы для него, но… Но это ведь Достоевский. С ним всё по-другому, он не перекрывает кислород и путь к свободе, более того, сам его показывает. И сейчас, целуя его, он осознает, что, кажется, освобождает не только себя.       Ни с кем другим так бы никогда не вышло. Это странно, но даже подобные мысли вовсе не сковывают.       На пару мгновений время словно застывает, будто давая Гоголю время осознать всю степень своей влюблённости в человека, в которого точно нельзя влюбляться.       Наконец Фёдор отстраняется, и, стараясь глядеть с прежним равнодушием, восстанавливает дыхание.       — Значит, так. Я спустил тебе это с рук один ра… — он даже не успевает договорить — Николай снова целует его, словно провоцируя. И снова не чувствует сопротивления, напротив, Достоевский как будто бы окончательно обмякает.       Сам тянется вперёд, даже позволяет запустить руку в тёмные густые волосы. Кто бы мог подумать, что «бес» будет так очаровательно прижиматься к своему коллеге, не желая прерывать поцелуй?       — Что ты там говорил? — Гоголь ехидно улыбается, отпуская парня.       — Что ты — идиот.       — Ага, — Николай сразу делает наигранно серьёзное лицо, кивая. — Ещё что по списку?       — И что ты слишком импульсивный, настолько, что это было даже предсказуемо, — даже не вздрагивает, когда блондин неожиданно подскакивает, заставляя смотреть снизу вверх.       — Врёшь ты!       Молчание.       — Ну Ф-е-едь, это было неожиданно для тебя, признай!       — Не было, — почти урчит Достоевский, прищурив глаза. — У тебя по лицу всё видно, что сейчас, что тогда.       На самом деле, у него ничего по лицу не видно, и поцелуя Фёдор вовсе не ожидал, но нужно держать планку и сохранять репутацию. Всегда. А теперь, уловив реакцию Гоголя, он может увереннее давить на больную точку, тем самым даря себе же немалые шансы выйти из этой ситуации расчётливым победителем. Про поцелуй придётся забыть — такова цена победы и извечного хладнокровия. Может, Николай и способен поступиться со своими принципами ради чувств, но Достоевский не готов сделать того же. У него другие планы.       И на это сверлящее ощущение в груди совершенно точно не стоит обращать внимания.       — Так что я совсем не удивлён. Это как-то даже слишком скучно для тебя, — Фёдор с равнодушным лицом ковыряет неровные ногти, чуть приподняв брови. — Я просто подыграл.       Просто подыграл? Очередная манипуляция? На мгновение Николай действительно ведётся, позволяет себе соврать. Широко-широко улыбается, даже кланяется, словно после успешно выполненного циркового трюка, хотя внутри разрывает непонятное, незнакомое и до жути неприятное чувство. Как будто… разочарование? В конце концов, Гоголь ему почти открылся, почти доверил свою свободу.       А затем совершенно неожиданно приходит понимание, и он складывает всё, как мозаику. Быстрое сердцебиение, ещё большая бледность уже после поцелуя, растерянность и попытки надавить на новое открывшееся слабое место — даже если ему и нравилось, в первую очередь Фёдору было страшно. Так же страшно, как Гоголю — потерять свободу, ему страшно потерять свою маску хладнокровия.       Он негромко хихикает, снова заглядывая в глаза парню.       — А вот и нет. Ты просто маленький пугливый бесёнок.       — Бесёнок? Звучит сомнительно.       — Но так и есть! — Николай делает неясный жест руками, буквально вынуждая себя снова сесть — Фёдор, пусть и глядящий снизу вверх, по-прежнему выглядел угрожающе. — Я всё понял!       Достоевский с осторожным любопытством кивает, побуждая его продолжить, хотя на самом деле хочется поскорее заткнуть ему рот — пока не сказал правду, которую принимать не хочется.       — Выставить меня, как всегда, дураком, куда удобнее, понимаю, — Николай сразу серьезнеет. — И при других обстоятельствах я бы позволил тебе это. Но есть одна проблема: мне понравилось тебя целовать.       На несколько секунд повисает полнейшая, гробовая тишина. Только снежинки беззвучно опускаются на землю — завтра, наверное, много снега уже будет, по крайней мере, так отстранённо, словно пытаясь себя успокоить, думает Достоевский.       — Что? — кажется, он впервые за долгое время так растерян, что не может связать и двух слов.       Блондин касается его подбородка, ненавязчивым движением заставляя податься ближе, и снова целует холодные и податливые губы.       И у Фёдора больше нет ни сил, ни желания его отталкивать.