grey would be the color if I had a heart

Джеймс не должен был быть одиноким человеком, он всегда старался казаться выше остальных в глазах общества, в конце концов, он специально выбирал каждый момент своей жизни, чтобы казаться окружающим выдающимся и дружелюбным, но даже среди других мужчин он чувствовал себя таким пустым, таким сырым и открытым. Не помогало и то, что во время ужина он чувствовал себя букашкой, которую разрывают на части, - Френсис так на него действовал, ковыряясь в его крыльях и пытаясь что-то из него вытащить, Джеймс отталкивал его, а Френсис выдирал из него кишки. Даже если он не прикасался к нему - ох как прикасался, легонько, но Джеймсу хотелось, чтобы он был пожёстче, впечатал его лицом в стену... И всё равно было больно. По крайней мере, сэр Джон все исправлял, он был так добр к нему, так по-отечески заботлив, и это было наполнено ужасно противоречивым символизмом, что он так много думал о нём, ведь Джеймс знал, что предмет его мыслей не чувствует того же, будучи тем человеком, каким он был? Только в миллионах снов и фантазий он мог испытывать к нему те же чувства, что и Джеймс, и его яд действовал гораздо медленнее, чем у Френсиса. Ничто никогда не помогало, только подправляло положение, но всё вновь разлеталось вдребезги, когда он ложился на койку. Мысли Джеймса разбегались, как только он ложился на неудобный матрас, он ворочался и ворочался по нескольку минут, чтобы устроиться поудобнее, чтобы мысли успокоились - и ничего не получалось. Всегда было одно и то же, неизменно. Лёд, может быть, и находился за бортом корабля, но Джеймс чувствовал, будто он впивается ему в кожу, и в голове у него проносились комплименты, которые ему говорили в течение дня. «Ты хороший человек, Джеймс, дорогой мой», - не выходили у него из головы слова сэра Джона в течение всего дня. То, что его назвали дорогим, не должно было его задеть, как бы сильно это ни будоражило грудь и ни заставляло его чувствовать себя таким любимым. Но он знал, что это только разговоры, за ними нет ни остроты, ни привязанности, кроме платонического чувства. Иногда Джеймс пытался представить, что сэр Джон искренне думает о нём самым пылким и приторным образом - так же, как Джеймс о нём, - и что его прикосновения, ласки его рук являются намеренными. Он любил своих людей больше, чем Бога, но, конечно, любил и супругу. Джеймс вжался в койку весь измученный, ощущая себя ещё хуже: ему так хотелось большего, но он всё ещё оставался порядочным человеком, даже с чувством вины за то, что он чувствует по отношению к сэру Джону и Френсису (да-да, и к Френсису, и эти мысли сводили с ума), он хотел быть хорошим человеком, идеальным образцом английского джентльмена. Он справился с этим так же, как и раньше: спустил брюки и взял член в руку, напряжение с шеи спало, и он откинул голову на подушки. Рука сэра Джона могла быть жёсткой, но не такой, как у Френсиса. (Он не мог понять, почему Френсис постоянно приходит на ум в любой момент, когда это случается. Сознательно он ненавидел его, но сердце чувствовало обратное). Он прижал бы два пальца к головке его члена и похвалил его, сказал бы ему все, что хотел, чтобы ему сказали, что Джеймс достаточно сильный мужчина, что его стараний всегда будет достаточно. «Я знал, что у тебя все получится, дорогой, не надо стесняться», - простонал Джеймс во власти своих фантазий и мысленно сильнее прижался к Френсису, раздвинув при этом ноги. И целовал бы его, нежно, но так, что у него перехватывало дыхание, когда они отстранялись бы, а после ласкал бы его лицо, подготавливая к новому сближению с собою. Джеймс на мгновение вынырнул из своих грёз и повернулся к прикроватной тумбочке. Для этого ему нужно было что-то еще, это было отчаянно и распутно с его стороны, но нужно было немного помочь. Он стащил щётку для волос ещё до того, как поднялся на борт, и Джеймс хорошо изучил её, точнее, её корпус, и давно уже не пользовался ею, но она была достаточно толстой, чтобы доставить острые ощущения, а чтобы не было больно, достаточно было немного масла. (Хотя он не возражал бы, если бы было больно, Френсис причинил бы ему боль, он не испытывал к нему ни заботы, ни сочувствия, его член разорвал бы его и расколол его тело - Брут с кинжалом, вот кем Френсис был бы). Он переместился в постели, глядя на своё теперь уже частично обнажённое тело, на гордо торчащий из него длинный изящный член. Джеймс налил масло в руку и на мгновение, примерившись, подумал, насколько было бы проще, если бы не он делал всё это, а руки сэра Джона раздвигали его задницу для его пальцев и... «О Боже», - негромко выдохнул Джеймс, когда ему удалось ввести в себя два пальца, причем настолько, что из его рта вырвалось несколько стонов, и Джеймс прикусил ночную рубашку. Он знал, что он чувствительный, нежный, даже деликатный, но, похоже, недостаток внимания, которое он уделял себе, довёл его до беды: его член задёргался, и семя просочилось на простыни, когда он медленно вытащил пальцы. «Не торопись, дорогой, я не хотел бы, чтобы ты так быстро пришёл к апогею». Каждый раз мозг вызывал в памяти фальшивые воспоминания о голосе сэра Джона, и они преследовали его, пока он вдавливал конец щётки в свою задницу. Если он когда-нибудь окажется с мужчиной внутри себя вот в такой позе, как сейчас, словно дешёвая блудница, это, конечно, убьёт его, уничтожит каждую часть его личности и оставит его беззащитным. Но он все равно не останавливался, чувствуя, как расчёска раздвигает его дырочку, нащупывая ту единственную точку внутри, которая доводила его до слёз блаженства. Когда он почувствовал это, Джеймс чуть не расплакался от нахлынувших чувств: будет ли сэр Джон груб с ним? Нет, не сразу, возможно - он бы нежно овладел им, подняв его ноги себе на плечи, и взял бы его, как девицу в брачную ночь. Однако Френсис взял бы его грубо, он раздвинул бы его задницу и вогнал бы в него свой член без всякой смазки, схватив его за волосы и заставив смотреть на себя во время действа. «Мерзкий мальчишка, ты хотел, чтобы я взял тебя вот так? Отвратительный дегенерат». И Френсис шлёпал бы его по заднице, пока брал бы его. (Джеймс хотел бы, чтобы Френсис перекинул бы его через колено, или ещё как-нибудь, бил его до тех пор, пока он не зарыдает, и даже когда он слезет, Джеймс всё равно будет чувствовать это, чувствовать тяжесть Френсиса на себе). Член Джеймса болел при мысли о Френсисе, о том, как он будет душить его во время траха, о том, что всё это время Джеймс будет молчать, и единственными словами, которые будут произноситься, будут неистовые ругательства Френсиса. Его мозг переполняли мысли о том, как было бы хорошо, если бы к нему снова прикоснулись, зверски разорвали на части... или ухаживали за ним, как за прекрасной девой. Джеймс просто хотел, чтобы его воспринимали как он есть - просто воспринимали. Конец расчёски ткнулся прямо в простату, и Джеймс чуть не кончил от этого, он начал входить в себя сильнее, свободная рука снова зашарила по члену, порочно передёргивая его от одной только мысли о том, что он кем-то любим. Джеймс кончил, конвульсивно извиваясь и содрогаясь, притом весь замарался. Но никто не пришёл вытереть его, не прошептал слова похвалы, не было хотя бы сильной руки, чтобы отшлёпать его, вместо этого он был один посреди всего этого тоскливого непотребства. Сны же его были просто беспросветной пустотой, подобно дыре между рёбрами.