Duster — Stars will fall
— Что это? — он растерянно похлопал глазами на лиловый конверт, запечатанный сургучом; бумага была плотная и приятно шершавая, а зеленоватая печатка — масляная.
Чан улыбнулся ему в ответ несколько неловко, потёр шею, отводя глаза в сторону.
— Приглашение.
Сердце Минхо предательски пропустило удар.
Приглашение на его новый концерт? Может быть, это приглашение в очередной раз собраться выпить? Или приглашение на…
Минхо прекрасно знал, что это за приглашение — не мог не знать. Когда мир в один миг рушится к твоим ногам, запоминаешь это на всю оставшуюся жизнь. Вот и Минхо прекрасно помнил тот вечер.
Вечер, когда Крис, с нескрываемым волнением порывшись в сумке, устроился рядом с ним, пряча в ладони коробочку с кольцом. И он соврёт, если скажет, что не затрепетал как малолетняя фанатка от одной только мысли, что Кристофер Бан прямо сейчас сидит перед ним с обручальным кольцом; абсурдной, секундной мысли, что это кольцо —
для него. Их коленки соприкасались, Чановы щёки в тусклом переливе какой-то дурацкой рекламы были трогательно красными, а Лино оставалось только надеяться, что его горящие уши скрывают отросшие пряди (с тех пор, как он перестал появляться на сцене с завидной регулярностью — пустил волосы; и даже Хёнджин, спустя столько лет все ещё опасающийся чисто теоретических салфеток в своём рту, во время последнего созвона заявил, что если тот не пострижётся в ближайшее время, то ему придётся взять первый рейс «Париж-Сеул»).
Вечер, когда Крис с улыбкой заявил: «Я собираюсь сделать Наён предложение». Это был его личный конец света. Потому что Чан был абсолютно счастливым, взбудораженным и совсем немножко пьяным; а кольцо на шёлковой подушечке — самым красивым из тех, что Минхо только приходилось видеть. Персональный апокалипсис без всяких стихийных бедствий, смертельных вирусов, охвативших планету, или ядерной войны — одно только безнадёжно разбитое сердце, бережно зализывающее раны последние десять лет.
Минхо не мог не знать, что это за приглашение. Но до последнего
надеялся (будто слепая надежда и без того не была его верной спутницей с самого две тысячи восемнадцатого, когда при одном только взгляде на Бан Чана стали гореть уши).
— На свадьбу. Не думал, что всё так быстро выйдет, — он пожал плечами. — Но в июне у меня начинается тур по Европе, и в следующий раз я окажусь в Сеуле только к осени, поэтому это был лучший вариант…
— Когда… — Лино испугался, что его голос вздрогнул слишком очевидно: сейчас Крис всё узнает, всё поймёт. — Когда свадьба?
— Двадцать седьмого мая.
Но Чан не заметил, или предпочёл
сделать вид, что не заметил: улыбнулся широко и искренне, отсвечивая белоснежными клыками и ямочками. Минхо отвернулся, едва заметно прижал ладонь к груди слева: где-то внутри, в липкой темноте под сводом рёбер, все ещё отчаянно
ныло.
Двадцать седьмого мая.
Двадцать седьмого мая двадцать третьего года они с Чаном ходили в какой-то крошечный японский ресторанчик за сашими. Прошло уже практически пять лет, но Минхо так хорошо запомнил эту дату, потому что на этот день была назначена репетиция его личного конца света.
Крис тогда был очаровательно кудрявым — несколько шальных завитков торчало из-под кепки — уставшим, но тем не менее счастливым; а его лицо блестело в свете японских фонариков из-за тонкого слоя bb-крема. Они ютились за тесным столиком и всё время сталкивались локтями, тихо хихикая. И тогда Минхо хотелось только одного: чтобы этот вечер никогда не заканчивался.
А потом Чан заговорил о Наён. О том, как давно она ему нравится — ещё со времён стажировки (Лино ещё никогда прежде не хотелось расплакаться и расхохотаться одновременно); о том, как долго он думал о чувствах к ней, и как наконец-то решился — пригласил её на свидание. О том, что Наён
согласилась.
И тогда Минхо больше всего на свете хотелось одного —
чтобы этого вечера никогда не было.
Ему казалось, что спустя столько лет он смирился — нельзя ведь до самой гробовой доски донести эти глупые чувства? — но улыбка далась с ему большим трудом; уголки губ едва заметно подрагивали.
Однако он всё равно улыбнулся из последних сил. Улыбнулся и проглотил всё, что хотел сказать — затолкал в глотку поглубже вместе со своей никчёмной и никому не сдавшейся влюблённость с истёкшим сроком годности (кто-то сказал, что любовь живёт три года, но Минхо, изводящий себя последнее
десятилетие, решился бы поспорить).
— Свадьба в конце весны это очень мило, Чанн-и. Ты настоящий романтик.
— Ты ведь придёшь, Лино-я?
Минхо
никогда бы на это не согласился. Он и без того достаточно натерпелся за последние десять лет, чтобы теперь добровольно подписываться на отправление своего сердца в дробилку — пускай даже его и будет перемалывать на кусочки под торжественный свадебный марш и звон бокалов.
— Я очень хочу, чтобы ты пришёл. Это может показаться глупым, и я знаю, что ты не любишь всякие сентиментальности… Но ты мой
самый близкий друг, и мы с тобой столько прошли вместе. Хочу, чтобы этот день не стал исключением.
Минхо должен ему отказать: должен просто сказать твёрдое «нет», придумать какую-нибудь отмазку — необязательно убедительную — и не издеваться над самим собой хотя бы в этот раз.
— Конечно, — кивнул он, надеясь, что счастье в его голосе не звучит фальшиво. — Конечно, я приду. А как ещё?
Но Минхо не может. Не может, потому что Крис в ответ расплывается в улыбке — сияет практически — и он готов на всё, лишь бы это выражение никогда не сходило с Чанова лица. Даже если ему придётся самолично заталкивать своё сердце в дробилку, насвистывая при этом свадебный мотив и утопая в конфетти.
— Я отправил детям приглашения… Придут все, кроме Хёнджина: у него опять какой-то загул с модной тусовкой на другом конце света, — Чан беззаботно продолжил распинаться про гостей и Наён, про родителей и Чонина, который придёт на свадьбу в кепке, потому что всего месяц назад вернулся из армии; про жуткие дни, проведённые за выбором цветов, столовых салфеток и ночных фонариков…
А Минхо пепелил взглядом ровные золотистые буквы, оплетённые акварельной листвой. И всерьёз размышлял, можно ли умереть от сердечной боли.
Наён & Кристофер
27.05.2028
Наверное, можно.
Но уже тогда он знал, что это — далеко не самое паршивое, что ему придётся испытать. Всё самое худшее было только впереди.
Среди гостей приходилось вымученно улыбаться, притворяться безнадёжно счастливым и гордым за своего лучшего друга, пряча дрожь за очередным бокалом шампанского. Минхо, на самом деле, его терпеть не мог, но напиваться сегодня было бы просто отвратительной идеей, поэтому он и топился в этой газированной кислятине: надеялся, что ещё бокал-другой —
и захлебнётся.
Настрой был хуже некуда. Сынмин с самого начала торжества делал вид, что его не существует, остальные — ограничились вежливым приветствием и коротким разговором ни о чём; а Джисон (единственный, с кем ему удалось сохранить прежние отношения) безбожно опаздывал. «Поддерживать связь» — как назвал это Чан в их последний день в компании — оказалось сложнее, чем им представлялось, поэтому за последние пару лет они из братьев превратились в дальних знакомых, вспоминающих друг о друге только для того, чтобы отправить открытку на Рождество.
Паршиво.
Праздник разбитого сердца и болезненной ностальгии
— просто прелесть.
И только Чонин, стриженный под трогательный «ёжик», не отлипал от него весь день: он ведь недавно вернулся из армии, и ему было чем поделиться со своим хёном. Минхо, к своему стыду, его совсем не слушал: кивал изредка, понимающе мычал, но всё своё внимание направил на сплетённые пальцы — худенькая и бледная ручка Наён в широкой Чановой ладони.
Когда-то Минхо представлял на этом месте свою.
Ноги утопают в блестящей золотой стружке конфетти, выпущенных во время первого танца — Минхо почему-то вспоминает вечер их первой победы на «M Countdown»: они, добравшись наконец до своей комнаты, бесились под музыку до изнеможения, пока не рухнули на кровать Лино, тяжело дыша и задыхаясь от счастья;
прижались друг к другу горячими плечами — а по ушам бьёт музыка, размеренной вибрацией отзываясь в груди (не свадебный марш, конечно, но навязчивая попса — еще более худшая панихида для перемолотого вперемешку с золотом конфетти сердца).
Удавка галстука душит, и неистово хочется курить.
Он впервые попробовал ещё в армии, и пристрастился к этой дурной привычке сразу после: когда вернулся, узнал, что за время его отсутствия Крис с Наён успели съехаться. И Минхо уже сбился со счёта, сколько раз он обещал себе бросить это дело — ему ведь даже не нравилось курить. Да и Чан каждый раз при встрече кривился, с недовольством отмечая, что от него пахнет табаком — Минхо
очень хотелось бросить курить.
Он находит Джисона случайно: тот подоспел только к середине праздника, суетливо и со смехом поздравил Чана, краснея до самых корней волос, принял объятия Наён, после чего тут же пропал из вида. Минхо сразу понял, что тот забился в какой-нибудь угол, подальше от возбуждённой праздником толпы, поэтому совсем не удивился, обнаружив его на скамейке во дворе — надёжно скрытого от лишних глаз листвой и сгущающимися сумерками.
Его галстук был ослаблен, а ботинки терпеливо ждали хозяина у скамейки — Хан рассеянно перебирал пальцами в полосатых носках, которые совсем не вязались с его костюмом.
После распада группы тот с головой ушёл в продюсирование, и Лино пару раз даже пришлось насильно вытаскивать его из дома: он опасался, что донсэн в скором времени начнёт шугаться дневного света. Поэтому такое скопление людей, должно быть, стало для него тем ещё испытанием. Для Минхо тоже.
Но главным испытанием для него была хихикающая в Чановых руках Наён, уклоняющаяся от его поцелуев.
Минхо бы принял каждый из них.
— Это паршиво.
Лино вкладывает сигарету меж губ и чиркает зажигалкой, предусмотрительно прикрывая пламя ладошкой — молчит.
— В смысле свадьба отличная… — тут же поправляется Джисон. — Но это паршиво, хён, как ни крути.
Даже здесь, вдалеке от грохота попсовой музыки и раздражающего звона бокалов (он выпил не меньше бутылки шампанского, и теперь у него просто раскалывается голова), совсем не получается расслабиться. Наоборот, в такой контрастной после банкетного зала тишине он чувствует, как легко вибрирует в грудной клетке: это дробилка — домалывает жалкие остатки его сердца.
Минхо разглядывает тусклый блик фонаря в лакированной поверхности туфель.
Вспоминает, как Крис внимательно слушал его поздравительную речь — самую неловкую в жизни — придерживая Наён за талию. Она тогда расплакалась, бросилась его обнимать, радостно щебетала благодарности за поздравление и за подарок, а Чан смотрел
на него, смущённо сжавшегося за спиной его невесты. И улыбался — клыки и ямочки.
Минхо казалось, что он самолично топчется по требухе, оставшейся от его безнадёжно разбитого сердца, ботинками вдавливая в грязь своё признание, что так и не смог озвучить в темноте их общажной спальни.
— Всё не так плохо, как я себе представлял.
Гораздо хуже. В миллион раз хуже того, что он мог себе представить.
— Не скажешь ему?
— У меня есть совесть, — Лино выдыхает дым в ночную прохладу, заходится в кашле: кажется, и правда пришла пора бросать. — Раньше думать надо было.
— Паршиво всё-таки… — обречённо вздыхает Хан, прижимаясь щекой к коленям. — И что планируешь с этим делать?
— Буду поменьше отсвечивать и подожду, пока не стану очередным блеклым воспоминанием о давно потерянной молодости, — фыркает он, разглядывая тлеющий в темноте кончик сигареты. — А потом мы станем обмениваться короткими сообщениям ни о чём пару раз в год, и разок я, может быть, даже наведаюсь к ним на Рождество, чтобы подарить симпатичным деткам какую-нибудь дорогую ерунду и снова таинственно пропасть на десяток-другой… В каждом друге-гее должна быть своя загадка, не думаешь?
Джисон выглядит не особо довольным таким планом, да и юмор явно не оценил. Но своё мнение решает оставить при себе: видит, что ему и без того дурных мыслей хватает.
— Вчера звонил агент, — Минхо щёлкает пальцем по сигарете, сбрасывая пепел на дорожку. — Мне предложили вакансию хореографа в Осаке.
— В Корее что, мало студий, которые хотят сделать тебя хореографом? Я думал, они там уже глотки друг другу за тебя перегрызли…
— Я согласился.
Джисон резко выпрямляется, хлопает на него глазами растерянно, испуганно практически.
— Но ты не можешь просто бросить всё и уехать в Японию.
—
Да, точно.
Лино вздрагивает от звука знакомого голоса; и то, что осталось от его сердца отзывчиво трепещет в груди —
он такой жалкий.
Его причёска слегка растрёпана, и один завиток раздражающе щекочет лоб — Минхо хочется зарыться пальцами в кудри, поправить укладку, но это
не его забота — а щёки у него хмельно красные.
Такие, что хочется рас-це-ло-вать. К тому же, для человека, большую часть сознательной жизни не вылезающего из чёрных толстовок, он выглядит преступно хорошо в костюме — на секунду Минхо даже думает о том, что ему хочется натурально
выть, но он быстро вспоминает: с недавних пор пускать слюни на Криса — официальная задача Наён.
— Ты уезжаешь в Японию и ничего мне не сказал?
Знал бы ты, Чан, сколько я тебе не рассказываю….
— Вчера был мальчишник, Крис, — вздыхает Минхо, стараясь придать своему голосу твёрдости. — Ты был такой пьяный, что вряд ли вообще вспомнил бы, что такое Осака.
— Значит, ты должен был сказать
сегодня, — Чан театрально куксится: дует губы, складывает руки поверх жилетки и смотрит на него упрямо.
Натуральный детсадовец, какое тут замужество?
— Вот я и говорю, балда, — фыркает он, прижимаясь губами к фильтру. Крис при одном только взгляде на сигарету кривится, но замечания не делает: то ли ему не до этого, то ли чувствует, что и без него забот хватает. — Тебе что, пять лет?
— Будешь приезжать?
— Да ни за что на свете, — Лино хватает только на не особо бодрую усмешку; он нарочно выдыхает дым в сторону Чана, наблюдая за его реакцией. Почему-то надеется, что от выражения отвращения на его лице станет полегче, но становится только хуже:
такое было бы у него лицо, если бы он признался? — Буду набивать живот первоклассными сашими и клеить японских танцоров.
Чан смеётся. И Минхо просто отвратительно жалкий, потому что
наслаждается этим звуком. После всего дерьма, что ему приходилось терпеть на протяжении десяти лет, сцепив зубы; после череды апокалипсисов, которые шли в его жизни один за другим — признание, отношения, общая квартира, свадьба. После самолично перемолотого сердца, превращённого в кашу из золотых конфетти и безответной влюблённости… После всего этого — он все ещё
наслаждается Чановым смехом, как в первый раз.
Вспоминает, как ему удалось рассмешить на тренировке вечного хмурого и нелюдимого предебютного Криса, который в тот период различал, кажется, только два слова: «дисциплина» и «занудство». Тот запрокинул голову от его шального и нелепого движения бёдрами совсем не к месту — расхохотался так искренне и звонко, что Лино даже на секунду потерялся.
С тех пор и до этого самого дня Минхо делал всё, чтобы слышать этот звук как можно чаще.
Но сегодня он, наверное, слышит его в последний раз. Ведь Минхо не соврал: ему на самом деле лучше больше никогда в жизни не появляться в Сеуле, потому что за столько лет совместного времяпрепровождения не осталось ни одного места в этом городе, что не напоминало бы про Бан Чана.
Хотя про японских танцоров он всё-таки перегнул…
Джисон ещё отговаривает его пару минут после того, как Крис возвращается к невесте и гостям в шатёр, но Лино точно согласится на это — убеждается, когда с тошнотворной болью в груди наблюдает за тем, как Наён подносит к Чановым губам вилку с кусочком свадебного торта; а Чан — не сводит с неё глаз.
И Минхо, на самом деле, за него правда рад, поэтому, когда они встречаются глазами в толпе, Ли улыбается ему, поднимает навстречу бокал (голова трещит невозможно), даже находит в себе силы шутливо подмигнуть.
И Крис в ответ расплывается в благодарной улыбке.
«Спасибо» за то, что был рядом; что успокаивал перед концертами и мероприятиями — ловил за щёки, заставляя посмотреть в глаза, и повторял, что всё пройдет как надо. «Спасибо», что заставлял заливаться смехом, строя рожи в душной гримёрке; что засыпал на диване в студии, не оставляя наедине с замучившей бессонницей, и что пришёл на первый сольный концерт, смущённо пряча под шапкой коротко стриженные волосы — улыбался и кричал громче всех, зная, что Крис точно на него смотрит. «Спасибо» за тихие разговоры перед сном, домашнюю еду, принесённую в компанию, и попытки говорить на английском, когда Чан упомянул, что скучает по Австралии.
В глазах и приподнятых уголках губ, во всём — «спасибо» с лёгким привкусом тоски.
Кажется, его трясёт.
Минхо на самом деле рад за него. Но со свадьбы уходит тихо, не дождавшись ещё пары элементов праздничной программы и фейерверка. Прощается только с Чонином, ласково поглаживая его по короткой стрижке и обещая как-нибудь ему позвонить, и Джисоном, который ободряюще стискивает его в объятиях, прежде чем усадить в такси.
А ещё он зачем-то берёт с собой бутылку шампанского. Минхо
ненавидит шампанское, просто терпеть не может, а ещё хотел сегодня не напиваться — но даже такой низкий градус в больший количествах даёт в голову. Газированная кислятина со стола была уже кем-то вскрытой и отвратительно тёплой, но в машине Минхо всё равно прикладывается губами прямо к горлышку бутылки, игнорируя недобрые взгляды водителя в зеркало заднего вида.
В кармане пиджака что-то противно брякает.
Крис
Ты рано ушёл
Даже не попрощался
Когда ты уезжаешь? Я приеду тебя проводить.
Лино
Я жутко напился.
Решил не портить праздник.
Безбожно врёт, едва попадая дрожащими пальцами по клавиатуре. От тёплого шампанского, тошнотворной горечью осевшего на корне языка, трясёт сильнее прежнего.
Лино
Прости, что так вышло.
Люблю тебя
Минхо жмурится до цветных звёзд перед глазами
(вот тебе и свадебный фейерверк, тряпка), снова прикладывается к бутылке — наверняка, и правда надеется захлебнуться в газированной кислоте шампанского. Экран плывёт перед глазами, но он
не плачет: своё он уже выплакал, у него времени было достаточно.
Крис
И я тебя, Хо
У Минхо на секунду в глазах темнеет — кажется, наконец дало о себе знать перемолотое сердце.
Чан его и правда любит — не врет. Любит как младшего брата, донсэна, как лучшего друга и товарища по команде, с которым провёл бок о бок восемь лет. Он его любит, как любят самых дорогих и близких людей — это даже больше, чем Минхо заслуживал.
Крис его
любит. Вот только женится на Наён, потому что её он любит по-другому: хочет прожить с ней до самой старости, носить уродливые парные футболки с глупыми надписями и нарожать кучу детишек.
Минхо просит таксиста оставить его за несколько кварталов от места назначения.
Улица встречает отрезвляющей ночной прохладой; без конца написывает Джисон, желая убедиться, что он добрался до дома в целости и сохранности (а как такое возможно, если сердце осталось где-то под сводом свадебного шатра в каше золотистого конфетти?), но сил ему отвечать нет. Минхо присаживается на бордюр, снова лакает прямо из бутылки, морща нос — со стороны, наверное, смотреть тошно.
Крис его любит.
Он улыбается, запрокидывая голову: майская прохлада пробирается меж отросших прядей, щекочет за воротником пиджака.
Сначала он приведёт себя в порядок: пострижется и купит пару новых шмоток, чтобы избежать красноречивого осуждения гуру моды; а потом мотнётся на недельку-другую в Париж к Хвану — развеется. Оттуда — сразу в Осаку, минуя Сеул. Здесь ему делать больше нечего.
Глаза слепит пятно уличного фонаря, которое плывёт в серебристой пелене слёз.
Крис его
любит.
