Нет дыма без огня

По обыкновению, оторопь пробивающую тело, когда перед взором являлся Би Хан, Томаш скрывал, как положено, оправдывая статус ниндзя клана Лин Куэй. Никто не мог сказать, что на душе кошки, не то что царапали, а рвали когтями беспощадно. Томашу жизнь его была не мила, но расставаться с ней ему не хотелось, и потому был один выход - молчать и не подавать вид, не перед кем-то из рядовых ниндзя, не перед Би Ханом, не перед Куай Ляном - особенно Куай Ляном. С самого детства так повелось, что серебровласый мальчишка не мог вписаться в строй, где головы были смоляного черного цвета, и принимался он в этом строю лишь отчасти. Би Ханом он был ненавидим. Тот вбивал Томашу в голову одну единственную мысль: "В тебе нет крови Лин Куэй". Куай Лян же, наоборот, носился с приемышем туда-сюда, как с сокровищем, вечно по головке гладил, да умилялся, особенно на контрасте со своим старшим братом, который эмоции скрывать научился раньше, чем произнес первое слово, да статус криоманта и характером оправдывал сполна. Дитем ещё все было относительно просто, если это, конечно, можно так назвать. Томаш, росший в обычной любящей семье, вдруг стал тренироваться с теми детьми, что любовь родительскую, если и знали, то точно не в том же виде, что и он сам. Никто не мог понять ма́лого нытика по детским розовым щечкам, которого катились слезы от обычного синяка или ушиба, которые были постоянны и привычны для тех, кто в Лин Куэй был рождён. Однако, годы шли, Томаш рос, мужал, да становился твёрже духом. Не пробить, казалось бы, его стену, которую возвёл вокруг себя, да только так было лишь перед отцом. Би Хана, что своей неприязни никогда не скрывал, он стал недолюбливать более явно и открыто. Бунт гормонов во время переходного возраста его не щадил, одарив непокорностью к старшему. Позже, конечно, Томаш жалел о своем поведении несчетное количество раз. Как и стоило ожидать, терпение Би Хана не было безграничным. Получить братскую оплеуху за язык, который не держался за зубами? Быть показательно избитым, чтобы уважение к будущему грандмастеру улеглось так же четко, как свежий снег что едва ли постелился белым одеялом на ровной поляне? Быть примороженным к месту, вынужденно стучать зубами и чувствовать, как мороз обжигает кожу хлеще, чем пламя Куая? Ну, лишь отчасти... Би Хан показал, что в нем есть иная сторона, что думает в другом ключе о способах показать, кто главный. Такого холодного и бесстрастного, можно было представить в такой ситуации лишь во сне, да и то с температурой градусов под сорок не менее. Что же он сделал? Он взял. Беспощадно и жадно, сначала из раздражения сцепив зубы, должно быть утоляя любопытство реакцией, пихая пальцы в рот, чтобы звуки чужой боли заглушить. Затем же, найдя экзотичную для Лин Куэй не азиатскую внешность притягательной, челюсти свои сжимал, чтобы скрыть звуки удовольствия. Теплая податливая плоть стала приносить слишком много удовольствия, как и то, что чувствовал себя Би Хан в такие моменты даже более высокомерно, чем обычно, упиваясь властью над чужой несчастной душой. Томаш никогда не рассказал бы об этом, даже всем сердцем любимому Куай Ляну, к которому в детстве прибегал по ночам плакаться о кошмарах. Вошедший после первого раза во вкус, Би Хан с тех пор Томаша не оставлял. Драл он того так, что тому казалось, что мясо с костей содрать и то было бы терпимее. По крайней мере, боль моральная была бы куда меньше. Привыкнуть к такому подарку жизни было невозможно, не к ощущению того, что по кишкам изнутри словно прошлись наждачкой, не к ледяным узорам расцветающим по бокам пока пальцы крепко впивались в нежную кожу, оставляя хотя бы один синяк на бедре, талии, или ещё где, после каждого соития. После такого, конечно, несколько дней жизни Томашу не было. Даже дышать было больно, не говоря уже о тренировках. Но надо было, ведь видеть переживания на лице Куай Ляна казалось болью куда большей. Хотя и могло показаться, что боль, причиненная Би Ханом, могла бы стать зачинщиком того, что влечение пропадет совсем, это было не так. На самом деле после каждого раза, когда Би Хан срывался, Томаш рядом с Куай Ляном чувствовал, как внутри все не только болит, но и как бабочки порхают. От его улыбки, от его поглаживаний по голове как в детстве, его голоса, низкого, с легкой хрипотцой, что так ласкал слух изливаясь из глубин груди словно сладкий нектар. С любовью, искренней... Одна беда - братской. А Томашу подать совсем не то, и на душе было от того гадко, да и понимал он, что зажат между двух огней. Огнем и льдом вернее, один из которых был кнутом, а второй пряником, но поделать с собой ничего не мог. Нехорошо было от ощущения, что руки связаны, и страхом перед Би Ханом, и уважением к отцу, и тем, что будут думать люди, если узнают. Однако, едва ли грандмастер почить успел, как Томаш стал стыдить себя за то, что ощущал, как груз с плеч свалился. Многое, конечно, не поменялось. Как и прежде, Би Хану перечить не смел, горьким опытом обученный. Да и страшнее было, ведь в руках теперь уже новго грандмастера, даже пытаться брыкаться было сродни самоубийству. Однако загруженность Сабзиро новой должностью дала Томашу время подлатать раны. И вот он уже месяц нетронутый холодной рукой брата, стал тянуть свою к Куай Ляну. А проблема то в чем: в том, как сильно однажды поразило осознание того, что чувства ощущаемые где-то глубоко внутри, хоть и не правильны, но это не значит, что невозможны. Би Хан ведь тоже сделал не правильно, но сделал потому что мог, потому что знал лучше чем кто-либо другой и был прав в своих суждениях. В Томаше нет крови Лин Куэй, он ему не брат, и Куай Ляну соответственно тоже. А потому грех, хоть и тяжел, но не так как казалось до смерти отца. Ведь теперь моралист остался один, и тот не знает не о чем, возможно, лишь пока, а возможно, на оставшуюся вечность.

***

Взгляды Лю Кана на себе было ловить болезненно. Он ведь знал, но молчал. Обидно отчасти, но с другой стороны хорошо, что не разглагольствовал. Все же бог оправдывал свою мудрость. Сразился с Шанг Цунгом, поведя за собой армию, а затем по быстрому снова сверкнув на последок своим взором, скрылся в своей обители проживать не прожитое, которого было много, если вообще был этому конец. Какого же было счастье Томаша бежать, оставить позади холод чужих касаний, взгляда и сердца. Заменить его пламенем да теплом янтарных глаз, что грело израненную душу. Забыть Лин Куэй, стать... Ширай Рю... Больно... Очень больно. Харуми. Столь нагла была, чтобы присвоить себе единственный огонек в жизни Томаша, единственный источник тепла и света. Но как же Куай Лян улыбался, глядя на нее, как же он любил ее, не его, не его преданность и терпение, серые глаза полные отчаяния. Разве мог себе мальчишка представить, что пожрет его не боль, что причинил лёд, а ревность к пламени, что тлело рядом с Томашем, отдаваясь лишь привычным дымом, но огнем пылало для какой-то женщины, что как уверен Томаш, и близко так любить как он не могла.