Восхождение Сильфид

Десятого августа две тысячи двадцать третьего года небо на юге России осветилось лучами двух солнц. Закатные краски заливали густые облака, что проплывали над бледно-серой гладью Чёрного моря. Тени чаек, гогочущих меж собой, едва поспевали за своими шустрыми владельцами. – Не иначе как милость Божия! Конец света! О, Господи мой, скоро нас, грешных, к себе заберёшь! – Смогла я уловить трепетное восклицание суеверной старушки. И точно поддакивая, дунул в спины людей с востока прохладный ветерок. Пряди алых волос покорно взметнулись к двум светилам безвольными змейками, прежде чем вернуться к доселе потревоженному покою. Орда мурашек, будто в панике спасаясь от холода, пробежалась от шеи к пояснице. Невольно тело откликнулось ознобной дрожью. – Зря Танька с нами не пошла, да? Такой закат не каждый день увидишь! – Раздавался под ухом голосок молодой девушки. – Милка, снимай, снимай скорее, ну! Внукам потом показывать будешь! – По-детски взволнованно восклицала своей подруге женщина средних лет. И множество других голосов в тот вечер слились в один. Они были подобны всем музыкальным инструментам, каких только можно сыскать на свете, но когда все инструменты мира играют в одном оркестре, едва ли это можно назвать музыкой. Скорее безумная какофония, которую не в силах направить даже самый искусный дирижёр. Да, множество голосов в тот вечер слились в один. Но среди них моего не услыхать, даже если в один миг стихнут все они разом, ведь нельзя услышать то, что безмолвно. Будь я инструментом в безумном оркестре, то на мои плечи упала бы роль скрипки без смычка или треугольника без ударника. Но, несмотря на всю свою грандиозную звучность, бессвязный гвалт, нависший над пляжем вот уж как последний час, давно ускользнул от радара сознания. Лишь щелчкам камер порой удавалось окатить меня внезапным осознанием своего существования, но жадная воронка тревожных мыслей утягивала назад. И всякий раз она, порождённая годами, оказывалась сильнее секундных щелчков. Дощатый пол террасы кафе жалобно скрипел под ногами людей. Я облокотилась о перила, и уши уловили размеренный шум волн, шептавших безмятежно и спокойно в противоположность окружающему гулу. Взгляд медленно, точно боясь нарушить сию неторопливость, опустился вниз, к бьющимся под причалом волнам. Их неторопливость казалась диковинной, ненатуральной. Но как же стихия может таковой являться? Не будет ли правильнее назвать ненатуральной людскую суетливость? Ведь с какой стороны ты ни глянь, но даже освети небо хоть пятью солнцами, а волны в привычном порядке продолжат потакать воле природы. Отличие лишь в том будет, что теперь ветер над водой потеряет всякую власть. Не будут отныне его порывы волновать водную гладь, ведь вода испарится под пятью солнцами и станет с воздухом единым целым. Но это будет естественно. Вода лишь в естественном порядке продолжит следовать природным капризам. Не свойственно тревожиться о своих метаморфозах тому, что не обременено сознанием. И даже тогда, когда я думала об этом, волны не изменили своего привычного ритма. Тем самым они точно насмехались: «Посмотри, венец природы, как искусно в отличие от тебя мы умеем просто существовать! Как жаль, что твоя корона, именуемая «сознанием», слишком тяжела, и тяжесть эта не позволяет тебе уподобиться нам!». Но, конечно же, волны не умеют насмехаться или испытывать злорадство, и этим в очередной раз доказывают своё мастерство в умении «просто существовать». Волна за волной, волна за волной... Одна за другой продолжала разбиваться о камни на берегу, чтобы после бесследно исчезнуть и больше никогда не появиться. И ни одной из этих волн не было до того дела. Зато я тревожилась о каждой волне. Наблюдала гибель за гибелью. До чего же человек неестественное создание, раз столь обыденным вещам умеет придавать такой глубокий смысл, так потом ещё и тревожиться из-за него! Хотелось бы мне порой стать волной, чтобы избавиться от этого бремени. Избавиться от тревог, порождаемыми собственным сознанием и мыслями... Но вопреки очкам, слишком слепа была я тогда, чтобы увидеть, с какой на самом деле нежностью волны оглаживают границы камней, чтобы после вновь слиться с бесконечными просторами вод и обрести возможность вернуться на берег в новой форме. Умела слушать, но не слышать, раз не сумела уловить в «бессвязном гвалте» человеческое стремление к прекрасному, являющимся и искусством, и целой наукой разом. Очень уж непосилен был груз тревог и сомнений, раз не смогла я под их давлением поднять голову к небу и обратить внимание на волшебный знак, подаренный самой судьбой в мой День рождения. Нет, не вдохновением и не любовью было наполнено моё сердце в тот вечер. Второе солнце, ещё на рассвете подарившее детский восторг своим ослепляющим сиянием, вечером предательски обернулось тускнеющим огоньком. Вместе с ним тлела дарованная утром эйфория, оставляя после себя лишь угли вины, и каждый из них станет неотъемлемой частью угольной горы на плечах. Рассвету свойственно перетекать в день, а дню – в вечер. Но, не принимая этой простой истины, я вновь и вновь натыкалась на одни и те же грабли. Яркость утренней надежды была равноценна яркости солнц. В один миг затмила она собой всякую тьму. Она была подобна чудотворному красочному ливню, что обрушился на блеклые улицы города. Но чудеса на то и чудеса, чтобы свершаться лишь однажды. Где же это видано, чтобы красочные дожди шли круглый год? Время пройдёт, и привычные дожди омоют дороги. Забегают прозрачные ручейки по асфальту, застучит по крышам бесцветная вода, и унесёт за собой всю краску. Так случилось и со мной. Стоило солнцам двинуться к горизонту, как тревоги вновь осмелели. Перестали прятаться по углам, сливаться с редкими тенями... А вместе с ними явилось очередное болезненное осознание, что я вновь попалась в эту ловушку. Окружённой мраком, ставшим лишь гуще с прошлого заката, мне остаётся лишь надеяться, что следующий рассвет таки окажется спасительным. И тем утром надежда не могла не оправдаться, просто не имела права. Как же не принять за спасение два солнца в небе? Как не принять за спасение их ослепительный свет? Но два солнца сползли с востока на запад. С востока на запад в очередной раз сползла и тяга к жизни. «Ничего. Впереди же ещё столько дней, правда ведь? Мне всего 17», – вновь утешу я себя. Сколько ещё таких же дней пройдёт? Как долго могу продолжить жить от рассвета до рассвета? «Ничего. Впереди же ещё столько дней, правда ведь? Мне всего 16», – утешала я себя год назад. Раз, два, три, четыре, пять... Шестая волна нашла свой покой на берегу за двадцать секунд. За эти двадцать секунд раздалось восемь щелчков камер. Семь вдохов уместилось в лёгких за двадцать секунд, чтобы позволить сознанию, но не осознанности, просуществовать ещё немного. Всего двадцать секунд безвозвратно обратились в прошлое, став до смешного малой частью прошедших часов. Кажется, будто потеря эта не велика, ведь чего стоят двадцать секунд? Но ведь из точно таких же двадцати секунд и складываются часы, из часов дни, из дней недели... И так вплоть до того момента, пока в горке снизу песочных часов, отсчитывающих мгновения жизни, не окажется последняя песчинка. Сколько подобных двадцать секунд отделяют меня от утра того дня? Дать ответ на сей вопрос сложно, ведь сейчас границей между мной и ним являются отнюдь не только секунды, но и то, что человеческое сознание объять не в силах. А утром того дня...