(не) просыпайся

      Это всегда начинается одинаково.       Последовательность действий, реплики, время суток и даже локации чередуются меж собой, но начало на памяти Би-Ханя не менялось ещё ни разу.       Он на плече у брата — болтается безвольным мешком, не лишившись ни слуха, ни зрения, ни осязания, но неспособный шевельнуть и кончиком пальца.       Сильнодействующий наркотик специально для предателей клана — доступен исключительно грандмастеру и его приближённым. Би-Хань вручал его Куай Ляну символом неоспоримого доверия — и вот, чем щенок ему отплатил. Гниль отцовских устоев и бесконечной паранойи оказалась сильнее неустанной дрессировки Би-Ханя; тут, стоит признать, он сам виноват. Разбаловал, слишком многое позволял, наивно понадеялся вместо того, чтобы твёрдо убедиться… «Даже титулованные Саб-Зиро не лишены человеческих слабостей», поговаривал старый идиот, когда ещё был жив — его заунывный голос отдавался противным звоном в ушах; Би-Хань уже тогда едва удерживался от вспарывания ему глотки — один прицельно брошенный ледяной кол закончил бы все мучения запертых в клетке птиц.       Никакого стоящего над душой божка. Никакой потаённой насмешки от императрицы Синдел и её свиты; никакого больше отребья наподобие Смоука в клане. Будь он хоть менее полезным, сгинул бы в день становления Би-Ханя грандмастером — чёрт, следовало послушаться инстинктов тогда и не идти на поводу жалости к Куай Ляну, убивающемуся по отцу. Мол, пускай живёт, пока не путается под ногами.       В тот день выродок разъедал глаза дымом, прятался за огнём Куай Ляна и в идеальной синхронизации прицельно бил керамбитом — Би-Хань помнит, как они разрабатывали эту связку. Нет дыма без огня — осточертевшая пословица, подхваченная мелкой дрянью с особым восторгом — будто знал, как она его раздражает. Порой до скрипа зубов хотелось сунуть выродка мордой в воду — не замораживать даже, а просто удерживать, пока не задохнётся, пусть даже рукам будет больно.       Плешивый пёс, посмевший укусить кормящую руку.       Тогда ему, бессильному, ничего не оставалось, кроме как вспоминать. Даже в сновидениях размытые образы детства сохранились — как и резкое возвращение в реальность хлёсткими пощёчинами от брата — точными копиями его собственных. Задушенная злоба вырывается невнятным мычанием — Саб-Зиро хочет рявкнуть, но язык едва приподнимается.       Никто ещё не травил его собственным оружием. Он считает каждое неосторожное слово, каждое порывистое действие — считает и фиксирует, сколько раз ему придётся ударить Куай Ляна, когда тот вернётся домой — неважно, насильно или добровольно. Отбившимся от рук щенкам полагается наказание.       Что делать с Томашем — просто убить или отдать на растерзание Сектору и его прихвостням — подумает позже. — Он ещё в отключке, — мрачно цедит Скорпион. Веки тяжелеют — проблематично даже держать глаза открытыми. Эхо подсказывает местоположение — камера. Скорее всего, где-нибудь под Храмом Огня; в Лин Куэй этих двоих мгновенно схватят и обезвредят. Льстивый божок не выел им хотя бы последние мозговые клетки. — Можем приступать. — Ты… уверен, брат? — беспокойный голос Смоука раздаётся над головой — Би-Хань не услышал ни шагов, ни дыхания; не почувствовал ни намёка на присутствие. Найдёныш будто и не живой человек вовсе; если Куай Лян нависает неотвратимостью несущегося валуна, то Томаш, скорее, ядовитая змея — быстрая и беспощадная. — Уверен. Разве ты не думаешь, что он заслужил? Он лишил нас с тобой последней семьи, Томаш!       Вечно он такой, когда заводится. Только Би-Хань и знает, как с ним управляться — пускай теперь разбирается Смоук.       Смоук не разбирается. — Но Би-Хань… всё ещё наш брат, Куай Лян. Да, я тоже злюсь, но…       Гадёныш — Би-Хань неоднократно видел его одичалые пьяные ухмылки, когда он вскрывает глотки противникам; он почти уверен, что Смоук — самый жестокий среди них, и Старшие Боги знают, как бы всё обернулось без надзора Куай Ляна. Томаш извечно играет роль миротворца при очередной склоке братьев, но Би-Хань видит насквозь его оболочку безобидного здоровяка — и в тяжёлом тёмном взгляде кроется что-то злобное, опасное и бесконтрольное.       А сейчас строит из себя невинного ягнёнка, чтобы очистить совесть. И Куай Лян, ослеплённый гневом, этого, конечно же, не видит. — Для меня он больше не брат. А для тебя никогда им и не был, Томаш.       Би-Хань не видит — скорее, чувствует кожей, как вздрагивает Смоук. В грудине удовлетворённо вспыхивает злорадство — к его ледяным упрёкам приёмышу пришлось выработать резистентность, а вот неосторожные слова Куай Ляна задевают ещё как. Пусть подавится.       Капитуляцию Смоука знаменуют впившиеся в загривок пальцы — крупные и мозолистые. Томаш поднимает его безо всяческих усилий, почти как котёнка за шкирку — что они собрались делать? Куай Лян не убьёт его — Би-Хань точно знает, что не убьёт. Кишка тонка. Какое бы то ни было наказание не возымеет эффекта — Лин Куэй с малолетства заучены справляться как с жесточайшей болью, так и с психологическим прессингом.       Малолетним недоумкам это прекрасно известно. Что бы они ни предприняли, Би-Хань за себя ни капельки не переживает.       Даже когда Куай Лян начинает его раздевать. Хочет отхлестать розгами, как, бывало, отец? Вспомнить старые-добрые? Да пожалуйста. Где-то на подкорках надрывается страх перед тем, что произойдёт дальше — но Саб-Зиро игнорирует его, переполненный безразличной самоуверенностью.       Когда черёд доходит до верхней части униформы, Томаш усаживает его на жёсткую койку — в четыре руки они с Куай Ляном не позволяют ему завалиться назад, методично избавляясь от наплечников (без них, если честно, ему особенно некомфортно) и всего остального. В последнюю очередь — от маски; Би-Хань осмеливается приоткрыть глаза и осмотреться из-под ресниц.       Стылый мрак камеры разгоняет одиноко примостившаяся в углу лампада — под её скудным светом нехорошо сверкают глаза Скорпиона, тоже избавившегося от маски. Брат щурится и обнажает зубы — и этот его животный оскал настораживает даже больше затаившегося в тенях Смоука.       Сквозь старательно возведённые стены, блокирующие всякий страх, предательски сочатся нацеженные ядом опасения мысли: он голый и не придёт в себя ещё несколько часов; Томаш с Куай Ляном думают, что и вовсе без сознания.       Точно. Они думают, что он ничего не вспомнит. Тогда… какой смысл…       Куай Лян почти заботливо поправляет подушку под головой, распускает волосы, проверяет пульс на шее — и разозлённым до крайности он беспокоится, ну конечно. Рохля. Руки у него горячие настолько, что, кажется, вот-вот вспыхнут спичками — Би-Хань ловит себя на инстинктивном желании охладить его; даже при искусном владении элементальной магией переохладиться или перегреться удивительно легко. Воздействие противоположного элемента восстанавливает ослабленный организм и приводит в норму терморегуляцию — предыдущим Саб-Зиро иногда помогал Лю Кан, а у него, вот, появился Скорпион.       Теперь, правда, не видать ему ни лебезящего божка, ни идиота-брата. Технологии Сектора в помощь — после смерти папашки Би-Хань развязал ему руки на условиях беспрекословного подчинения. Он не сомневается, что тот слово сдержит — не имеет никакого смысла идти на поводу непрошедшего юношеского максимализма Куай Ляна.       За ним и Сектором пойдут остальные.       Бояться нечего. Нужно всего лишь вернуться…       К приоткрытому рту примыкает влажный поцелуй. Би-Хань дёрнулся бы при возможности; сейчас лишь внутренности его застывают льдом от осознания.       Вот оно что. Куай Лян не может его убить. Знает, что наказать должным образом не получится.       И выбирает худший способ из возможных — нет, не просто наказание; унижение, величайший позор, жесточайший урок; то, о чём будут знать лишь он и Томаш. Сексуальное насилие — лишь верхушка айсберга, каждый в Лин Куэй через это, так или иначе, проходил; важно то, кем конкретно оно совершается.       Собственный брат и мерзкий выродок — ярость не лишила Куай Ляна последних крупиц разума. В любой другой ситуации Би-Хань восхитился бы его находчивостью, но на данный момент лишь обмирает от самого настоящего ужаса — почти впервые в жизни. Горячие — обжигающие — ладони брата шарят по бокам и груди, губы примыкают к уязвимому горлу — Скорпион не торопится; в запасе несколько часов.       Нет. Нет-нет-нет.       Би-Хань и на смертном одре не стал бы просить пощады; тем не менее, весь его разум заходится безмолвной истерикой перед чудовищным актом неповиновения.       Он это несерьёзно. Отступится в самый последний момент, потому что привязан, потому что любит и ценит, как бы истово ни отрицал.       Томаш подключается, как всегда, незаметно. — Прости, грандмастер, — невесомо выдыхает на ухо, будто зная, что Би-Хань на самом деле бодрствует. Беспрепятственно суёт в рот пальцы по костяшки, жёстко давит на корень языка — и сбивает своё неслышное, неподвижное дыхание — обдаёт тёплым воздухом лицо, по-звериному лижет щёку, широко и влажно; ведёт носом, точно принюхиваясь.       Порезы — кунаем и керамбитом — едва ли затянулись; гадёныш наверняка чует кровь. Интересно, если Томаш сорвётся и слишком навредит, Куай Лян прозреет хотя бы тогда?       Демонстративная нежность и неспешность угнетает и настораживает — Би-Хань предпочёл бы быстро и жёстко; при таком темпе отвращение грозится накрыть с головой, захлестнуть ядовитой виной и обрушиться лавиной отчаяния.       Куай Лян покрывает поцелуями живот — будто и не хочет делать больно. Будто забылся и находится где-то ещё — не здесь, не с Би-Ханем.       Ему кажется. Ему всё кажется — и осторожные ласки, и загнанно пыхтящий Смоук, не знающий, куда деться, и полувставший член — тело предаёт его, Би-Хань не хочет. Не здесь. Не так.       Он хочет проснуться.       Брат мнёт ляжки, царапая короткими ногтями — осторожно, но дёргано, будто на самом деле жаждая разодрать их до крови и свисающей лохмотьями кожи. С десятилетие назад, когда Куай Лян лишь учился контролировать огонь, во время особенно тяжёлых вспышек гнева в нём просыпалась неестественная кровожадность — будто что-то, запрятанное в нутре добродушного и порой не к месту мягкотелого юноши, взывало о насилии и причинении боли; будто дремлющий в берлоге свирепый хищник просыпался и высовывал наружу перевитую шрамами морду.       Минули годы, и Куай обрёл выдержку — под тщательным надзором наставников, предыдущего грандмастера и его собственного. Забылись погромы на полигонах и выжженные подлески, бесконтрольные плевки огнём и холодные ночи в подземельях, что Би-Хань проводил с наказанным братом под предлогом присмотра. Он помнит сдерживающие магию тяжёлые наручи на худощавых и неоформившихся подростковых запястьях; помнит задушенную ярость взгляда и выплёскивающуюся через края тьму.       Помнит стылую сырость камеры и то, как он отвлекал лишённого пиромантии Куай Ляна пустым трёпом — о погоде снаружи, тренировках и дальнейших планах, лишь бы не выложить то, что вертелось на кончике языка уж несколько лет: варварские методы отца, некомпетентность Лю Кана, устаревающая политика клана и удавкой затянувшиеся на горле ограничения. Лишаться лояльности брата столь рано не хотелось — не хотелось и в принципе.       А теперь, ослеплённый злобой, он нависает над ним смертоносным лезвием гильотины, не пожелавший выслушать и упёршийся, как баран, в свою старую нездоровую привязанность к отцу и давным-давно ненужные клану традиции.       Идиот. Кто, кроме Саб-Зиро, остановит его от необдуманных поступков? Томаш — отбившаяся от рук шавка — своей молчаливой солидарностью только навредит — не-е-ет, Куаю в иные моменты требуется отнюдь не поддакивание, а отрезвляющая оплеуха, на которую никто, кроме него, не осмелится.       Но как он ни пытается шевельнуть хотя бы одним-единственным мускулом — для начала — не получается. Би-Хань не реагирует — лишь заходится галопом сердце — на прикосновение ко входу вымоченных в слюне пальцев; засевшее под рёбрами сопротивление зудит в костях и не находит выхода, запертое дурманом транквилизатора.       Лёд не отзывается тоже, но если у Би-Ханя и получится создать жалкие крупицы на кончиках пальцев, нестерпимый жар Скорпиона растопит их за мгновение. Смоук устраивается позади, кладя голову Би-Ханя на колени — из-под ресниц видно, как раскраснелось его загорелое лицо — или, быть может, то всего-навсего игра света.       Едва увлажнённые средний и указательный беспрепятственно раздвигают стенки, проникая глубже — неприятно, на грани боли. Он хочет закрыть глаза полностью — окунуться в вязкую тьму с головой, позволив залить ей уши, рот и нос, очистив от греховных звуков, прикосновений и видов, но последние силы ушли как раз на то, чтобы попытаться распахнуть их полностью. Теперь он не может ни пристыдить братьев взглядом, ни абстрагироваться хоть чуть-чуть. Точно — какой смысл в неусвоенном наказании? Ублюдкам-предателям так даже лучше, пусть они и не ведают об осечке в планах.       И Би-Хань не позволит им узнать.       Потолок над головой размывается — холодный серый камень сменяется тёплыми древесными оттенками. Одна из спален — когда отец наносил Лю Кану визит, они втроём часто ночевали в таких все вместе.       К горлу на мгновение подкатывает тошнота. — Это всё ты виноват, — шипит на ухо Куай Лян, словно учуяв его отвращение, — предатель.       Не он здесь предатель, отнюдь нет. Куай Лян не понимает — никогда не понимал и вряд ли поймёт. Это он отказывается от предназначения, это он оскверняет, рушит и уничтожает — их братские узы, их судьбы, их, в конце концов, любовь.       Би-Хань любит его — и будет любить, несмотря ни на что. Он будет любить его, и потому убьёт, если потребуется — пробьёт ледяным копьём голову, заколет насмерть с разрывающимся болью сердцем, но по абсолютной необходимости. То, на что никогда не решился бы ни отец, ни Томаш — разве что мать, любившая его — их обоих — как никто другой; передавшая всю свою любовь Би-Ханю незадолго до смерти.       Единственным предупреждением становится рваный выдох Куая — вынутые пальцы сразу же заменяет тяжёлый, налитый кровью член — и еле растянутое нутро распирает пылающей, выворачивающей наизнанку, болью. Брат не церемонится — вставляет до упора за пару секунд; колено Томаша под головой вздрагивает, грудь вздымается шумным сглатыванием. — Так красиво, — шепчет Смоук благоговейно — хищник, восхваляющий жертву перед умерщвлением. — Так правильно, — срывающееся отзывается Куай Лян, и Би-Хань молчаливо вторит.       Так страшно.       У него всё ещё стоит — даже агония действа не умаляет налипшей похоти, застлавшей взгляд мутной дымкой выступивших слёз. Томаш утирает — шероховатая, мозолистая кожа больших пальцев жёстко проходится по лицу, но Би-Хань не чувствует.       Би-Хань вообще ничего не чувствует, кроме раскалывающего напополам жара в низу живота — там, куда упирается головка. Куй Лян вцепился в бёдра стальной хваткой — наверняка останутся синяки, но и давление его рук смазывается и теряется за накатывающим приливной волной воплем — камнем вставший в гортани надломленный стон проигравшего.       Яд отнял право даже закричать. Отчасти он рад — не доставит с концами спятившему братцу удовольствие, пускай и терзает его не унизительное положение и тем более не физическая боль.       Куай Лян начинает двигаться — быстро и беспощадно, под его жёсткими толчками ходят ходуном внутренности и вскипает кровь; Би-Хань не может использовать магию, чтобы охладить себя, как привык, а брат на грани того, чтобы вспыхнуть с силой лесного пожара. Томаш приподнимает его и опирает голову на живот, надеясь, видно, зафиксировать на одном месте, но Скорпион долбится с такой силой, что проку всё равно никакого — его мотает туда-сюда тряпичной куклой в пасти бешеной собаки. — Тш-ш, — успокаивающе шипит Смоук, обращаясь невесть к кому — ладони его ложатся на грудные мышцы, слегка потянув внезапно чувствительные соски; каким-то образом от одного этого незатейливого прикосновения становится чуточку лучше. Огненная спираль в брюшине закручивается туже, нетронутый член истекает смазкой, Куай Лян наращивает темп — из ноздрей выходит струйками пар почти столь же горячий, как и его пламя.       Не останавливаясь, он подхватывает Би-Ханя под коленями, навалившись и сменив угол — и ненамеренно начинает проезжаться прямо по простате, и боль нисходит окончательно, вытесняясь грязью нестерпимого удовольствия. Места, где они с Куаем соприкасаются, горят огнём — он явно перегревается, каков идиот.       Би-Хань перегревается вместе — кажется, вот-вот взорвётся от того, как хочется выть и стонать, и отстраниться — или податься навстречу; сделать хоть что-то, вырвавшись из оков простого наблюдателя, как будто и не с ним это происходит, отлупить гадкого мальчишку розгами, как раньше, чтобы не зазнавался больше, и не смел никогда впредь, и не заканчивал, не останавливался — продолжал, продолжал и продолжал, пока от него не останется и мокрого места.       С каждым разом Куай Лян словно проникает всё глубже — почти под глоткой, так ужасающе много, так до тошноты мало; его расщепляет на песчинки люкановской магией, разрывает лезвиями, режет живьём охотничьими кинжалами, потрошит и набивает нутро гнилью, и перед глазами ненадолго темнеет, обещая хоть и временное, но успокоение — Би-Хань надеется уснуть и очнуться у себя, в одиночестве и безопасности, тут же выкинув из головы как наяву пережитый кошмар.       Зрение восстанавливается, и он всё ещё там, и Куай Лян всё ещё движется, но грудь и живот забрызганы спермой, с уголков губ течёт слюна, а Смоук за спиной тяжко дышит и подозрительно ёрзает, точно в нетерпении.       В миг, когда Куай Лян наконец замирает, замирает и время. Он длинно выдыхает, шало сверкая почерневшими радужками — они и без того у него тёмные-тёмные, а теперь и вовсе впитали в себя тьму всех царств и таймлайнов заодно. Или всего лишь показалось ненадолго то, что из него так долго и методично выбивали.       После короткого обмена взглядами Томаш встаёт с кровати, заботливо уложив Би-Ханя на подушку, а брат неохотно вытаскивает и уступает место приёмышу; в четыре руки они переворачивают его на живот и ставят на колени. Куай аккуратно кладёт его голову набок, убирая с лица влажные волосы; убеждается, что дышит и молча кивает.       Томаш выпутывается из формы за пару мгновений — Би-Хань не успевает ничего рассмотреть, как в мокрое размягчённое нутро вновь втискивается член. Шире предыдущего — в иной раз дыхание точно бы сбилось. Смоук, на удивление, осторожнее — клонится ниже, опаляет дыханием взопревшую спину, тянет на себя сдержанно и неторопливо, но и почти лишённым зрения он улавливает, насколько ему невтерпёж.       В плечо безжалостно впиваются крепкие зубы, ногти пропарывают бёдра так, что практически слышен треск разрываемой кожи; в довесок по приоткрытым губам водит стояком Куай Лян. И когда только мелкий поганец успел восстановиться? Би-Хань радуется, что физически неспособен распахнуть рот шире — потому что на языке предательски оседает слюна при мысли о том, чтобы взять у брата в рот — хоть по самое горло, до выпуклости и сместившихся хрящей.       Прижавшись ляжками к его ягодицам, Томаш методично ощупывает грудь, бока и талию — и умудряется почти обхватить её пальцами. Би-Хань не выносит, что на фоне Куая и гадёныша выглядит уже и тоньше, несмотря на старшинство; Смоук, будучи европейцем, особенно отличился как ростом, так и размерами. Он помнит шуганного, пугливого, как котёнок, мальчонку, сперва цеплявшегося за подол отца, а затем хвостом семенившего за Куай Ляном — в какой момент беспомощный гадёныш стал… таким? Би-Хань забыл тот резкий переход — когда Томаш раздался в плечах и перерос братьев на голову, покрылся мускулами и загрубел лицом; когда зыбкий туман обратился удушающим дымом, а в писклявом голоске прорезалась заострённая сталь керамбита.       Первое несмелое движение выбивает новый поток слёз, которые уже никто вытирать не спешит — Куай Лян лишь начинает надрачивать себе с надсадным хрипом; растрёпанные волосы, трепещущие длинные ресницы и раскрасневшаяся смазливая мордашка; усердно сдерживающий грубость Смоук и его член, до основания вошедший в обнаглевшую суку — всё это заводит его лишь пуще, обостряя взыгравшую внезапно похоть и неестественно острое желание унизить старшего.       Приёмыш застывает каменным изваянием, но облегчение длится недолго — силясь привыкнуть, он скребёт всего Би-Ханя безотчётной попыткой пометить, как самец метит самку — царапины расцветают на рёбрах, предплечьях и нежной коже бёдер, проходятся поверх старых шрамов, образуя новые.       Начав вколачиваться в беспомощного грандмастера, Смоук более не сдерживается — отыгрывается за всё хорошее с особой сладостью, беспощадно изувечивая — Би-Хань подозревал, сколь много в нём таилось ярости, но и представить не мог, что настолько. — Осторожнее! — каркает Скорпион — звонкий шлепок по предплечью останавливает Томаша. — Не навреди ему больше положенного! — Разве ты никогда не хотел? — обижается тот. — Отец пытал предателей до смерти. — Мы должны наказать. Не убить. — И не собирался, брат. Мне хочется совсем другого.       Далее Куай Лян не перечит — Би-Хань как наяву видит его, в очередной раз без сомнений доверившегося гадёнышу, уступчивый кивок; и гадёныш прекращает царапать его — вместо того начинает просто-напросто драть, слепо погнавшись за собственным удовольствием. Здесь они со Скорпионом не отличаются, разве что у Смоука прослеживается нездоровая тяга к крови, как у той бляди из крепости Инь — только её хотя бы можно понять; дымчатый ублюдок же потакает своей порченой натуре, а не выживает.       Он вдалбливается, растягивая растраханную задницу ещё сильнее, скребёт, щиплет и кусает необузданным животным; Куай Лян пачкает смазкой щёку и губы, не прекращая испускать нездоровый жар. Би-Хань чувствует и одновременно не чувствует, потому что, кажется, каждый сантиметр его тела ноет свежими ранами, и Томаш наваливается грудью на спину, будто в страхе, что добыча посмеет сбежать; прокусывает загривок — точь-в-точь кобель в гоне.       Хлюпы — сзади и спереди — забивают уши; он перестаёт слышать собственное дыхание, перестаёт видеть, чувствовать и думать — будто всегда был здесь, на этой проклятой кровати, разрываемый на куски собственными братьями, терзаемый их ненасытной похотью и гневом предательства.       Смоук кончает раньше — даже использованным Би-Хань остался узким, но при этом таким мягким и податливым. Столько всего можно (нужно) сделать: изуродовать чёртово красивое лицо до неузнаваемости, вырвать глаза, переломать конечности, разбить голову — и не вякнет даже. Не сможет.       Не отстраняясь, он продолжает шарить руками, вдумчиво пересчитывая рёбра и размазывая невысохшую сперму. Искусанная спина ноет и горит огнём от того, что Томаш собою задевает практически каждую рану, но Би-Хань, к ужасу, не находит острую боль неприятной. Тело продолжает предавать — он не хочет, не хочет, не хочет — и продолжает напоминать себе из последних сил. Даже когда Куай Лян забрызгивает спермой его лицо — глаза, нос, рот и волосы — и внутренности, осквернённые его предателями, сладостно поджимаются в порочном удовольствии.       Брат садится на корточки — это он понимает по опалившему горяченному выдоху — и мягко, в противовес недавнему, ведёт языком по выпачканному рту. — Почему всё должно быть так, Би-Хань? — горько шепчет он, запуская ладонь во влажные локоны. О, Би-Хань ответит при первой же возможности — но Куай Лян, как всегда, не услышит. Не поймёт. Не примет. И вправду: почему именно так? Би-Хань вложил в него столько сил — стойко терпел побои заместо облажавшегося младшего, ругался с отцом и старейшинами до сорванного голоса за право наказывать Куай Ляна самостоятельно — так, как надо, так, как действительно поможет. Оставил в живых найдёныша, несмотря на всё желание сорвать скальп и придушить.       И вот, чем обернулась его чуть ли не жертвенная доброта — единственная в своём роде, потому что такой он не проявлял ни к кому и никогда. Только к Куаю. Назвать это просто несправедливостью — вопиющее преуменьшение, не отражающее и сотой доли действительности. — Куай Лян, — зовёт Смоук, обрывая хилые попытки размышлений, — ещё хочу. Ты хочешь?       Куай Лян не отвечает — поднимается и с хрустом разминает шею — прямо как перед тренировкой. — Давай кое-что попробуем, Томаш.       Что ещё можно попробовать? Би-Хань почти молится, чтобы Куай предложил переключиться на примитивные избиения — те, по крайней мере, не настолько унизительны.       Разумеется, никто и не думает сбавлять градус. Скорпион шепчет что-то на ухо своему драгоценному подельнику, и всё ещё находящийся внутри член ощутимо дёргается, снова вставая. Томаш резко хватает его под грудью и поднимает, устраиваясь вертикально — под таким углом он достаёт ещё глубже, и Би-Хань опять теряет ориентацию в пространстве — до сих пор не привык полноценно. Смоук не то что раскалывает надвое — скорее, разрывает в мгновение ока на миллионы мелких кусочков.       Голова его откидывается на подставленное плечо Томаша — тот снова ёрзает, устраиваясь поудобнее, и широко разводит бёдра Би-Ханю на радость Куаю.       Интересно, за ним всегда водились такие грязные мысли? Вот, что пряталось в его бунтарстве, зубоскальстве и пререканиях? И когда на спину давил обжигающий взгляд — он был направлен куда ниже?       Обыкновенно тактильный и прилипчивый Куай Лян в разгар пубертата резко замкнулся и зажался — даже в спаррингах переключился на использование дальнобойного оружия. Перестал подпускать всех, но Би-Ханя — в особенности, забыв обо всех его поблажках и почти непозволительной лояльности. Скандалил, убегал в горы на многие часы, да что там — смотреть в глаза отказывался. Даже для подростка под гормонами чересчур, но тогда все списали агрессию на только-только пробудившуюся огненную стихию и неумение с ней управляться.       Теперь всё представляется Би-Ханю в совершенно ином свете.       В забитую задницу с трудом проталкивается палец. Томаш сглатывает, уставившись вниз — туда, где Куай Лян потихоньку осуществляет задуманное. Би-Ханю и так уже много — слишком, слишком много; он не верит, что сможет принять больше. Он боится. Он не хочет. Он жаждет.       Да, в Лин Куэй учили терпеть любое насилие — и сексуальное в том числе. Через унизительные практики проходят все без исключения, даже наследники главной ветви. Тела и мозги — не более чем инструменты; эмоции — помеха на пути к успешному завершению миссии. Боль и страх на удивление легко подавить — стоит лишь привыкнуть.       Но к такому — от приближённых, от собственного брата — не готовил никто. Как и к тому, какие нежелательные ощущения это может вызывать.       Куай Лян не выжидает долго — как и всегда, он собран, быстр и решителен — и скоро болезненное растяжение нарастает. Слишком. Слишком. Он так и не кончил под Томашем — и сейчас, кажется, вот-вот взорвётся. Всего лишь два пальца — что будет, когда брат присоединится полноценно?       Неумело скроенная вселенная Лю Кана схлопнется и распадётся — или, Би-Хань, как минимум, прекратит своё существование на счастье божку. Он сгорает и восстаёт из пепла, он умирает и воскресает, он убьёт и затем — снова — умрёт сам. Обнажённого горла ласково касается поцелуем Куай, похлопывает свободной рукой по бедру, просовывает глубже — под спиной бешено колотится сердце Смоука, еле удерживающегося на месте.       Да чтоб он сдох. И Куай заодно — и если на приёмыша относительно плевать, то брата Би-Хань умертвит лично с тем же особым удовольствием, которым упивается Скорпион.       Широкая головка теснит вход, и Би-Хань напрасно пытается зажмуриться до звёздочек — отвлечься хоть как-то, забыться, но никакая мантра не помогает — много, много, много. Так ужасно много.       Томаш отклоняется назад, натужно пыхтя — даже ему становится некомфортно. — Потерпи, — урчит Куай Лян туманно, — ещё немного.       Скорее всего, это адресовано Смоуку, но Би-Ханя от мягких интонаций брата ведёт, и на душе иррационально делается спокойнее. Тяжёлая взвесь пота и возбуждения забивает под завязку носоглотку, и потихоньку, шаг за шагом, он теряется. Действительно забывается — Куай Лян горячий до ожогов, и гладит его по животу, щупая возникшую выпуклость, и дышит через раз — паром, ему всегда, всегда так невозможно трудно контролировать себя в порыве эмоций, он делал это с кем-нибудь ещё или нет, Би-Хань не знает, почему ему интересно, и не хочет, потому что плевать, плевать, плевать — так плевать, до блаженной пустоты в голове, до беспамятства, к которому он столь отчаянно стремился в отрицании, а стоило всего-навсего самозабвенно отдаться…       Куай Лян и Томаш драли его ещё несколько часов — вместе и по очереди, кончали на грудь, спину, лицо — Би-Хань сбился со счёта оргазмам их и собственным. Не то чтобы ему было дело.       ***       Би-Хань просыпается — у себя, один и в безопасности. Предатели давным-давно в Японии, заняты созданием нового клана — Старшие Боги, какие же идиоты. После их дезертирства минули месяцы, и с тех пор Би-Ханю стабильно снится одно и то же чуть ли не каждый день. Никакого стороннего вмешательства — ни физического, ни духовного; его проверили, территорию клана проверили — известны демоны, способные повлиять через сны, но такому вцепиться в Саб-Зиро не светит — кто, как не маг, защищён от воздействия недружелюбной ци? Бред.       С того дня он ничего не запомнил — потому что благополучно проспал под воздействием отравы, и очнулся в госпитале Лин Куэй, где ему не сообщили ни о каких повреждениях. Либо потому что их не было вовсе, либо успели залечить. Когда начались кошмары, Би-Хань по утрам стабильно рассматривал себя в зеркале — просто чтобы убедиться. Надеяться на некомпетентность лекарей в отношении грандмастера было бесполезно, но на прямые вопросы они ответили ровно то, что он и предполагал — наркотический сон. Убедившись, что его жизни ничто не угрожает, оставили отлёживаться. Вот и вся история.       И почему-то его не покидает ощущение: что-то не так. Списывать чутьё на разыгравшуюся паранойю попросту неразумно, но, похоже, в ближайшее время ему не светит докопаться до правды. Не до встречи со Скорпионом и Смоуком.       Пока что следует разобраться хотя бы со стояком — эти чёртовы сны слишком реалистичны.