Сны в нуклеарную зиму

      Когда она сказала «Спасибо, больше не надо», мир гжельской тарелкой разбился на части:       Где-то белый кусочек, где-то синий, сначала в инверсии, дальше — в контрасте.       Я как рыба прильнул к стеклу, целовал его, холодное, мертвое, в отражении видел свет,       Из пальцев выпал клок волос — чужой ли свой? — мне надо было купить билет,       Но я не знал, куда я еду. Ногти остались в поручне, руки убрал в карманы, сделал серьезный вид,       Как будто был должен, внимательно слушал, как чей-то ребенок вопит,       Неловко мялся под своими осколками, старался не издавать громких звуков (на меня пялился весь вагон),       Пахло, как в детстве, дошираком и чипсами; как в детстве жутко клонило в сон.       Остатки тарелок хрустели; хрустел козинаком бомжеватого вида дед,       Сказал «Не лежи на полу!». Пробубнил «Тебе че, мальчик, пять лет?».       Я все пытался ухватиться за ее шарф, поймать шлейф пробников эйвон и ацетона,       Видел себя такого жалкого, безучастного, но будто сверху и отдаленно.       Придумал себе, будто мы умерли в один день (сегодня), и от этого стало как-то легче.       Я вправил позвоночник назад в спину, дожал последние слезы в бутылку балтики, расправил плечи,       Потихоньку утих шум. Проводил силуэт краем глаза (не вырвать его из век было сложно).       Передумал. Сжал кулаки. Сделал шаг вперёд. «Двери закрываются, осторожно!».