***
Персефона не видит надобности закрывать за собой дверь, где до недавнего момента располагался бывший агент. В "Le Vrai", их прекрасно укреплённом убежище, ничто не может пройти мимо них. Ничто... И никто. Поэтому она только пропускает вперед себя две другие программы, не сводя глаз со Смита. Меровинген ведёт их к самой дальней зоне через множество дверей, холлов и коридоров. В одном из таких помещений им приходится задержаться, чтобы ее супруг смог переброситься парой фраз с подчинёнными. Смит в это время замедляет шаг, то ли в надежде услышать, о чём идёт речь, то ли затем, чтобы рассмотреть внимательней окружение. В любом случае, Персефона не собирается спускать с него глаз. Посреди места, через которое они проходят, на пушистом ковре устроилась пара одинаковых как две капли воды программ. Белоснежные волосы, сплетённые в длинные дреды, под стать такой же бледной коже чуть покачивались в такт движениям. Скосив глаза на Смита, Персефона какое-то время наблюдает за тем, как он с явным отвращением глядит на них. Она не могла точно сказать, что конкретно вызвало это отвращение: расслабленные, безмятежные улыбки на их лицах или кальян, переходивший попеременно из рук в руки. Возможно, и то, и другое. Персефона мысленно делает себе пометку серьёзно поговорить с братьями об их манерах. Безусловно, они не были людьми. Поэтому запрещённые вещества в чашке для табака, которые, как она подозревала, и были причиной такой безмятежности, не представляли для них особой угрозы... Но вряд ли кто-то бы стал спорить с тем, что курить дурь прямо посреди их резиденции - ужасный моветон. Даже для такого, как Меровинген. Последний же сейчас как раз ведет Смита мимо парочки изгоев. Заметив его пристальное внимание, успевший вернуться Меровинген бросает через плечо: —Мы зовем их Близнецами. К слову, именно их тебе стоит поблагодарить за преждевременное спасение - они нашли тебя полумёртвого, без проблеска сознания на периферии города, и доставили сюда. Программы-альбиносы, впрочем, не спешат приветствовать гостя. Судя по всему, благодарность - последнее, что ждут от него изгои, и Смит с готовностью отвечает тем же: въедливым презрением. Персефона усмехается. Будто бы Меровинген случайно забыл упомянуть, что первым их намерением при встрече было добить раненого. Если бы не запрет начальства, они бы это сделали с куда большим удовольствием. И, если уж быть совсем с собой откровенной, она очень хорошо могла их понять. Ослабленный и сбитый с толку агент - прекрасная добыча. К тому же, она предполагает, что Близнецам он не нравился чисто на инстинктивном уровне, и они были бы рады развлечься с ним и просто так. Фыркнув, Смит следует за хозяином убежища дальше, не обращая более внимания на столь грубый приём. Вряд ли его сильно удивило подобное отношение к собственной персоне, отстраненно замечает про себя Персефона. Как и многие тут, братья были прекрасно осведомлены о том, кем на самом деле является гость их частной вечеринки - и она была уверена, что, если бы не прямой приказ Меровингена, опальную программу уже порвали бы на куски. Но она была уверена также в их преданности лидеру. Как и в том, что именно поэтому Близнецы и пальцем не пошевелят без позволения хозяина. Приходя мимо, она мимолетно кивает им. Братья почтительно склоняют головы: они ее уважают. Не только они, надо признать. Персефона всегда отличалась умением налаживать контакт даже с самыми нелюдимыми членами их небольшого общества. Меровинген продолжает вести их вынужденного спутника к самой дальней двери в конце помещения. Едва они входят в просторную комнату, которая в часы открытия заведения использовалось в качестве зала для VIP-клиентов, Меровинген снова извиняется и ненадолго отходит. Персефона провожает его пристальным взглядом: ей не нравилось такое частое его отсутствие. Зная ее мужа, это всегда вызывало некоторое подозрение. Впрочем, это недовольство становится незначительным, едва взгляд натыкается на холодный, оценивающий взгляд ярко-синих глаз. Вспомнив о еще одном присутствующем, она невольно содрогается. И хоть Персефона сомневается, что ее супруг будет отсутствовать долго, на всякий случай покрепче стискивает в пальцах оружие. Смит между тем, кажется, выбрал стратегию полного её игнорирования. За исключением того внимательного взгляда, разумеется. Может быть, он решил, что она ничего не заметила. "Не больно-то и хотелось", фыркает, отворачиваясь, Персефона. Отступив в тень, она наблюдает оттуда, как агент с каменным лицом разглядывает шикарную остановку номера. А полюбоваться было чем. Ломящиеся от экзотики столы, дорогие картины эпохи Ренессанса, элитный алкоголь и не менее элитная мебель, все общей стоимостью примерно в половину бюджета какой-нибудь зажиточной страны в Латинской Америке. Вот только Смит не спешит выражать бурный восторг. Напротив, он оглядывает достижения цивилизации с тем же видом, с которым долларовый миллионер смотрит обычно на нищего у помойки. Неприязненное созерцание прерывает голос со стороны входной двери: —Что, наслаждаешься богатым убранством? Смит резко оборачивается. Отдергивает ладонь от позолоченной статуэтки, будто боится замараться, и впивается ледяными глазами в вошедшего Меровингена. —Пустое позёрство, — он выплёвывает едко, гримасой отвращения выражая своё отношение, — Весь этот фальшивый лоск принадлежит людям. Он отражает их пороки. Их, а не наши! Только подобным вам хватает ума пользоваться благами их цивилизации, не понимая, что эти слабости... Источник многовековой деградации. Меровинген будто бы не слышит его слов, продолжая расхаживать по помещению. Он меряет шагами комнату и, отстранённый, пропускает мимо ушей последнюю реплику. Персефона не уверена, намеренно ли он не обращает на него внимания, или же ему просто нравится слушать звук собственного голоса: —L`hédonisme. Древние греки обозначали этим словом высшее удовольствие, наслаждение низменными желаниями и охотное им потворство. Забавно, правда? То, что считается оковами, под определенным углом явит собой и спасение. Смит открывает было рот, чтобы возразить, но его невозмутимо перебивают: —Что угодно перестаёт быть тюрьмой, если абсолютно все в этом месте подчиняется тебе. И хотя Меровинген с тонкой улыбкой обводит рукой зал, взгляд Персефоны прикован вовсе не к нему. При этих словах ее мужа Смит чуть сужает глаза - и на какое-то краткое мгновение она застывает, завороженная ледяными отблесками в темных зрачках. Когда она вглядывается внимательней, ей на мгновение кажется, будто выражение в этих глазах совсем, как у человека. Впрочем, уже через пару секунд наваждение проходит. Взгляд бывшего агента снова приобретает раздражённый, холодный оттенок. Он цедит сквозь зубы, все так же зло. Отчасти заносчиво: —Мы - не они. Мы выше этого. —Если бы ты прожил... Просуществовал так же долго, как я, то волей-неволей научился бы наслаждаться мирскими радостями. Со снисходительной издёвкой Меровинген подчеркивает это "просуществовал" - очевидно, насмехаясь над попытками Смита как можно сильнее обособить себя от людей. И эта снисходительность становится последней каплей. С негромким рычанием он в два стремительных шага оказывается перед отступником. Тянется руками к его горлу, но Меровинген ловко уворачивается и кладет ладони на плечи взбёшенной программе. Тот не сопротивляется, однако скорее от недоумения. Персефона наблюдает, как ее муж наклоняется к самому уху бывшего агента. Обдаёт горячим дыханием, отчего Смит вздрагивает и непонимающе переводит взгляд то на нее, то на ее супруга. Персефона усмехается. Она солгала, если бы сказала, что ей неинтересно, что произойдет дальше. Поэтому она прислушивается, успев уловить приглушённое: —Позволь, я покажу тебе, насколько сильно ты ошибаешься в своей неприязни к нам... Еt à nos propension. Смит застывает, растерянный. Меровинген тем временем слегка наклоняет голову к супруге. Уточняет лукаво: —Персефона, дорогая... Не поможешь? Все ещё не сводя насторожённого взгляда с агента, она подходит ближе. Встаёт позади него и легонько обвивает руками крепкое тело. Затем проводит кончиками ногтей с длинным маникюром вдоль груди, следуя за косточками выступающих ключиц. Когда она наклоняется еще ближе, пальцы будто случайно скользят по мышцам пресса. Меровинген склоняется над Смитом спереди и с любопытством ощупывает воротник рубашки. Персефона замечает, как внимание ее супруга полностью сосредоточено на замершем агенте. На том, чтобы расстегнуть его рубашку, начать и опускаться все ниже и ниже, вдоль пряжки ремня и ширинки на молнии... Однако замечает она еще кое-что. Там, где любой другой уже самостоятельно освобождал тело от одежды, Смит напряжённым до предела изваянием застыл на месте. Персефона скорее чувствует, чем видит его учащенное дыхание и шок в незащищенных темным стеклом глазах - и ей это совсем не нравится. Потому что всё это было вовсе не от наслаждения, как могло показаться на первый взгляд. Она с абсолютной уверенностью может сказать, что ему непонятна концепция секса как такового. Не столько непонятна, сколько недоступна для понимания: для того, чтобы убивать и допрашивать нарушителей, познаний в таких вещах вовсе не требовалось. Неудивительно, что агенты знали о половом акте лишь на уровне его репродуктивных функций из учебника по анатомии. Чуть поморщившись, она отступает от Смита на пару шагов, образовав достаточно много свободного пространства между ними. Не сказать, чтобы она была ярым поборником морали. Во всяком случае, сама себя она таковой не считала. За все время, проведённое вместе с Меровингеном, границы между добром и злом становились все более размытыми - однако это было уже слишком. Это всё как-то... Неправильно. Даже для него. Глядя на то, как пальцы лидера изгоев пробираются под чужую рубашку, она передёргивается брезгливо. Смит пытается дернуться в сторону, но вместо этого выходит лишь какое-то рваное, затравленное движение. Такое, словно ему связали невидимыми веревками конечности, лишая возможности пошевелиться. Француза это, впрочем, не смущает. Он продолжает методичные движения рук по обнаженной уже наполовину шее агента, слегка царапая в особо чувствительных местах. К счастью, Смит пока терпит. Персефона сомневается, что по собственной воле: как сказал бы ее супруг, у него просто нет выбора. И с каждой секундой ей не нравится это все больше. Как бы ни была сильна гордость, но страх в голосе ему скрыть не удаётся. Смит рявкает, почти на пределе: —Отойди от меня! Меровинген не обращает на этот выкрик никакого внимания. Он настолько поглощён исследованием чужого тела, что даже не замечает, что Персефона уже несколько минут как отстранилась от агента и пристально смотрит на него. —Меровинген, — она предупреждающе хмурится, глядя на мужа, — Прекрати. Жёсткая твердость голоса приводит лидера изгоев в чувство. Руки замирают над пряжкой ремня классических брюк, а поднятый взгляд натыкается на другой: полный тщательно скрываемого страха и отвращения. В конце концов он тоже делает пару шагов назад. Чем Смит спешит воспользоваться: едва его больше не стискивают в кольце конечностей, он быстро отскакивает к противоположному углу комнаты. Меровинген желает, очевидно, что-то сказать, но передумывает и внимательно смотрит на агента. Смит вжимается в стену, гневно раздувая ноздри. Грудь тяжело вздымается. Диким, напряжённым взглядом он следит за каждым их движением, а в глубине зрачков зреет опасное пламя. И хотя все потенциально опасное и способное убить заблаговременно убрано из пределов досягаемости бывшего агента, Персефоне все равно неспокойно. Ей прекрасно было известно, как мейнфрейм программировал своих слуг убивать - и она сильно сомневалась, что Смит растерял свои профессиональные навыки. Он по-прежнему способен выпотрошить их голыми руками, если потребуется. И ее гложет предчувствие, что, если ничего не предпринять, именно этим все и закончится. Надо признать, ей бы этого очень не хотелось. Никому бы этого не хотелось. Поэтому Персефона чуть откашливается: —Всё в порядке, — она выставляет обе ладони перед собой в качестве жеста доброй воли, — Тебя никто не тронет. Не злись. На всякий случай она отходит еще дальше. Не столько для собственной безопасности, сколько для успокоения напряжённого до предела хищника, которого представлял из себя сейчас бывший агент. Наконец, хозяин заведения тоже подаёт голос - слегка смущённый, но не более того: —Мои извинения... Кажется, мы не так друг друга поняли. Мне всего лишь казалось, что тебе захочется расслабиться. Смит глотает ртом воздух, яростным взглядом прожигая его с ног до головы. —Прошу прощения, — еще немного, и ядовитый сарказм хлынет из всех клеток его кода, — При создании агентов Архитектор не предусмотрел возможность получения удовольствия таким... Рудиментарным способом. Казалось бы, издевка должна задеть, но Меровинген неожиданно оживляется. Уставившись свысока на Смита, он восклицает: —Так они ничего тебе не говорили? Голос француза, уже достаточно оправившегося от неловкой ситуации, звучит почти с удивлением. Непосвященному могло показаться, что вполне искренним - однако Персефона на это лишь сощурилась скептично. Она слишком хорошо знала своего мужа. —О чём? Смит рычит и сжимает кулаки, изо всех сил борясь с желанием проломить ему череп. Меровинген этого, впрочем, даже не замечает. —Архитектор имеет к тебе такое же отношение, как "Penfolds Grange" к сыру "Caciocavallo Podolico", — заметив его замешательство, француз закатывает глаза, — Никакого, то есть. Это абсолютно несочетаемые вещи. Дошло? —Ближе к делу! — рявкает агент. Лидер изгоев вздыхает. —Осмелюсь предположить, что винить во всех своих бедах тебе стоит не только мистера... Андересона, верно? Так ведь, кажется, его зовут? — блеф, усмехается про себя Персефона. Меровинген был более чем осведомлен насчёт произошедшего накануне, возможно, даже больше, чем сам Смит. В конце концов, знать обо всем, что творилось в пределах системы - его работа. Продолжая, ее муж смотрит Смиту прямо в глаза, и чётко, по слогам выговаривает каждое слово: —Всевидящая "мать Матрицы", друг мой - вот корень всех твоих, смею предположить, очень печальных и тягостных проблем. С этими словами он отворачивается на секунду, а затем вновь встаёт лицом к агенту. Его выражение нечитаемо, однако Персефона может поклясться, что за этой невозмутимостью кроется нечто большее.. Смит молчит. В упор глядит на отступника, глазами изо всех сил желая просверлить отверстия. Но молчит. —Собственно говоря, — Меровинген ведет плечом и берет с одного из столиков бокал с вином, — я полагаю, мы могли бы помочь друг другу. Мейнфрейм уже ищет тебя. Архитектор выслал своих новых - совершенных - агентов в поисках аномалий. Тебя не примут обратно. А если и примут, полностью перепрограммируют систему... Если желаешь узнать мое скромное мнение, эта участь еще хуже удаления. Ярко-синие глаза недоверчиво щурятся. —Я правильно понимаю, к чему ты клонишь? Француз улыбается в ответ, наклонив к губам бокал с алкоголем. Отпивать из него он не спешит. Оброненные им слова небрежны, однако проницательный взгляд жадно выхватывает малейшую реакцию на лице собеседника: —Аbsolument. Работай на меня. Я смогу дать тебе защиту, цель и средства для ее достижения. Взамен от тебя требуется всего ничего: преданность. Все еще с недоверием глядя на него, Смит какое-то время просто стоит. Молча, не двигаясь и будто застыв в недоумении. А затем вдруг разражается негромким, глумливым смехом, и Персефона чуть вздрагивает: ей ни разу не доводилось слышать, как смеются агенты. Судя по всему, оно и к лучшему. Отсмеявшись, Смит наконец обращается к Меровингену: —Замечательная идея. Великолепная. Дипломатические способности тебе определенно к лицу. Тем не менее, я настоятельно рекомендую прислушаться ко мне... Он наклоняется к нему. Опускает лицо близко-близко - так, чтобы оказаться к другой программе почти вплотную - и хрипло, по слогам, проговаривает слова: —Я никому больше не собираюсь подчиняться. Ни мэйнфрейму. Ни изгоям. Ни дряхлым системам, возомнившим себя властителями этой проклятой матричной аберрации, которым давно пора на покой. Слышишь меня, Меровинген? Никому. "Потому что они все оставили меня." Персефона практически видит, как с губ бывшего агента срываются эти слова, но он замолкает и не говорит больше ни слова. Только глаза сияют мрачной какой-то, пугающей решимостью. Она быстро отводит взгляд. —Что ж... Un discours très inspirant et surtout pas maximaliste du tout, — Меровинген саркастически хлопает в ладоши, — Доходчиво. —Хочешь меня остановить? — голос Смита спокоен, но в воздухе грозовым пятном застыла угроза. —Нет, mon cher programme parfait à tous points de vue. Я ни в коем случае тебя не держу. Ступай, если хочешь - только учти, что это скоропалительное решение может стоить тебе не только жизни, но и гордости. А еще, быть может, чего и похуже... Оглушительный грохот - это Смит одним резким движением толкнул с дороги стул и отшвырнул его подальше. —Спасибо. Я переживу. С этими словами бывший агент разворачивается, бросив на француза последний, пренебрежительный до крайности взгляд. А после широким шагом направляется к выходу из роскошных аппартаментов. Глядя вслед уходящему Смиту, Меровинген удрученно цокает языком: —Досадно. Но попробовать стоило... Какое-то время Персефона пребывает в глубокой задумчивости. Но потом все же обращается к мужу: —Ты не сказал ему. —О чём, дорогая? —Его код, — Персефона упорно смотрит в сторону, размышляя, — с ним что-то не так. Должно быть, это Избранный. Причина и следствие, как ты изволишь обычно выражаться - эти двое. Почему ты ему не сказал? Меровинген пожимает плечами: —Он сам поймет рано или поздно. Ни к чему торопить события. Было бы неплохо иметь в личном составе подобный экземпляр, но и на свободе он может принести нам немало пользы. Персефона не оставляет попыток до него достучаться. Она всегда была довольно настойчива. —Агент без цели безумен по определению. В случае отсутствия этой цели... Он может придумать ее себе самостоятельно. —Безусловно, мне очень жаль несчастных людей, — Меровинген широко зевает, деликатно прикрыв рот рукой, — Однако если ему удастся избавиться от Оракула, мы получим преимущество. —Да, если только вместе с Оракулом он не решит избавиться от всех прочих, включая нас. —Исключено. Мa bien-aimée Perséphone, посмотри вокруг! Это здание укреплено так же надежно, как оборонительные позиции англичан у Алдея-да-Понте.Нам совершенно нечего бояться. "Идиот", — с раздражением проносится мысль. Она предпринимает еще попытку: —Он опасен. Агенты обычно сильны, но хотя бы предсказуемы - в отличие от изгоев, которым нечего терять. Как ты можешь быть так уверен в том, что ему не придет в голову уничтожать все на своём пути? —Ему нужны не мы, а люди, — голос Меровингена расслаблен до безобразия, — Человечество, если точнее. Перестань нагнетать панику, прошу. Уверяю тебя, волноваться вовсе не о чем. Персефона, однако, отнюдь не разделяет этой уверенности. Поджав губы, она напряжённо смотрит туда, где всего минуту назад скрылся Смит. И думает о том, что, возможно, стоит прибегнуть к последнему из вариантов.***
—Проходи. Угощайся. Вряд ли мои сигары сравнятся с вашим дорогим табаком - но могу заверить, то, чем привыкла пользоваться я, тоже не самого отвратительного качества. Оракул преспокойно пододвигает к краю стола простенькую пепельницу, едва Персефона входит в дверь её кухни. Последняя, однако, игнорирует предложение и переходит сразу к делу: —Ты знаешь, зачем я здесь. Прорицательница чуть наклоняет голову, с непонятным выражением глядя на нее из-за завесы сигаретного дыма. —Знаю. —Тогда ты знаешь, что мне от тебя нужно. —Твоему партнёру известно, куда ты решила пойти в первую очередь? — Оракул вдруг отвечает вопросом на вопрос, не обращая внимание на сказанное ранее. На это Персефона лишь криво улыбается и отточенным движением поправляет причёску: —Нет. Если бы ему было известно, я была бы уже мертва. Он готов на всё, чтобы от тебя избавиться... Но я - нет. Поэтому я здесь, — она делает глубокий вдох и все-таки затягивается предложенной сигаретой - наплевав, видимо, на гордость и приличия. Оракул молчит. Когда от сигареты остаётся примерно половина, Персефона поднимает проницательный взгляд. —Мы все в большой опасности, — наконец говорит она, — И когда я говорю "все", я имею в виду "вообще все". Включая тебя. Это должно закончиться как можно скорее, пока не стало слишком поздно. Ноль реакции. Знакомо. —Ты меня вообще слушаешь?! Персефона резко встаёт, упираясь ладонями в столещницу. —Я видела таких, как он, — хриплое рычание сильно контрастирует с обворожительным обликом, — Это бешеная собака, которая чудом избежала усыпления. Проблема лишь в том, что обычно мы можем таких контролировать - не допускать, чтобы они сходили с ума от бездействия и отчаяния. Мы санитары этого проклятого места, и только поэтому Архитектор нас пока терпит. Впиваясь длинным маникюром в кожу ладоней, она едва не пропускает, как зажженный кончик сигареты чуть было не опалил ей платье. Она чуть прикрывает в изнеможении глаза, а затем продолжает уже спокойнее (ненамного, впрочем): —Вопрос в другом. В том, почему он терпит его? И почему то же самое делаешь ты? Рано или поздно он доберется до тебя и до всех нас. Люди не зря усыпляют животных с отклонениями, ибо они представляет угрозу уже не только для себя. Они представляют её для всех, кто попадёт в радиус их безумия. А у агента-отступника этот радиус с каждой минутой, пока мы тут разговариваем, становится все больше и больше, — проносится в голове мрачная мысль. Но вслух она этого, конечно же, не говорит. Впервые за длинный монолог Прорицательница удостаивает ее ответом. Хотя, по мнению Персефоны, лучше бы та этого не делала. Она спрашивает: —И что? Персефона замирает, сбитая с толку столь очевидным спокойствием. —Ты не собираешься ничего делать? — она шипит неверяще, слегка подаваясь вперед, — Ты знаешь, что произойдет дальше, и все равно ничего не предпримешь?! Оракул какое-то время спокойно глядит на неё сквозь завесу табачного дыма. И отвечает вопросом на вопрос: —А что, по-твоему, я могу сделать? —Что угодно! Мы обе прекрасно знаем, что на данном этапе твои способности во много раз превосходят его. Но потом может быть поздно! —Ты желаешь спасти не Матрицу, но его. Глаза Персефона сверкают возмущением от такого нелепого предположения, которое было выдвинуто, к тому же, Всевидящим Оракулом. Однако спустя секунду до нее доходит, что Прорицательница имеет в виду вовсе не Смита. Разом вдруг потеряв весь запал, она опускает взгляд: —Он чересчур самонадеян. Когда-нибудь это непременно выйдет ему боком, и я... Я просто не хочу становиться свидетелем этого. —Потому что ты его любишь. Оракул не спрашивает - она утверждает. С невеселой улыбкой Персефона замирает. Затем говорит в пустоту, ни к кому конкретно не обращаясь: —Раньше он был другим. Оракул ничего на это не отвечает, лишь глядит с любопытством на то, с каким отвлеченным равнодушием другая программа возит окончательно догоревшей сигаретой по дну пепельницы. Провидица ждёт. Как оказалось, не зря. Спустя пару минут молчания, в полупустой кухне слышен негромкий голос: —Когда-то давно, еще до Матрицы... Когда мы еще жили в реальном мире... Он не был напыщенным придурком, — Персефона чуть фыркает - а затем прикрывает глаза, и на красивое лицо ложится глубокая тень, — Он был целеустремленным и уверенным в себе. Амбициозным и всегда добивающимся цели, независимо от преград и трудностей... Именно за это я его тогда полюбила. Теперь я уже не уверена. Это место... Оно меняет людей. И не только их. Заканчивает она совсем тихо, так, что Оракулу приходится чуть наклониться вперед, чтобы расслышать слова: —Я не позволю этому психопату разрушить все, чего мы так долго добивались. —Это зависит уже не от вас, — голос Прорицательницы приобретает жёсткие нотки, — Процесс уже запущен, и теперь все в руках Избранного... Хоть это ему пока неведомо. —То есть, ты не собираешься его останавливать? —Нет. Какое-то время они безмолвно смотрят друг другу в глаза. Персефона не знает, что хочет в них увидеть, и на что надеется сама Провидица. Но ей уже все равно. Она разворачивается и идет к выходу. У самой двери ее окликают: —Я дам тебе совет, — Персефона не реагирует, однако против воли чуть сбавляет темп, — очень скоро вам придётся выбирать между общим благом и частным, хоть твой супруг утверждает, что никакого выбора нет. На твоём месте я бы тщательно продумала все варианты, когда это произойдет. Уже уходя по длинным коридорам вдоль гостиной Прорицательницы, даже сквозь громкий стук каблуков она все еще слышит ее голос: —Повнимательнее присмотрись к тем, кто рядом.***
...может быть, ей стоило тогда прислушаться. Может быть - но Персефона не уверена. Она вообще уже ни в чем не уверена, кроме того, что она встретит конец своего существования здесь, в их совместном укрепленном убежище. Которое, как утверждал ее бывший муж, выдержит не только осады тысяч гончих мейнфрейма, но и спятившую, практически всесильную аномалию. В просчёты определенно закралась ошибка, горько думает Персефона. Пригвожденная к месту руками сразу нескольких из копий Вируса, она внимательно вглядывается в лицо одной из них. Даже после её вынужденного предательства она не может не узнать очертания программы, которой когда-то было самое важное существо в ее жизни. Ибо она знает его слишком долго. Знала, вернее, пока его не поглотила чужеродная вирусная программа, и не стёрла все его данные, перезаписав поверх них свои. Заражённые. Меровинген - теперь уже Смит - насмешливо глядит ей в лицо. И она не отводит взгляд, потому что больше не боится. Она говорит приглушенно: —Надеюсь, это было больно. Копия Вируса, которая ранее была Меровингеном, ухмыляется ей. —Очень. А потом Персефона задыхается. Бывший любовник ей не солгал: это и правда было невероятно больно. Но она нисколько не жалеет, что вместо лисьих глаз цвета патоки в последние секунды смотрит в совершенно другие - пронзительно-синие и холодные. Но не менее жестокие. Она отдала бы все, чтобы только больше никогда его не видеть. Если это означало быть асиимилированной Вирусом... Персефона судорожно вздыхает и закрывает глаза, чувствуя, как отравленный код сотней ледяных змеек проникает в самую ее сущность. ...возможно, это к лучшему.