Эрик Эдмунд Кинг

      Тот самый, сука, сто раз мною выебанный уютный домик, самый, блядство, милый и до перекоса морды романтичный домик из всех, что я видел в своей жизни. Весь в этой плесени реплик малоизвестных знатокам «той самой, которая лыбится» картин, чистенький и заставленный дорого-кривыми вазами, с бахромой ебучих не вписывающихся красных занавесок с золотистыми оборочками.       Весь такой… Рекламный, дешманско-сериальный, но до одури уютный, как бы ни хотелось отрицать, обжитый и пропитанный всюду им домик. Цветочки — земля ещё сырая, столы — гладкие, ни пылинки, ботинки — аккуратно стоящие, пустота.       Даже в его комнате всё до ахуения идеально: кровать застелена, на столе всё аккуратно сложно, на полу он лежит, как в фильмах. Всё по-эриковски хорошенькое, но, блять, по-моему мёртвое. Даже он.       Зайти на заигноренный стрим начальства показалось мне хорошей идеей. Я двадцать минут наблюдал за тем, как он рассказывает сначала в волшебное «никуда», потом мне о своей жизни и крутит в руках карандаш — Ник бы заценил, что его прозвище при Кинге даже вне службы. Он был мне не очень рад, потому что хотел, чтобы всё, что он расскажет, никто не узнал, но он продолжил и даже добавил пару фактов из самого, как сам сказал, начала: его полное имя — Эрик Эдмунд Кинг, его единственная любовь, ради которой он «предал» бы даже Рейчел — музыка, он любит искусство и не хочет воевать. Пизды бы ему ввалили за такое. Впрочем.       Он рассказывал мне, как учился — отлично хорошо, кто бы сомневался; как попал в армию и как по-дурости на войну. Он каждый раз возвращался назад, чтобы добавить что-то почти нужное, точно нужное ему и, наверное, внимающему мне, рассказывал, чтобы я лучше его узнал. Он сказал, что жил в ебучем райском саду Господина Не-Существующего, потому что его пиздил отец. Многих пиздил, в нашем подразделении возразить смогли бы только те, у кого отца не было. Но никто и никогда не рассказывал о самых болезненных для себя эпизодах, а Эрик, мать его, Кинг въебал мне очередью в самое сердце.       Про Рейчел рассказал, куда без этого. Чуть-чуть, только о том, что причинило боль: она кинула его таким слабым, что не винить не получалось. Но он сказал, что она не знала, как себя вести — ангел, конечно. Эрик — ссаный ангел. Ха-ха, бля, даже волосы золотистые…       А потом он сказал, что устал. Что не хочет больше войны, работы над «Целусом», как бы ни было приятно гению, отношений: с Рейчел, с командой, с начальством, тем более с семьёй. Он сказал, что попробовал в этой жизни всё, что может дать ему радость, и всем перенасытился, как перенасытилась его мордашкой «Альфа-сука», чью уверенность в нелюбви не пошатнул даже ласковый взгляд ясных голубых глаз.       Он сказал, что не хочет. Смотреть, слушать, двигаться, жить. Он достал пистолет и сигарета выпала из моей руки. Трясущимися руками я стал спамить ему чат, и он смотрел, читал, вкладывая в магазин один патрон. Я предлагал ему приехать, я предлагал бухнуть вместе, я предлагал поговорить, я предлагал пожить… Хотя бы до моего приезда пожить. Он назвал мне адрес и застрелился.       Сердце херачило в груди так, что стало выбивать пот из ладоней и слёзы из глаз, я рванул к нему. Позвонил Командиру: «Твой муж ебанулся». Во всех, сука, смыслах…       Приехал в этот хорошенький домик уставшего Эрика. Вошёл в его комнату, встал в его кровь и стоял, вспоминая арабскую ночь под сраной арабской луной. Она его добила. Она. Эрик не поехал кукухой, он медленно сдавался в течение жизни: отец, армия, авария вампиры. Четыре выстрела, и он не выдержал, сделав ещё один. А я вот… Вот.       Я его потрогал, может, как в фильмах… Выстрел — шанс есть, но так ведь при выстреле в висок. А он в рот себе. Затылок в одном месте едва посырел, а вот по стене мозги размазало. Я даже рад, что он так себя вальнул: в закрытом гробу хоронить точно не станут, он же красивый такой. Бледный, правда, аж противно… Я по стольким трупам руками, ногами, лицом елозил — уже не эстетично. Уже страшно.       Забрали, там, в морг… Рейчел снова себя винила, Ник на меня молча зыркал из-под панамки. А я ходил после ментов по этой всей уютной гробнице и выражался разнокалиберным матом между строк патриотичных песен. Картины смотрел, вазы трогал, в ванной все склянки перенюхал. Потом ушёл, уехал, выпил, Салиму позвонил. Он всё может, вот и мне знаменитых воздушных прописать смог, я очнулся. И решил, что если сдохнуть захочу, то снова Салиму позвоню, потому что он всё может.

      А вот у Эрика не было того, кто всё мог.

      Он и рассказывал в пустоту то, что никто бы слушать не стал, если бы не знал, что он себе мозги вышибет. А я бухаю, вот, и думаю: может, если… Если я историю его услышал, то это мне посыл такой? Чтобы я за парнями присматривал, чтобы после усталой улыбки на «ты норм?» тряс, пока не сдастся? Чтобы потом наедине с ничем не сдался…       Не могу плакать. Не выходит, хотя хочется до криков на сраных рекламщиков. У людей тут траур, ну ёб твою мать!       Думаю о нём и улыбаюсь криворотой улыбкой, потому что красивый, молодой, уставший и одинокий умник Эрик… Эдмунд. Пусть будет Эдмунд.       Пусть простит меня и… И бухнёт там, где нет Бога.