декабрь

Ойкава просыпается от тревожного, совсем некрепкого сна, когда его макушки касаются легким движением пальцы, мягко зарываясь в волосы. Он резко поднимается, отчего с плечей падает плед, который на него заботливо накинули медсестры, так и не сумевшие выгнать из палаты. И не то, чтобы они и сильно-то пытались… Противостоять ему было очень сложно, если не сказать, что невозможно. За окном поздний вечер, который казался Ойкаве бесконечностью до пробуждения Куроо. Горит только один светильник у изголовья кровати, рассеивающий мягкий теплый свет, в котором прячется болезненная бледность Куроо. Однако на его лице все равно появляется едва заметная улыбка, которая дается ему сейчас с трудом из-за слабости, но, тем не менее, он находит в себе силы взять ладонь Ойкавы в свою и чуть ощутимо сжимает ее. У Ойкавы замирает сердце. Они смотрят друг другу в глаза несколько минут, не проронив ни слова. У Ойкавы во взгляде отблески страха, приютившееся облегчение и чуть-чуть заметно блестящие слезы. У Куроо во взгляде безграничное тепло и уверенность в том, что иначе быть и не могло: он очнется, а Ойкава будет рядом. Куроо еще раз проводит кончиками пальцев по ладони Ойкавы, а потом кладет ее ему на щеку, поглаживая большим пальцем скулу. Ойкава льнет к этому нежному касанию, прижимает своей рукой руку Куроо к себе, пытаясь раствориться в затапливающих чувствах. Снова смотрят друг другу в глаза. Ждут, кто скажет что-то первым. С тяжелым вздохом решается Ойкава: — Я чуть с ума не сошел. У Куроо пропадает с лица и без того слабая улыбка, но взгляд не теряет ни капли ласки. Он боится себе представить, что чувствовал, чувствует Ойкава. Пытается поставить себя на его место, и ему кажется, что он сам не выдержал бы и ни минуты. — Я думал о самом худшем, если честно. Хотя совсем плохих прогнозов не давали. Ужасное чувство… — Ойкава закрывает глаза, мысленно пытаясь убедить себя в том, что теперь это просто прожитые переживания, которые со временем забудутся, залечатся. Снова смотрит в глаза Куроо с заметным облегчением. — Я так рад, что все относительно обошлось. Как я без тебя? Делится откровениями, не боясь, что утомит ими еще совсем обессиленного Куроо, зная, что тот ценит любые проявления чувств. Куроо снова улыбается, совсем расслабленно уже, ни капли не беспокоясь о своем состоянии, которое обязательно улучшится, набраться только терпения. Самое главное для него сейчас это Ойкава рядом, выдохнувшийся, помятый и с синяками под глазами от отсутствия нормального сна. По-своему уютный. Родной. Любимый. — Мы бы обязательно нашли друг друга в какой-нибудь другой Вселенной. Обещаю У нас с тобой вечность на двоих. Не боится этих слов, не пугается и Ойкава. Им друг с другом иначе и не хочется. Пусть это будет один день или целая вечность. А потом Куроо выдыхает: — Прости меня, — за то, что заставил тебя испытать страх, пусть и ненамеренно. Ойкава не успевает возразить: — И прости, что испортил нам рождественский отпуск. Ойкава часто-часто моргает, уже полностью прогоняя дрему, смотрит на ссадины на любимом лице, на разбитую губу и бровь, не находит даже, что ответить сразу, поскольку не верит, что Куроо умудрился вспомнить об их отпуске, пусть и не удавшимся, едва-едва проснувшись после автомобильной аварии. Он хочет разозлиться на это глупое, неуместное извинение за сорванную поездку, потому что он ни разу даже и не вспомнил о ней, пока засыпал в неудобном кресле, пока вслушивался в сигналы датчиков и дожидался заявления врача о том, что состояние стабильное. Какое к черту Рождество? — Обещаю, что компенсирую, — добивает, уже позволяя во взгляде мелькнуть чему-то хитрому, даже веселому, такому, что сейчас кажется совершенно неподходящим ситуации. Но Ойкава все-таки сдается ему. *** Через три долгих дня Куроо выписывают из больницы со строгими рекомендациями к домашнему лечению, которые Ойкава слушает и которым внимает с особой серьезностью. Теперь его очередь позаботиться: его вылечили от июльской меланхолии, а он сделает все, чтобы Куроо не чувствовал ни намека на физическую боль в кратчайшие сроки. Куроо посмеивается с него, когда они добираются до их квартиры на высоте в несколько десятков этажей, с того, как Ойкава в действительности ответственно подходит ко всем приказам врача: только покой и никаких нагрузок. Он помогает Куроо устроиться на диване в их маленькой гостиной, приказывает лишний раз не двигаться, и тот тут же устраивается настолько вальяжно, насколько ему позволяет состояние и парочка гипсов на руке и ноге. Он придирчиво рассматривает ель, которую они успели дотащить домой еще до аварии, но, тем не менее, забавляется, чувствуя себя дома намного уверенней: — Значит ли это, — он многозначительно окидывает себя взглядом, — что я теперь могу отдохнуть и не наряжать дом к Рождеству несколько часов? Ойкава усмехается: — Это значит, что я наконец-то украшу дом так, как хочу. Куроо играет в возмущение: — А как же компромиссы? Любовь? — протягивает руку к Ойкаве, безмолвно подзывая к себе. Тот реагирует незамедлительно. Нависает над ним, опираясь руками в спинку дивана, приближаясь близко-близко к лицу. — В этом году будет по-моему, — уверенно стоит на своем. — В качестве компенсации, м? — напоминает о сказанном еще в больнице, щурится, дожидается улыбки и, дождавшись, целует ее легким касанием. Куроо кладет свободную руку Ойкаве на спину, гладит вдоль позвоночника, пробираясь под футболку горячей ладонью, заставляя прогнуться ближе к себе. Ойкава в его руках податливый до невозможности, чувствительный и отзывчивый. — Ты ведь не нарушишь обещание? — тихо задает риторический вопрос. Только уже, кажется, о вечности. До конца не избавился от испуга. У них все еще неукрашенный дом к праздникам, два билета в зимний Хайдельберг, о которых они уже забыли, и та самая вечность на двоих. Куроо понимает, о чем он. — Разве я могу?