Настоящий друг.

      Красное пятно расползается по идеально выглаженной белой рубашке сквозным выстрелом в сердце. Алая пелена затапливает доселе осознанный и спокойный взгляд.       Звонок. Дрогнувшая рука. Выскользнувший из непослушных пальцев бокал. В насмешке хлюпнувшая из него жидкость. Каберне Совиньон. Шумно ёкнувшее в груди сердце. Банальная аритмия.       Арсений смотрит на своё отражение в бокале с лёгкой досадой и недовольством. Честнее? С разочарованием. Ещё честнее? Это всё неважно. Он капитулирует.       Ответить на звонок намного легче, чем потом гадать на кофейной гуще ленивыми, тусклыми рассветами, высматривая на дне чашки упущенные возможности и утраченные надежды. Доселе рвущие душу на мелкие колючие соринки мечты.       Арсений — романтик. Ну ничего он не поделает со своим шальным мышлением.       По ту сторону связи тишина. Недолгая, покрытая шипящими помехами. На мгновение кажется, что говорят они вовсе не по телефонной связи, а по рации — качество звонка подводит. Арсений не жалуется. Его сознание, вон, тоже подводит.       Что ему до звонка? Если его же мысли такие же. Шипящие, обрывающиеся, покрытые полупрозрачной россыпью ошибок. Вопрос-восклицание, восклицание-вопрос.       Или, лучше будет, азбукой морзе…       Пальцы стучат по подлокотнику кресла неспешно, с ленцой, но тем не менее ритмично.

Точка, тире, точка, тире…

Я

      Арсению кажется, что лучше этой музыкальной паузы, обволакивающей внутренности недо-тишины, может быть только её отсутствие. И, наверное, впервые в жизни его ожидания и желания исполняются в тот же момент. Покорно и без суеты. Миг задержки.       — Арс? Приём! Чего молчишь?

Тире, точка, тире, точкаточкаточка, точка, тире, точка, тире…

Тебя

      Лёгкий тремор, разносящийся по телу вместе с задорным безрассудством легкого на помине, забавляющегося военного связиста, где-то в открытом море под неустанную качку дыхания стихии раскачивает вино. Рубиновые волны трансформируются, неуловимо и чарующе отражаются в глазах тягучими, гипнотическими каравеллами. У Арсения в глазах своё море, свой океан. Утопают многие. Захлёбываются миллионы. Укачивает каждого второго.

Точка, тире, точкаточка, точкаточка, тиретире, тире, точкаточкаточка, точка, тире, точкаточка, точкаточка, тиретире…

Люблю

      Сейчас Арсению дурно самому же. Вино не в том горле. Печёт. Обжигает, как затекающая в бронхи утопающего солёная вода. Он слышит заполошный стук собственного пульса. Циркуляция крови в висках отвлекает. Но не настолько, чтобы дать себе возможность расслабиться и прочистить горло. Отвлечься.       Нет. Он наслаждается своей болью. Смаргивает несуществующие слёзы. Задерживает тяжелые веки закрытыми.       Он концентрируется на этом жжении. Ищет спокойствие в этом неудобстве. Так будет лучше. Тяжелее забыться.       — Привет, Шаст, — голос отдаёт осиплостью, хриплым росчерком пены на обманчиво успокоившейся водной глади и спокойствием того самого моряка-утопленника, сдавшегося без боя на потеху крабам.       Арсению бы хотелось сродниться с этим показным равнодушием мёртвого. Стать с ним единым целым. Но он может только играть роль, соответствовать ей. Остальное ему не под силу. Не в этой ситуации.       — Арс… Арсюх, я перебрал.       Очевидно. Иначе зачем бы Антон звонил ему в выходной день вечером? Для чего?       Ты дурак, Арсений Попов, ты смешон. Ты читаешь в подписи чужого Инстаграма заместо «любой фанатки» — «любимой». Нервируешь сердце и эмоции. Смеёшься с этого так, будто это милый каламбур, лёгкое помутнение зрения, а не бревно в зенице. Дубовое и крепкое, на совесть загнанное внутрь с энтузиазмом «а может быть…».       Демонстративная задумчивость момента подчёркивается шумным глотком. Арсений цедит вино, в который раз решает для себя: он или Антон? Выбор очевиден. Неправда ли?       — Кинь геолокацию, Шаст, я скоро буду.       — Спасибо, А-а-арс, ты настоящий друг!       Настоящий друг смотрит в потолок гостиной ещё с минут десять. Наивно надеется, что заместо серости отделки перед глазами вот-вот пойдёт лёгкой рябью волшебное зеркало, сотканное питерскими дождями или бризом Сочи, напитанное озоном или сбрызнутое углекислым газом скупого досадливого выдоха, чистое, как снежные хлопья, не успевшие долететь до стылой земли. Или мутное, как подмерзающая вода январского озера.       Неважно это совсем. Лишь бы увидеть свою многострадальную морду лица. Ощутить жалость или омерзение, сострадание, а может, полноценную ненависть по отношению к себе. Так-то не важно, главное, чтобы отрезвило.       Не Шастун тут пьян. К превеликому сожалению не Шастун.

***

      — Ну и что?       — Как что? Арсюх, да блин, ну как что-о-о? — Антон не просто спрашивает, заунывно воет прямо в бокал чистого виски, растягивая свой важный вопрос, икает прямо туда же, закрепляя это всё ещё и смешком.       Ну само очарование…       Арсений сидит напротив, утопая в тени клубной суеты. Удачное место погружено во мрак, и мужчина чувствует себя единым с этим пятном тьмы посреди сияющего заведения. Местечко под стать его моральному состоянию. Вокруг празднество и эмоции, скандалы и их разрешения, девичники и мальчишники, празднования разводов и схождений. Арсений слишком сконцентрирован на своём внутреннем холокосте, чтобы давать яствам чужих чувств окрашивать его в призывные краски. Он, привыкший сиять направо и налево, сейчас предпочтёт обойтись без софитов неона, оставаясь незримым собеседником своего личного наказания.       Личного, правда, далеко в мечтах.       Подбородок чинно подпирается рукой, Попов терпеливо размусоливает совершенно неинтересную ему тему. Попытка сразу же забрать пьянчугу из бара успехом не увенчалась. Но Антон уверил, что «вот это я добью и по коням!».       Арсений был согласен и на ослов, и на верблюдов, лишь бы подальше от этого притворного пиетета к чужому веселью и радости. Нет на это настроение.       Хочется поскорее домой.       К испорченной рубашке и недопитому вину.       Идиллия.       — Она предпочла провести вечер вашей годовщины с подругами, а не с тобой, — дожидаясь заторможенного кивка, — потому что заранее договорилась с ними сходить в бильярд, — ловя щенячий, полный алкогольного опьянения взгляд зелёных, словно вон тот абсент за спиной бармена, глаз, — ну и что?       — Ну как же ж и что? Ну разве не понятно, Арс? Годовщина с парнем это же намного важнее бильярда с подругами! Ну разве нет?       — Нет? — выдавливая спокойную улыбку, занавешивая усталые, аквамариновые даже в тусклом свете забегаловки глаза веером ресниц. Спорить с пьяным Шастуном, конечно, себе дороже, но Арсений на деньги вроде как и не жаловался.       — Да чё ты издеваешься? Козё-ё-ёл, — губы у Антона искусаны, корочки даже со стороны выглядят царапающими, такими же колючими, как и их бухой в зюзю владелец.       Арсению бы очень хотелось проверить предположение на практике, провести по ним влажным горячим языком, бережно на пробу слизать блеск от тающего в стакане льда, выдохнуть тепло и рвано, согревая собой каждую ранку и манящий контур. Очертить поцелуями эти пухлые, раскрасневшиеся от градуса губы, прикусить, зализывая и заласкивая часами, извиняясь за несдержанность — заискивающе и со всем обожанием.       Наплевать, если с привкусом спирта. Так даже лучше. Жгуче, резко, пробирающе. Такое вместе с чувством вины ввинчивается прямо в подкорку. Такое и через десять лет вспоминается с тревожно-благоговеющей эмоцией. Мол, совершил, поддался моменту, не струсил…       Если бы. Вместе с тихим вздохом в техно диджея утопает и очередное отложенное до лучших времён «хочу» Арсения. Возможно, на закате своих дней, он даже откроет в честь этого музей. Где-то за чертой буйствующего жизнью города. Там, куда заезжают только заблудшие и уставшие. Вот, кто по достоинству оценит каждый фрагмент его искусства.       А пока в голове рисуется тисненый орнамент забавного художества, радушно встречающего сбившихся с пути и потерявших желанную дорогу, на танцполе люди походят на фазанов. Диких, дерущихся в красках наступающей весны. Ни капли изящества, лишь резкие взмахи руками-крыльями и прыжки с кувырками напролом.       Попов морщится. Не хватает его сердцу и барабанным перепонкам лиричности. Плавности и мягкости бархатистых мелодий. Не хватает гладкости и мягкости нот, сравнимых с молодой, свежей травой на газоне. Сейчас же, по ощущениям, его вазюкают лицом по асфальту. Шершавому и твёрдому. Неприятно. Зато держит в тонусе.       И нравятся же Шастуну подобные места…       Арсений называл их «злачными для шалопаев».       Антон говорил ему, что он бурчит, как старый дед. Арсению больше импонировало бы сравнение с какой-нибудь тургеневской личностью, столетним вампиром-аристократом или же музыкальным сомелье. Никак иначе. Но от Шастуна подобного ожидать не стоило. Глупо.       Арсений и не ожидал. Мечты никак не пересекаются с действительностью. По крайней мере, он старается. Просто… Грусть иногда накатывает сама по себе. Как внезапно капнувшая за воротник влага. Непредсказуемо и неприятно.       Осадок остаётся.       Сейчас это уже даже не он. И не накипь. Просто надоедает рано или поздно плясать под чужую дудку. Пусть даже и подобные личностные порывы длятся не то чтобы очень долго.       В этот раз дудка до раздражающего скрипучая и ломаная. Техно — это явно не то, что Арсений хотел бы слушать сегодня ночью.       Оттого и вопрос притихшему Антону он кидает более раздражённо, чем держался ранее. Без былой тактичности и кротости:       — И зачем тогда это всё, м? — ловя непонятливый, с поволокой сонливости взгляд, виски, слава тебе господи, был уже почти допит. — Зачем тебе нужны эти отношения, если ты вечно в них чем-то недоволен? Уже три года как, Шаст. Не надоело?       Округлившиеся глаза Антона смешат. Но почему-то Арсению хочется скорее безутешно реветь, сжавшись в комок нервов и сожалений, чем хохотать, откидывая голову в небрежности и показной, привычной развязности.       Арсений знает своего… друга, как облупленного. Прикрывает глаза, давая тому фору поступить непредсказуемо. Запускает в голове обратный отсчёт.

Раз.

Два.

Три.

«Я люблю ее!»

      — Я люблю её, Арс! Ты не понимаешь, что ли? — и в голосе столько неподдельного возмущения и праведного гнева, что Арсений бы даже, наверное, извинился, если бы не был настолько морально измотанным. Из-за себя же. И-за своих дурацких чувств.       Хотелось ответить:       «Понимаю, Антон. Слишком хорошо понимаю».       Проехаться локтями по барной стойке вперёд. Оказаться к Шасту близко-близко, посмотреть в его бессовестно пьяные глаза, улыбнуться так, будто терять действительно нечего, и прошептать что-то ещё более безрассудное вдобавок. Например:       «Уже лет 8 почти, как понимаю. С твоей первой улыбки в мою сторону».       Но Арсений взрослый и умный мальчик. Эгоистичный и бесстрашный только в собственных фантазиях. А посему он просто встаёт на ноги, выпархивает подальше от барной стойки, как ласточка с жердочки, расправляет свои крылья, поведя напряженными плечами, чувствуя, как щекотно под толстовкой трутся о ткань острия лопаток.       — Я не понимаю любовь, Антон, из-за которой приходится заливать зенки «водой жизни», — Арсений насмешлив и саркастичен, врёт и не краснеет в этой какофонии клубных вспышек радуги. Словно на него раз за разом обрушивались вязкие разводы бензинового следа. Маслянистые и вонючие. Не лучшая ассоциация. Но это липкое заведение навевало именно такую. — Пошли, раз допил. Мне завтра на съёмки, если ты не забыл. Хотелось бы, знаешь, этого простого человеческого хотя бы попытаться лечь в кровать сегодня.       Антон фыркает, то ли в раскаянии, то ли откровенно забавляясь, с карикатурным хрюком отставляет опустошенный стакан, нехотя прощаясь с барменом. Расплачивается одной купюрой, не дожидаясь сдачи, и уверенной походкой обдолбанного, трижды подорвавшегося на минах сапёра продвигается на выход из этого рассадника венерических заболеваний и мигрени.       Арсений следует по пятам немым сопровождающим.       Неужели на сегодня всё?       Наконец-то.       На улице щёлкает зажигалка и мимолетно шипит в сопротивлении сигарета за секунду до того, чтобы начать покорно тлеть. Шастун затягивается. И сизые облака невысказанных откровений, а может, и претензий ускользают в чернильное небо зимней Москвы. Не радушное ни черта. Под стать городу.       — Всё у вас будет хорошо, Тох, не кисни, лады?       — Да знаю я, просто… Иногда не вывожу. Хоть и люблю её жутко.       — Ты всегда можешь вызвать в такие моменты своего личного шофёра и психолога.       Хриплые несдержанные смешки сбивают пепел с сигареты, дают расслабиться напряжённым плечам.       — Я всегда на связи, Шаст.       — Спасибо, Арс, что приехал и выслушал. Ты… — наслаждаясь очередным никотиновым вдохом.       — Настоящий друг?       — Да! Ты действительно настоящий друг. Спасибо.       Вместе с табачным дымом в пространстве рассеивается полупрозрачным паром и горький смешок, похожий на задушенный колоссальной силой воли всхлип. Но жизнь Арсения театр… Оттого и эта совершенно неэстетичная оплошность вовремя заглушается шумящими где-то на соседней улице сиренами. Мчится куда-то скорая или полиция, а может, вообще пожарная? Неважно.       Город кипит.       Жизнь кипит.       Кипят и сердца рядом стоящих.       Правда… По разным причинам.