Горько-солёный пляж.

В длинном коридоре, настолько пустом, что шаги ползающих по стенам глаз на паучьих лапах бьют по ушам грязной отвёрткой, которая с каждым ударом мажет каплями крови по лицу. Больно так же, как в больничном коридоре смотреть за слезами родных и близких тех, чьи жизни виснут на нитке над пустотой. А нездоровый пускает мысли течь по телу. Потому что больше ничего не получается. Такие либо захлёбываются – либо падают вниз. По черепной коробке строчки, сыгранных на сожженной красными светодиодами гитаре песен, выгуливают на поводке воспоминания, которые так и норовят укусить торчащую плоть, довольно скуля. Они бы вгрызались не просто гулом в ушах, а плевком в ноги краснеющими веками. Излишне жидкая слюна впитывалась в ткань обуви, в записки, в бумажных журавликов. Была везде, превращая мир вокруг в горько-солёный пляж, где всё – намокший и потемневший от влаги песок. Но плакать не хочется. Усталость наполнила тело вместо крови, и бесконечным грузом тянет упасть на колени, склонить голову перед доминирующей пустотой, вознёсшейся каменной стеной квадратом метр на метр, заслоняя за своими невообразимо высокими ограждениями всевозможные двери. Но почему тогда он видит коридор с выходом в конце? Галлюцинации. Пара собственных шагов рушит деревянный пол. Он превращается в поверхность шатхлой коричневой луны, висящей над, посеревшей от пыли и плесени, колыбельной. Кратеры, смягчённые для детских ручек, немного не похожи на те, что продавливает обувь. На дне не торчат острые дубовые щепки, а края не царапают подошву. Привыкающие к кромешной тьме глаза просматривают на стенах картины и шторы. С полотен на ходячий скелет, со спрятанным меж рёбер паспортом и даже имеющем человеческое имя, не используемое в комнате общежития, на него таращатся блики капель дождя, повисших на кончиках листьев. Каждое картинное небо затянуто тучами, а что-то, так или иначе, держит одну большую упавшую сверху слезу чуть ли не у носа смотрящего. Шторы чуть колышутся от ветра, который армией муравьёв протекает сквозь деревянные створки. Они грызут краску и вешаются на подол ткани, путаясь в светлых кисточках. Кусают больно и дом стонет скрипом флюгера, истерично кричащего с макушки. Кажется, над самым коридором, не выше. У этого места нет ни черепицы, ни шифера. Пол, потолок, четыре стены и невидимая улица. Глупое, несуществующее место, чрезмерно пугающее. А ещё дверь в конце. Она – единственное, что вообще заставляет перебирать ногами. Чем дольше тут – тем больше звуков путаются в сетях мозговых извилин, связанных падающими звёздами. Они приземляются на голову, проходят сквозь кости и застревают в тканях, переплетая их и склеивая меж собой. Падая на колени, он сталкивается с собственным дыханием, врезающимся в белую-белую пластиковую дверь. И только когда прикасаясь к её поверхности, он чувствует немного влаги, понимает – насколько здесь холодно. Дрожь неожиданно пробегает по спине, залезая промёрзшими синими руками под футболку. Или кофту. Или свитер. Или бесформенную ткань, с чёткой горловиной. Под мятую разноцветную рясу. Ладонь наконец ложится на круглую ручку, несколько раз чуть не соскальзывая. Крепко ухватившись, чтобы не скользить по металлу, он прокручивает её по часовой до щелчка. Стрелка механизма сломалась! Жуть. Больно слепит солнце. Кажется, глаза вытекают из глазниц, бегут дорожками слез по вискам и впитываются в землю. А, нет же, их просто умывают липкие губы. Пахнет сладким лимонадом с фейхоа и белым шоколадом. –Зе-зе, ты правда уснул? Зе-зе – Джузеппе – Джун – Хёнджун. Он вспоминает, как глядя в высокий потолок, из чужого рта выскакивали самые случайные слова, нашедшие это имя. Тянет на непроизвольную улыбку. –Нет, я просто притворялся. Рисовые клёцки – Токпокки. Белые-белые, как та дверь, как жвачки, как лепестки ромашек и мамина пудра. Клёцка. Так Зе-зе и написал в документах, где в графе «ФИО» скучно смотрелось «Ким Чонсу».