Семененко
Спишь?
Хочется телефон в стену кинуть, разбить, как и свои чувства. Оставить только бы ноющий срез на сердце, заставляет чувствовать себя живым. Алкоголь убивает медленно, но его внимание выстреливает сразу всю обойму, пробивая насквозь. Какое убожество блять.Петенька
Если в сети, значит не сплю наверное?
Еще бы помудачнее написал, драма на века была бы. Знает, что обижает, но по другому не может. Кольнуть хочется его, да посильнее, за всю свою пережитую боль. Хочется разбить ему голову и отбить все пальцы к чертям, чтобы не писал сейчас это дерьмо. Чтобы не думал о его чувствах. Но он отвечает, дает слабину вновь, дает волю эмоциям. Ненавидит, и себя и его за это все, но остановиться не может. Нельзя. Потеряется, забудется совсем, подохнет к чертям в своей холодной квартире, того самого серого дома. А он еще вроде кому то нужен, зрителям например. Но не Жене. Для Жени он — кукла, поиграться можно, ничего же в ответ не сделает. И плевать, что это не потому что он неживой, потому что отпора не даст своей любви. Слишком себя любит, первый вечно. Жалкий. Петю крыло, крыло до темных точек в глазах и дрожи в теле: от ощущений, от алкоголя. Тахикардия убивает, пульс наверняка под двести уже херачит, а он продолжает. Сглатывает тяжелые градусы, по крови разливаются, тело стонет от боли и ненависти к себе его обладателя. Мучать себя не прекращает, включает блеклый экран и видит томное «просмотрено» и «был недавно». Сученыш, продолжает изводить. Он уже привык к такому, за все время их отношений видел такое уже тысячу и один раз. Затрахало. Внутри еще что то колотится, похоже на любовь. На деле, любовью была ненависть и желание убрать этого человека с земли, стереть к чертям из своей памяти все моменты с ним. Стереть — получится, забыть — нет. Отбрасывая телефон с тупыми одинаковыми надписями, он знает, что все будет только хуже, однако тонуть в этом хуже хочется сильнее, чем выбраться из дерьма. Женя сам все это создал, делал вид, что не понимает о чем говорит ему Петя и клал хер на отношения в целом. Он опускал его, заставлял тонуть во всем, до чего его довел. Оставлял одного справляться с этим всем. Сам же, уходил сразу, видя малейший намек на чужую обиду. Нытье это слушать? Да нахуй надо, есть дела важнее. Разом осушает остатки виски и бутылка летит в стену. Громкий звук разбития стекла, а может и его чувств, оглушает на минуту. Сидит как неживой, пространство мешается в одну кучу, плывет по сознанию астральным телом. Ему, наверняка, не то что женино присутствие не поможет, даже херувимы здесь бессильны. Он ведь сам не хочет и не ищет спасения. От этих мыслей горло начинало саднить, он сорвал тонкую цепочку с крестом, который будто всю жизнь выжигал середину груди. Почему нам так обещан Бог, но когда трудно, рядом его нет? И ему остаётся только тонуть. Глубоко, непрерывно, смотря на лицо, такое зловещее во снах. Он знает, он по-любому знает, что делает. Женя хоть и скотина, но умный. Знает и продолжает делать. Смотреть, наблюдать, свои слова вставлять в жизнь Пети. Есть в этом что-то такое, что ему нравится до жути и перелома костей. Садистское, не более. Сделать так, как было раньше в мечтах, которые рушились с каждым новым днём в отношениях с Женей. Нахуй в них вошёл, зная, что у себя проблем с хуем. Знать бы это, может Петя и раньше послал. По крайне мере до того, когда понял, что к чертям его уже не забыть. Остаётся принять и выкинуть. Не выкидывался, правда, каждый день. Всегда случалась херня, тормозящий выбор. Поебать. Он его выкинит сразу же, как нож в грудь Жене воткнёт. Пуская почувствует, пускай помучается. Пете это понравится. Должно. Что должно не всегда желаемо. Подрываясь от гулкой трели звонка, он слал в ад человека, который нарушил всю цепь мыслей. Какого хера, блять? Чуть ли не выдергивая дверь с петель, он увидел темный силуэт. Во всем черном, сука. Как на его похороны явился. Голова опущена, будто уже целовал чужой холодный лоб и давно попрощался, давно стер его из памяти. Давно пора. Это выводило Петю, накрывало сильнее. Слезы не сдерживаются, от осознания того, что он давно мертв. Давно погас. — Сука, скажи мне, почему у нас не может быть все как у людей? — Быть может, мы не люди? Рывком затаскивая Женю за ворот толстовки, он хлопает дверью с дичайшим стуком, раздававшийся по стенам треском. Швыряет его в сторону, как щенка бездушного. Правильно. Бездушный. И глаза, точь-в-точь как у щенка. Ударяется не сильно о холодный пол, голова все равно трещать начинает. Не плачет, нет повода. Заслужил. — Ты, сука, мотал мне нервы столько времени, а сейчас являешься, с глазками своими грустными. Грустно здесь только мне, потому что ты ведешь себя как падла последняя. Капюшон уже не скрывает разбитой скулы, не скрывает эмоций. Которых нет. Петя присаживается на корточки, прям перед его лицом. За волосы хватает, выдрать бы их к черту, за то что красивые такие. Заносит руку с прядями волос и ударяет об пол. Выбивает всю дурь из чужой бошки, пытается по крайней мере. Не выходит видимо, раз слез не видно, как и сожаления за содеянное. Женя ждал этого, поэтому и приехал. Жить скучно? Езжай к этому, наедине все свои чувства покажет, да так, что скучно не будет больше никогда. Еще удар. Казалось, что мозги вылетели, мыслей нет, воспоминаний не останется. Не страшно, с ним нет. Беспамятство накрывает, как ледяная гладь льда. Холодно. Чересчур. Света белого еще не видит, уже слава Богу. Но бога нет, какого черта он ему молиться начинает? Петя вот не верит, поэтому и бьет сильнее, наказания не будет никогда. Нет деления на плохое хорошее, нет ада и рая. Есть только Петя, с которым все и сразу, как сейчас. Цепляется крепче за чужую голову, замахивается. Нет осознания его действий, только ебучее желание. Гребаное желание. Ему, кажется, даже слышно как ломается чужой череп. Радость. Он улыбается, как в последний раз, видя наконец то разливающуюся лужицу крови, под чужим телом. Неужели все кончилось, блять, а что потом? Точно не наказание. Вынос пожизненного, саднящего душу каждодневно. Не успокаивается, гладит волосы женины, такие мягкие и любимые им в прошлом, чувствует тепло еще не остывшего тела. Прекрасна любовь, которая убивает. В прямом смысле. Наклоняется, оставляет поцелуй на виске, улыбается. За ухо волосы непослушные заправляет, щекой жмется к чужой, запах душащего парфюма чувствует. Тошнота подкатывает от этого зрелища, но он борется. Как обещал, когда то, за ебучее золото. Не вышло. Как и сейчас. Хватается руками своими, грязными теперь навеки, за его лицо, пытается разглядеть частичку любви. Не понимает. Не видит. Не увидит. Как и не видел до этого. — Прости меня, — слеза сбегает по кончику носа, — прости меня, милый мой, прости если сможешь. Не сможет, не успевает уже. Ощущает, как тело ледянеет, серый цвет проявляется вместо привычного розового румянца на щеках. Не верит. — Теперь мы будем всегда вместе, но где то там, — заходится в рыданиях, голос свой не узнает больше, — где то там, но не здесь. Там мы точно будем счастливы, ты веришь мне? Безжизненные глаза даже не смотрят в ответ, отведены в сторону. Кончиками пальцев опускает веки Жене, чувствуя, как сам мерзнуть начинает. Рыдать прекращает, трясущимися руками за шею обнимает и ложится рядом. Волосы пачкаются в алой жидкости, слипаются. Отодвигает его от себя и смотрит-смотрит-смотрит. Щеки, плечи гладит. Холодный. Время смерти ему неизвестно, да и к черту не нужно, он запомнит это навсегда. Тяжелый запах металла мешался с привкусом горького ладана от чужой шеи, голову дурило сильнее. — Мы скоро будем вместе, слышишь? — лбом ко лбу прижимается, глаза закрывает, — Женек, слышишь? Ничерта он уже не слышит, и не услышит. Никогда. Никогда не ощутит его теплых касаний и резких фраз, не увидит больше такого взгляда, как его. И целует. Губами жмется отчаянно, слюна мешается с кровью, проблеваться охото. Душно, тошно, противно. Сознание перекрывается вновь начавшим действовать алкоголем. Слишком поздно.Всё. Глаза закрываются и в темноте не видно ничего. Ни Бога, ни Жени, только пустота.