The Sleepless

I dreamt in my sleep Take a journey with me Into my dream and see my nightmare Red Snapper — The Sleepless

В Манчестере идет дождь. В воздухе цвета охры густые капли падают на землю и просачиваются вниз, в другой Манчестер — серо-стальной, с резкими очертаниями, обнажающий акульи зубы. На самом деле, в другом Манчестере есть только видимость ясности, которая оказывается вязкой мутной кашей, если в нее вникнуть. Он ищет подходящее слово и находит его: компромиссы, основа дипломатии, основа существования любого общества. Это выглядит некрасиво. Сделки вне протокола, сокращенные сроки за хорошее поведение, адвокатский цинизм, готовность отпустить мелкую рыбку ради большой. Компромиссы между старой моралью и новой. Между реальностью и тем, чему вас учили в школе. Между тем, что необходимо, и тем, что дается. Ты можешь вежливо улыбаться, ты можешь подписывать бумаги, ты можешь носить свой серый костюм из полиэстера. Это просто взрослая жизнь. Но однажды ты можешь подавиться этим дерьмом. Стоит ли возвращаться? Дождь барабанит по крышам, окнам, по его спутанным волосам и по кожаной глади куртки. Он знает, что он настоящий мальчик. Он настоящий мальчик, не так ли? — Господи, Сэм, почему у тебя всегда такое выражение лица, как будто ты где-то далеко? Они в ресторане, одном из самых дорогих, которые он может себе позволить. Ослепительно белые скатерти, хрустальные бокалы, надменные официанты. В высоких вазах белые лилии изгибают свои тонкие шейки. Лилии — символ смерти в некоторых культурах, он понимает намек. На Майе скользкое платье из шелка или вишневого джема, красиво оттеняющее ее смуглую кожу. Она держит бокал темного вина, нервно вертя его в пальцах, на одном из ее элегантных пальчиков надето кольцо с бриллиантом; ее вишневые губы под цвет наряда обещают серьезный разговор «о наших отношениях». «Женщины просто обожают говорить об этом, не так ли? — усмехается в его голове его собственный голос, окрашенный незнакомой насмешливой интонацией. — Ну, если ты чего-то хочешь от нее, тебе придется выслушать. Я забыл, чего именно ты от нее хочешь? С девяти до пяти, ипотека, секс по расписанию, парочка неблагодарных сопляков? Все это простое человеческое счастье?». Вишневые губы шевелятся, но с них не слетает ни звука. — Сэм, ты меня вообще слушаешь? — Прости, что? — Сэм моргает и видит перед собой Энни. Энни всегда носит красное, цвета кипящей артериальной крови. «Да, — его насмешливый голос протягивает с горечью. — Женщинам нравится спектр гемоглобина. На них это отлично смотрится, когда они держат в руке пистолет и стреляют в тебя». Энни смотрит с сочувствием и жалостью, как будто он больной ребенок. — Я твой друг, — говорит она, — твой единственный друг. В руках у нее тряпичный клоун. — Бу! — усмехается она. — Попался! Сэм кричит и просыпается, струйка холодного пота стекает по его спине, и что-то холодное ползет внутри него тоже. — Или кто-то заползает в тебя, — хихикает девочка из телевизионной заставки. — Или ты заползаешь в него? Что здесь происходит, Сэм? — Она протягивает руку и постукивает пальцем по его лбу. — Что здесь происходит? Вот в чем вопрос. Все в его теле замирает от ее прикосновения, каждая клеточка кажется коматозной. Анестезия просачивается в него, и он тонет в ней, задыхаясь от тошнотворной сладости наркоза, но что-то держит, держит, держит его. — Мясной фарш, — говорит кто-то, пахнущий физиологическим раствором. — Они возятся с этим ублюдком, но зачем? Он никогда не проснется. — Почему тебя это волнует? Делай свою работу. — Я просто говорю. Помнишь, когда Ума Турман была в коме, и какой-то парень пришел, чтобы ей вставить, а она взяла и проснулась? — Она откусила ему хуй своей пиздой? — Она могла. Чей-то неприятный смех звенит у него в ушах, когда игла прокалывает кожу, а капиллярная сетка на глазных яблоках образует карту. На ней изображен путь. — И куда ты идешь, Дороти? Куда ты идешь? — клоун интересуется. — Я слышал, что есть замечательное место как раз для тебя. Клоун поет, поет, поет: — Где-то радугой яркой В вышине Путь в страну, о которой Нянюшка пела мне. Сэм кричит и просыпается, его сердце подпрыгивает в груди, как циркач на батуте, алле-гоп! Он поворачивает голову, стеклянный блеск влетает ему в глаза. Он трясущимися руками хватает бутылку виски и подносит ее к губам. Сладкий ожог в горле не помогает ему успокоиться, поэтому он пьет, пока темнота вокруг него не становится зернистой. Сколько раз человеку нужно сказать себе, что он жив, чтобы поверить в это? Утром, когда он идет на работу в полицейский участок, по улице проезжает блестящая красная машина. Джин Хант за рулем в пальто верблюжьего цвета. Он выглядит слишком хорошо для ублюдка, от которого всегда разит перегаром и миллионом сигарет, которые он выкурил перед завтраком из холестерина. Сэм, возможно, даже сказал бы Ханту, что он хорошо выглядит, если бы не знал, что услышит в ответ: «Отвали! Я не педик!». Иногда, когда Хант в очередной раз вторгается в его личное пространство, Сэму хочется съязвить: «Правда, шеф?». Но он слишком бережет свои внутренности, чтобы распускать язык. Красная машина проезжает мимо него, не останавливаясь. Сэм собирается окликнуть его, но машина уже проехала стену мира, как фанерную. Может быть, все здесь сделано из фанеры и ненастоящее, даже он сам. — Что, если только фанера настоящая? — спрашивает девочка в платье из гемоглобина. Клоун кивает в знак согласия. Сэм хватается руками за виски и стонет. — Так, — говорит Джин Хант с мрачной озабоченностью. — Это, блядь, уже не смешно. Ты выглядишь так, будто тебя сейчас вырвет. Убирайся, Тайлер, придави подушку, в таком виде ты мне все равно бесполезен. Сэм поднимает голову и пытается поймать лицо Ханта между подтеками в своем зрении, он пытается заговорить, несколько раз сухо сглатывая. Он пытается понять, в каком мире он находится. — Мне некуда идти, — с трудом произносит он. — Иди домой, идиот! Сэм смеется очень дрожащим смехом. Все смотрят на него сквозь клубы дыма, которые заменяют воздух в комнате. На заднем плане Рэй довольно остроумно имитирует припадок, Крис откровенно хихикает. — Это смешно, черт возьми? Это смешно?! — Сэм кричит, теряя самообладание. Легко потерять себя, когда не знаешь, кто ты и что с тобой происходит. Хант встает и хватает его за шиворот. — Убирайся отсюда, чертова истеричка! — С этими добрыми напутствиями он тащит Сэма к выходу. — Проспись, напейся, потрахайся! Займись вышиванием, Глэдис, и приходи завтра! На улице сыро. Постер фильма «О, счастливчик!» оплывает на стене из красного кирпича. — Мне кажется, что я сейчас умру, — говорит Сэм Малкольму Макдауэллу, который улыбается ему с видом счастливого деревенского дурачка, которому дали поиграть с ярким конфетным фантиком. — Если, конечно, это уже не случилось. Я схожу с ума внутри этого сумасшествия и действительно, действительно, действительно не понимаю, что мне делать. — Улыбайся, пока пытаешься. Смейся, пока принимаешь. Даже если ты притворяешься. Никто не узнает, — советует ему Малкольм. — Вот так? — спрашивает Сэм, распяливая в улыбке рот. Но актер уже отвернулся и ничего не отвечает. В моих ботинках раздается хлюпающий, хлюпающий, забавный звук. — Ты опять бегал по лужам, Сэмми? — Тетя Хизер смотрит на него с притворной строгостью. — Прости, — за ее притворной строгостью следует его притворное раскаяние. Он хитрый маленький мальчик, который знает силу взмаха своих длинных ресниц. Она тихо усмехается и тайком протягивает ему леденец, чтобы мама не заметила, потому что беготню под дождем не следует поощрять. — Обещай мне, что ты больше так не будешь. — Я обещаю, — клянется Сэм. Его любовь к ней размером с леденец, даже больше. Конфета яблочная, и язык у него зеленеет, это хороший цвет, одна из граней того, что осталось хорошего. В нижнем Манчестере зелени немного, в верхнем она выглядит бронзовой и переходит в сепию, как в старом фильме. Нарушив обещание, которое он когда-то дал тете Хизер, Сэм бежит, возможно, в надежде на леденец или, по крайней мере, в надежде, что его собьет грузовик, и, может быть, что-то из происходящего наконец закончится. Если упасть, вы определенного ушибете колени — это не изменилось с детства. Перед его глазами мультяшный фейерверк из вишневого джема или артериальной крови. — О, простите, я вас не заметил, — сообщают ему красные кеды. Сэм поднимает голову, потирая ушибленный лоб. Мужчина, стоящий над ним, застывает, глупо открывая рот. Рука, которую он протянул, чтобы помочь Сэму подняться, безвольно падает. — Что? — громко шепчет незнакомец. — Что?! — Смотри, куда идешь, — недобро говорит Сэм и встает с асфальта, отряхиваясь. Мужчина продолжает смотреть на него с каким-то священным ужасом. Дождь стекает по его удивленному лицу, а его коричневое пальто насквозь промокло. Он выглядит жалким, как мокрый воробей, и его глаза расширены мольбой, неверием, страхом… Знакомый коктейль, думает Сэм и прячет свое раздражение в карман, спрашивая со сдержанным профессиональным интересом: — Ты в порядке? Мужчина качает головой, закрывает рот, открывает его и повторяет это еще пару раз, испытывая терпение Сэма. — Но этого не может быть, — говорит он наконец. — Ты мертв. И это даже не ты. Осознание небывалого внутри небывалого поднимается вверх по спинному мозгу, и Сэм начинает чувствовать, что он падает, а затем летит, а затем, что его много, и каждый из него рассеян по очень далеким, не связанным друг с другом местам, пока от него не остается совсем мало. — Нарушаются межнейронные коммуникации между отделами, — делится с ним информацией обладатель какого-то престижного диплома. — Отлично, — кивает Сэм, — эта новость так же полезна для меня, как фотография спасательного круга для утопающего. — Иди и попытай счастья с ними, — ворчит специалист. — Скажи спасибо, что я не с клоуном. — Спасибо, — говорит Сэм и бьет его в челюсть. Мужчина в коричневом пальто от удара валится на землю. На его скуле расцветает ярко-алое пятно. — Эй! — вопит он. — За что?! Или это все-таки ты? Ты помнишь меня? — Никогда в жизни тебя не видел, — по какой-то причине Сэм совсем не хочет извиняться за то, что ударил его, перепутав с другим существом из своего богатого внутреннего мира. — Кем бы ты меня ни считал, это не я. То есть, не он, это… О, черт! Лимит падений, кажется, на сегодня исчерпан. Мужчина смотрит на него снизу вверх, он кажется отключенным от реальности, здесь живут только его глаза, а где-то под ногами блестит галька, шуршит золотистый песок и прорастает жесткая красная трава, о которую можно порезать пальцы. В его мокрых темных волосах звездный ореол, но Сэм моргает, и он исчезает. Он видит след от своего кулака на его лице и советует приложить лед. Он советует ему проверить, все ли зубы на месте, и мужчина послушно засовывает язык в рот, облизывает мокрые от дождя губы и говорит: да, все мои зубы целы, спасибо, но я все равно не понимаю, как это возможно. — Я ударил тебя не очень сильно, — объясняет Сэм, но мужчина его не слушает, он продолжает смотреть на него огромными блестящими чужими глазами, и кажется, что он собирается заплакать, или схватить его за грудки и начать трясти, или обнять, как брат, или поцеловать его, как любовника. Или он исчезнет, как исчезает почти все в небывалом. Сэм моргает, но мужчина не исчезает, он кажется странно осязаемым. — Может ли это быть альтернативная вселенная? — спрашивает незнакомец очень медленным голосом. — Альтернативная чему? — хмыкает Сэм, и внезапно его осеняет. — Ты тоже не отсюда. Мне просто любопытно, ты из правого полушария или из левого? Мужчина выглядит по-настоящему удивленным: — Что? Но любая хорошая галлюцинация должна уметь выглядеть удивленной. В фильме «Игры разума» Рассел Кроу всю жизнь дружил с человеком, которого не существовало. Следующая остановка в передаче нервных импульсов — кафе. Они сидят за пластиковым столом и пьют пластиковый кофе из пластиковых стаканчиков. Изжога к этому кофе подается бесплатно. — Кто ты? — Спрашивает Сэм. — Это не имеет значения, — отвечает часть его подсознания. — Меня здесь никогда не было. Сэм отставляет чашку с кофе, скрещивает руки на груди и холодно смотрит на него. — Тогда я буду звать тебя Палкой. Тебе стоит попробовать гребаный стейк, приятель. Мужчина ухмыляется, в его глазах появляется что-то озорное поверх тревоги и недоумения. — Он мог бы такое сказать, — бормочет он. — Ну, хорошо. Я Доктор. — Я не спрашивал о твоей профессии. — Это не… — он запинается, выдыхает, трет один глаз рукой. — Просто называй меня так. — Что ты здесь делаешь? — Меня не должно было здесь быть, — отвечает он со странной нервозностью. — Это произошло случайно. Может быть, потому, что я подумал… Он снова заикается, ерзая на сиденье, его бешеный яркий взгляд прикован к Сэму, словно он пытается проникнуть ему под кожу, вскрыть его внутренности и покопаться в них как следует. Затем он начинает говорить быстро и страстно: — Я думал об одном мужчине, на которого ты очень похож. Но он умер у меня на руках. И я… — Он с трудом сглатывает. — Послушай, на самом деле вопрос не в том, кто я такой. — Вопрос в том, что здесь происходит, — Сэм постукивает пальцем по своему ушибленному лбу. — Что здесь происходит? Вот в чем вопрос. — Как тебя зовут? — Сэм Тайлер. Я из 2006 года. Я в коме. Разве ты не знаешь? — Почему ты думаешь, что я должен знать? Сэм пожимает плечами. У него нет однозначного ответа, какой бы вопрос ни был задан. Мимо окна проходит женщина в пластиковом плаще, ведущая на поводке бультерьера, возможно, тоже пластикового. Затем она снова идет в том же направлении. Сэм моргает. Женщина проходит в третий раз. Время медленно распадается на тиканье, которого он даже не слышит. Он забывает о Докторе. Когда он поворачивается к нему, Доктор все еще смотрит на него жадным взглядом влюбленного вивисектора. Может быть, он просто маньяк-убийца, с надеждой думает Сэм. Откуда-то в руках Доктора появляется стетоскоп. Определенно маньяк, решает Сэм с заметным облегчением. — Могу я послушать твое сердце? — спрашивает Доктор. У него лицо, которому хочется доверять. И к тому же достаточно симпатичное. Тед Банди тоже был красивым мужчиной. Возможно, этот псих хранит части тела в морозилке. Сэм отодвигает от него стул, который громко скрипит по пластиковому полу. — Тебя не удивляет, что я из будущего? — спрашивает он. — Не совсем. Время — величина нелинейная. — Ага, точно, — говорит Сэм. — А ты из какого года? — Из любого или ни из какого. Я путешественник во времени. — О, понятно, Марти Макфлай, — Сэм встает с пластикового стула, не дожидаясь, пока эта пластиковая реальность исчезнет. — Ну, ладно, я пошел. — Куда ты направляешься? — спрашивает мужчина. — В 2006 год? Сэм сердится на такое дешевое, издевательское поддразнивание и дает сердечную рекомендацию: — Иди к черту, мой дорогой Доктор. Синаптическая передача выбрасывает его за пределы, перенося его сознание в места, где он никогда раньше не бывал. Они стоят на другой планете, потому что он видит два солнца. Небо над ними пылает, как мазки неоновой оранжевой краски. День обычный, прозрачный, холодный. Их величественный сияющий мир ледяной, как могила. Он не особенно удивился, узнав, что Повелители Времени контролируют температуру, сохраняя зиму вечной. Они вмерзли в атмосферу этой планеты, как насекомые в янтаре. Их старейшины выхолащивают всю их жизнь, все желания, все опасные страсти, всю телесность, заставляя их контролировать каждый вдох. Он отпрыск Великого дома, но чувствует себя нелегальным иммигрантом в этом мире. Однажды он взял осколок стекла и разрезал себе вену, чтобы посмотреть на свою кровь, не превратилась ли она в вязкую грязь. Однажды он повторил это с другим мальчиком, который был готов перешагнуть через край. С тех пор они не расставались, обмениваясь одними и теми же заговорщическими улыбками, быстрыми и резкими, почти зловещими. Они проводят эксперименты со своими телами, табуированные, как сама Смерть. Они в парке, расчерченном на идеальные прямоугольники. Искусственный ветер свистит в листве, как разъяренный кот. Их окружают шаги других людей, голоса других людей, жизни других людей, такие же одинаковые, как капли дождя в контролируемой атмосфере. Когда он станет Повелителем Времени, все они исчезнут, оказавшись вне поля его зрения. Может быть, если он сильно постарается, вся вселенная распадется вне его внимания. Или, может быть, он просто уйдет в другую вселенную, громко хлопнув дверью. Он никогда не присягал на верность этому миру, и единственное, чему его научили учителя, — это ненавидеть свои священные обязанности. Время слишком громко тикает в его голове. Он морщится. Он слышит скучный сухой бубнеж и погружается в агонию существования. — Временная последовательность должна быть независимой переменной, существующей сама по себе, таким образом, корреляция событий становится возможной только благодаря их корреляции с моментами абсолютного времени. — Я не знал, что ты позвал меня сюда, чтобы зачитать свой завтрашний доклад по теории времени, — томно говорит он. — А мы не можем заняться чем-нибудь поинтереснее? Например, понаблюдать, как растет дерево? — Тебе легко говорить, — слышит он раздраженный ответ. — А мои оценки в этом семестре ужасные. — Твои оценки всегда ужасные, потому что ты не вкладываешь в учебу ни единой мозговой клетки. Не волнуйся, я дам тебе свою курсовую работу с небольшими изменениями. — Нет, спасибо, — фыркают на него. — В прошлый раз ты намеренно допустил дюжину ошибок, когда делал копию для меня. — Это был урок для тебя, мой дорогой. Ты мог бы, по крайней мере, потрудиться переписать мою работу своим почерком! Они спорят, и это достаточно забавно, но он ждет момента, когда они останутся наедине в месте, где темно и тихо, где пахнет землей и камнем, без одуряющих искусственных запахов под куполом Цитадели. Он возьмет нож, грубый инструмент дикаря, и со своей обычной педантичностью тщательно вырежет на своей плоти знак, означающий «безнаказанность» на языке, которого еще не существует, а затем повторит это с другим мальчиком, мысленно обводя его тело по линиям будущих порезов, а затем позволит ему слизывать кровь со своей ироничной улыбки (ирония важна, чтобы сохранять сознание). Их руки будут заспиртовывать влажный запах удовольствия в сухом воздухе пещеры. — Я хочу, чтобы однажды ты убил меня, — шепчет он. — Когда ты будешь внутри меня. Я хочу увидеть, на что будет похоже мое воплощение, появившееся из боли, удовольствия и убийства… — Ты сумасшедший, — шепчет другой мальчик. — Я бы хотел препарировать твой мозг. — О, нет, — усмехается он. — Ты, мой дорогой, не Ушас. Я бы не доверил тебе препарировать мой стейк. Другой мальчик смеется: — Но твои сердца забились на тридцать шесть процентов быстрее, когда я предложил это. Он улыбается, что другие принимают за ухмылку, но не его партнер по времени. Он слышал, как другой мальчик сказал кому-то: — Это не ухмылка, он просто красивый. Может быть, эта безжалостная, бессмысленная вселенная способна на чудеса, если соединила их. Может быть, чудеса — это ошибки, о которых она позже сожалеет. Он чувствует сладкий холодок свежего возбуждения и призывно раздвигает ноги. — Ты хочешь трахнуть меня? Он использует другой язык для своего приглашения. В галлифрейском языке миллион слов для обозначения времени и ни одного для обозначения погружения в безмолвные глубины тел. Но они не примитивные животные, живущие только в трех измерениях. Их тела можно научить говорить. Их можно научить петь. Он использует острые предметы, болезненные ощущения и бросает вызов своим способностям. Это их игра. Другой мальчик заползает между его раздвинутыми коленями и прижимается грудью к его груди, заставляя его почувствовать рельеф ребер и гениталий. Он чувствует тупое давление зубов на свою шею, на скопление нервов под кожей, которое горит в его тусклых нейронных сетях, как звезда на стыке превращения в сверхновую. Он дрожит, предвкушая укус, ощущение восхитительной неправильности. Им запрещено прикасаться друг к другу к этой части тела. Они должны защищать ее дурацкими высокими воротничками. Если бы в Академии узнали, что они стимулируют нервную систему друг друга, они бы вышвырнули их прочь навсегда. Скучные старые дураки превратили наше живое совершенство в бесполезную мертвую материю. Другой мальчик поднимает островок своего живота повыше. Он крепче, у него больше мышц. Он не красавец. Его лицо предвещает зрелость. Он не особенно выдающийся, потому что ленив. Но мне кажется, что я всегда знал его имя, которое сейчас горит между звездами. Только вселенная и я знаем его имя, и разве это не прелюдия к вечности? О, я знаю, он говорил вам, что мы вместе ходили в школу, я его самый старый друг, бла-бла-бла, когда трава была краснее, а вода мокрее. С первого дня, когда он увидел меня, он почувствовал, что немного влюблен — полная чушь, которую он или она просто выбрали запомнить. Нам было восемь, ради бога, мы едва знали, где были наши носы. Он или она говорили вам, что мы были одинаковыми, пока не изменились. Почему вы всегда думали, что я был похож на него, а не он на меня? Перед вами дом с четырьмя стенами. Одна стена белая, остальные стены черные. Какого цвета дом, мои маленькие обезьянки? — Я хочу трахнуть тебя, — бормочет он в ложбинку моего горла. — Я хочу съесть тебя живьем. Я усмехаюсь: — Так чего же ты ждешь? Откуси кусочек. Он так возбужден, что его глаза косят, как это происходит каждый раз, когда я позволяю ему овладеть собой. Его тяжелый член не очень длинный, но широкий; когда он заполняет меня, я чувствую, что просыпаюсь впервые в жизни. Этого слишком много и никогда не бывает достаточно. Я проникаю в его разум, чтобы почувствовать, как он трахает меня, каждое жесткое трение, каждый дюйм плоти, каждое движение его бедер. Иногда он позволяет мне контролировать его пылающий разум, и я заставляю его двигаться внутри меня так, как я хочу. Это самое опасное из наших удовольствий: доверие. Да, мои маленькие, ограниченные, шаблонно мыслящие обезьянки, я Мастер, и большую часть времени я гордо подставляю ему задницу. Мне так больше нравится, это дает мне гораздо больше возможностей наслаждаться и контролировать. Контроль — это акт воли, а не то, кто в кого вставляет член. Запишите это в свои маленькие блокнотики. Он все еще колеблется, сдерживает себя. Его всегда нужно немного подтолкнуть к краю. Честно говоря, это то, что мне больше всего нравится в наших свиданиях в пещере Платона (старый грек был прав: невозможно смотреть реальности в глаза, поэтому я сознательно выбираю темноту чувственного мира): подталкивать его все дальше, дальше и дальше. Однажды я увижу, как это сокрушит и сломает его. О, я увижу это. — Продолжай, — призываю я. — Заставь меня истекать кровью. Или ты слишком мягок, чтобы сделать это? Я вижу улыбку, которую изучал в своем собственном отражении. Зазубренная и острая, как кинжал. Красные снежинки моей крови, которые он слизнул, слетают с его узких губ. Я удивляюсь, как кто-то может быть не симпатичным, но прекрасным. Я удивляюсь этому по сей день, даже когда мы не играем в слона и слепого. — Я сделаю больше, чем это. Я помещу нас во временную петлю. Ты будешь истекать кровью часами, неделями, месяцами, пока я буду трахать тебя. Ты едва будешь в сознании. Ты будешь исцеляться и снова будешь на грани смерти. Балансируя на самом краю. А потом ты сделаешь то же самое со мной. Тебе бы этого хотелось? — У тебя утонченный ум, когда ты берешь на себя труд подумать. — Моя рука соскальзывает вниз к упругой линии его ягодиц, пробуя тепло между ними. — Это похоже на «Границу Восьмого», верно? — Это запрещено, — он с силой посасывает мою кожу (звезда нервного сплетения горит ярче на грани боли). — Я бы сказал, что ты развратил меня, если бы у нас было понятие греха. — Я бы сказал, что ты очень хочешь прогулять лекции. Они оба смеются, и Сэм в ужасе смотрит на двух маленьких покалеченных монстров, живущих в его голове. Кто они? Почему они разгуливают среди его нервных клеток, как у себя дома? — Господи, — всхлипывает Сэм, закрывая лицо руками. — Я больше не могу этого выносить! — Что случилось? Что ты видел? — Доктор жадно заглядывает ему в глаза. — Прошлое, будущее? Что это был за мир, как он выглядел? — Оставь меня в покое! — отталкивая его, кричит Сэм. Он выбегает из кафе на улицу, останавливается, только пробежав несколько кварталов, тяжело дыша, хватая ртом воздух, как рыба, выброшенная на берег чужой реальности. Дождь едва моросит, его можно было бы принять за весеннюю оттепель, обещающую возрождение, но Сэм слышит, как капли стучат по крышам нижнего Манчестера. Есть два Манчестера, которые он перестает различать. Миры перетекают друг в друга, и это еще не все. Во Вселенной открылась новая трещина, впускающая нечто совершенно немыслимое, размазывающее сознание во все стороны, а это значит, что скоро от него, Сэма Тайлера, ничего не останется. — Привет, — неловко говорит Доктор, материализуясь перед ним. — Извини, я не могу тебя оставить. — Почему нет? — Сэма внезапно трясет от ледяной ярости. — Ты всегда бросал меня! Всегда убегал! Что изменилось с тех пор? Ах да, ты убил всех! Доктор зажмуривает глаза, гримаса застарелой боли закрывает его молодое лицо, и по какой-то причине Сэму Тайлеру приятно видеть его таким. Он хотел бы причинить ему еще большую боль. Он хотел бы услышать, как Доктор кричит в агонии, и кричит, и кричит, и кричит… Доктор говорит очень печально, очень мягко: — Ты понимаешь, что это не твои мысли? — Чьи они? — Сэма трясет. — Я так устал сходить с ума! Доктор кладет теплую ладонь ему на плечо. — Мне так жаль, я, вероятно, спровоцировал это. Здесь все так шатко. Я не понимаю законов этого междумирья, мы на перепутье, и не я тот, кто устанавливает здесь правила. Тепло его руки, кажется, проникает в кожу Сэма. Сэм хочет, чтобы Доктор прижал его к груди и забрал туда, откуда он пришел. Может быть, в этом странном мире маленьких монстров, играющих в темной пещере со своими телами, словно с неодушевленными предметами, заимствованными чужими вещами, может быть, именно там время перестанет распадаться. И, может быть, даже он перестанет разваливаться на части. — Я думаю, что мне все-таки придется оставить тебя, — вздыхает Доктор. — Похоже, я делаю только хуже. — Да, ты делаешь только хуже, — бездумно говорит Сэм, разворачивается и уходит прочь по пустой улице; там нет людей, он слишком устал, чтобы их выдумывать. Сэм бредет по улице, время слишком быстро стучит у него в висках. Тра-та-та, та-та-та, кровь бежит по венам в ритме тра-та-та. Его сердце такое тяжелое в грудной клетке, что кажется, будто оно раскололось, колотясь в груди одновременно направо и налево. Дождь медленно смывает жар, который стекает по вискам и щиплет над верхней губой. Недалеко от своего дома он замечает синюю полицейскую будку, которой раньше в этом месте не было. Как и Доктор, он не понимает законов этого мира. Как будто кто-то расплетает ткань вселенной на волокна, а затем ткет узор заново, в другом порядке. Он замечает силуэт Доктора в окне своей квартиры еще до того, как комнату забрызгивает желтовато-восковой свет. Очевидно, Доктор все еще не может оставить его в покое. — Еще раз привет, — говорит Доктор с первоначальной неловкостью. — Я надеюсь, ты не возражаешь, что я пришел сюда без тебя. — А если я возражаю? — Сэм вешает свою куртку на крючок для одежды, прибитый к уродливым обоям в коридоре. — Ты уйдешь? Доктор все еще стоит у окна, на фоне тускло-серых штор. Он изменился с их прежней встречи, глаза обрамлены морщинками. Он стал старше и еще худее. Он такой тощий, что его можно переломить через колено. Может быть, Сэм сделает это, если этот придурок не уберется. Сэм замирает в дверях, но на самом деле ничего не ждет, даже ответа Доктора. Свет лампы за окном окрашивает лицо Доктора в болезненный желтый цвет. Он кажется очень усталым. Его длинное темно-синее пальто слишком велико для него. Постаревший мальчик, думает Сэм, с тревогой слыша, как в его внутреннюю интонацию вкрадывается что-то помимо раздражения. Он не собирается жалеть этого психа. Мир рушится для всех. Доктор слегка поворачивает лицо, и желтый свет рисует ромб под его левым глазом. — Мне просто нужно было увидеть тебя снова, — говорит он мягко, отчаянно. — Мне нужно сказать тебе кое-что, пока я могу. Потому что я не знаю, как долго это продлится. И смогу ли я снова оказаться здесь, пока ты в этом теле. Потому что ты мой в этом теле. Я встретил тебя в этом теле, и ты мой. Я терял тебя… Он останавливается, с трудом сглатывает и делает первый шаг к Сэму, но его светлые кеды словно прилипают к полу. Он олицетворяет нерешительность. Типично, голос Сэма фыркает у него в голове. Этот дурак все еще был бы девственником без меня. Заткнись, говорит Сэм самодовольному голосу, вздыхает и идет наливать виски в два стакана. В его холостяцкой берлоге, которая похожа на высохшее болото, нет двух одинаковых стаканов. Он протягивает Доктору мутный топазовый бокал и пьет, наблюдая, как Доктор не пьет, наблюдая за ним. — Кто был этот парень? — спрашивает Сэм. — Как его звали? Доктор делает глоток виски, а затем, словно приняв решение, осушает весь стакан. — Мастер, — говорит он. — Пожалуйста, — говорит он срывающимся голосом. — Только один раз. Экзотические и, возможно, опасные животные прячутся за вольерами глаз Доктора, и звездный нимб на мгновение снова вспыхивает в его волосах. Он похож на мученика, пригвожденного к кресту, с которого он мог бы спуститься, если бы захотел, но по какой-то причине он этого не делает. — Я не гей, — говорит Сэм. — Извини, приятель. Секунда натягивается, как струна, и с лязгом лопается. — Что? Ты имеешь в виду?.. — Веки Доктора дрожат от изумления. Понимание формируется на его лице россыпью морщинок, не лишая его веселого удивления. — Да, я забыл. Ваши маленькие человеческие ярлыки и ограничения в XX веке. Ты думаешь, я мужчина? — Ну, да, — фыркает Сэм в свой стакан. — Хотя и полный псих. Доктор внезапно широко улыбается, его зубы влажно поблескивают, а в его карих глазах кружат золотистые искорки. — В этом ты абсолютно прав, Сэм Тайлер. — Его улыбка становится еще шире, безграничной, распространяясь в его взгляде и как будто во всем его существе. — Мне нравится твое имя. «Мне нравится, когда ты называешь меня по имени», — усмехается самодовольный голос. «Давай, трахни его уже. Он позволит тебе делать все. Хотя ты даже не можешь оценить самое лучшее. А знаешь, что самое лучшее, Сэм, — голос вкрадчивый, соблазнительный. — Сколько боли ты можешь ему причинить. Сделай это, он будет благодарен. В его жизни слишком много сладкой ваты, он скоро подавится ею. Он не персонаж теленовеллы. Как долго он сможет сидеть за семейным столом, жуя веганскую травку?» Почему ты такой, устало думает Сэм. Силуэт на краю его восприятия, фрагмент разрушенного мира, пожимает плечами в сшитом на заказ пиджаке. Почему бы и нет, говорит он. А теперь, говорит он, иди. Я соскучился по своей любимой игрушке. Они стоят на другой планете, потому что Сэм видит два солнца. Время здесь застывает на рассвете или закате. Одна секунда длится вечно, вечность длится секунду. Трава жесткая, красная, и она может резать кожу, как лезвия. Доктор обнажен, его ключицы и плечи блестят в густом алом свете. От него пахнет неземным медом и земным виски. За вольерами его глаз дикий лев раздирает ягненка. Он излучает холод, и корона космоса сияет в его растрепанных волосах. — Оседлай меня, — он выдыхает теплом в лицо Сэму и ложится на траву. Его член длинный, твердый, потемневший от притока крови. Он немного выгнут наружу, и так будет еще приятнее, Сэм откуда-то знает. Предвкушение удовольствия обжигает его грудь, вены гудят, он переполнен вожделением, чистым, как электричество. Сэм тоже обнажен и открыт для него. Когда он опускается на Доктора сверху, Доктор улыбается, что чертовски возбуждает, и если это снова ЛСД-трип, то и плевать. Сэм наклоняется к его лицу, которое горит адским красным огнем, ярким, как свежая кровь. Доктор вытягивает шею, наклоняется к нему и шепчет ему в губы, как он скучал по нему, как хотел увидеть его снова, как он продолжает мечтать, что они смогут… Сэм не дает ему договорить, скользя языком в его рот. От поцелуя у него перехватывает дыхание, время быстрее тает между висками, но теперь он это слышит. Тик-так, тик-так, кровь бежит по венам в ритме тик-так-тик-так. Он шарит рукой за спиной, откидывается назад и приподнимается на коленях. Доктор держит его за бедра, приподнимая свои собственные. Они двигаются навстречу друг другу, и Доктор входит в него сильным плавным толчком. Я закрываю глаза и просыпаюсь впервые в жизни. Это хорошо, это всегда было хорошо. Мы научили друг друга друг о друге, потому что некому было нас учить. Я вылепил его по своему образу и подобию. Он сделал то же самое. Он единственный во вселенной, кто хотя бы отдаленно похож на меня. Я думаю, что это, вероятно, вульгарный нарциссизм, но нарциссизм — одно из моих любимых качеств во мне самом. Я позволяю себе просто чувствовать его маленькие неглубокие толчки, затем кладу руки ему на грудь, приподнимаюсь и падаю. Мои яйца ударяются о его живот. Я приподнимаюсь так высоко, что он почти выскальзывает из меня. Я дразню кончик его члена, пока он не издает высокий требовательный звук. Я смеюсь и снова погружаюсь глубже. — Посмотри на себя, ты просто жаждешь этого, не так ли? — Да, Мастер, пожалуйста, — выдыхает он почти беззвучно. — Интересно, что ты делал без меня? — Нелегко состроить задумчивую, насмешливую гримасу, когда я так переполнен, когда я разрываюсь пополам, когда я ослеплен похотью, но это наша игра. — Дай мне подумать. Ты один в ТАРДИС. Сладкие слезы воспоминаний в твоих глазах. Мое имя на твоих губах. Твое разгоряченное смазливое личико, размытый кулачок, хуй, изрыгающий чертову сперму повсюду? Я примерно прав? Он стонет, его рот широко открыт, глаза безумные, горящие. Его пальцы больно впиваются в мякоть моих бедер. Мне нравится, когда он теряет контроль. Я соскальзываю с его члена, сбрасываю с него ногу, перекатываюсь на траву и ложусь на спину, делая приглашающий жест рукой. — Доктор, я не собираюсь делать всю работу. Трахни своего Мастера. Он прижимает мои колени вверх и наружу, и мой живот сжимается и дрожит. Когда он входит в меня на этот раз, я не могу удержаться от стона, и он дарит мне улыбку, которую я впервые увидел почти тысячу лет назад, на перекрестке теней от единственной свечи в пещере. Добро пожаловать домой. Это наш дом, а не долбанный Галлифрей. Наши холодные тела становятся горячими в том месте, где они соединяются. Иногда я думаю, что мы начали наши эксперименты, потому что на Галлифрее было чертовски холодно. Его лицо искажено усилием, зубы обнажены в гримасе острого, свирепого удовольствия, глаза сверкают гладким красным стеклом в свете вечного восхода или заката. Ты помнишь те тени на стенах снаружи нашей пещеры? Скажи мне сейчас, что они существуют. Там никого нет. Ты очень хорошо знаешь, что мы единственные, кто имеет значение. Мои губы изгибаются в моей лучшей жестокой усмешке. — Я слышал, что у тебя появился новый лучший друг, Доктор. Я слышал, что у тебя появилась семья. Мазл тов. Я сильно влепляю ему пощечину. Его глаза превращаются в бесформенные пятна, а нижняя губа дрожит. Когда он шепчет: «Еще, пожалуйста», я испытываю такую радость, что мне немного больно. Мы увязли друг в друге, как в зыбучем песке, и никто не пытается вырваться. Я кладу руки ему на виски, соединяю наши лбы, и он вздрагивает, словно от ужаса. Затем мой разум обращается к его разуму на языке, который еще не родился, уже умер, никогда не существовал в месте, которое застряло во временной петле и оставлено корчиться в ней навсегда. Никто не спас этот Галлифрей. Доктор сжег его, чтобы остановить Войну времени. Миллиарды людей все еще умирают в миллисекундах от нас. Этот мир существует как крошечная сверкающая точка, размазанная в вечности. — Ты всегда будешь одинок, даже если проживешь еще несколько тысяч лет. Твои маленькие обезьянки умрут. Тебе снова будет больно. Счастливого конца не будет, Доктор. Его дыхание прерывистое, движения становятся слишком быстрыми, хаотичными. Он трахает меня яростно, с дикой животной силой, пока я изучаю линии будущих разрезов его тела и разума. Его любовь ко мне размером с боль, которую я причиняю ему, даже больше. Иногда я не знаю, для моего ли это удовольствия или для его, и есть ли разница. Я оставлю в истории момент, когда в разрывах между вдохами я говорю, что обязательно вернусь, чтобы заставить его страдать, разрушить то, что ему дорого, населить моим смехом его сон, и он открывает свои восхитительные, беззащитные глаза, шепча: — Ты обещаешь? Мастер чувствует, как Доктор кончает в него, или думает, что чувствует это. Скорее всего, его разум считывает знакомые признаки. Доктор всегда стискивает зубы, а затем издает один-единственный полу-всхлип, полу-вздох, конвульсии его оргазма медленные, глубокие. Он проживает это ощущение как награду. Мастер позволяет ему получить ее. Когда Доктор делает хриплый всасывающий вдох (все еще глубоко внутри него), он снова начинает двигаться, резкие толчки его бедер превращаются в плавные перекаты, и сладкий холодок ползет по спине Мастера. Он широко разводит руки, поворачивает голову в сторону и ждет, когда твердая полоска зубов прижмется к его шее. Доктор кусает его до крови, с силой стискивая зубы, звезда под его кожей взрывается от боли, и Мастер кончает с торжествующим криком, наполняющим уши сквозь оглушительный рев «тик-так». Некоторое время они лежат, перемешивая остывающий пот. — Ты ужасен, — шепчет Доктор ему на ухо. — Но ты лучший. Мастер лениво улыбается, играя с его растрепанными волосами. — Ты будешь защищать меня на Страшном суде. — Ты затащишь дьявола в ад, — ухмыляется Доктор. После секса он всегда в игривом настроении. Мертвые солнца смотрят на них, как воспаленные глаза, и Мастер показывает им средний палец. — Я всегда ненавидел эту планету, — говорит он. — Если бы ты, черт побери, не нуждался в гребаных декорациях для своих страданий, я бы ни за что сюда не вернулся. Доктор трется лицом о ложбинку его окровавленного горла. — Никакой ностальгии? — произносит он почти без знака вопроса. — Не-а, — зевает Мастер. — Я могу ковырять тебя острыми предметами в любой точке времени и пространства. — Ты всегда смотрел в будущее, — вздыхает Доктор. — А я… Ко мне даже вернулось мое прежнее лицо. Бог знает почему. — И ты бегаешь за бедолагой с моим старым лицом, — ухмыляется Мастер. — Долбанный фетишист. И что за чушь ты нес, что я твой? Я должен преподать тебе урок. — Ты убил меня в прошлый раз, — Доктор оставляет ржавые следы своих губ на его шее. — В моем прошлом, в твоем будущем. Я был девушкой, а ты убил меня. — Правда? — удовлетворенно протягивает Мастер. — Что ж, это будущее мне по вкусу. Он контролирует свои нейроны, и боль медленно распространяется по всему телу, вместо того, чтобы болезненно пульсировать в шее, но он все еще истекает кровью, и в этом мире он может истекать вечно. Доктор высовывает язык, слизывает кровь и рисует знак бесконечности между его сосками на высоком галлифрейском. Мастер испытывает смутный трепет желания, сухой ветер доносит до них запах сгоревшей плазмы. Желтая точка единственной свечи слабо мигает, скоро вся пещера будет затоплена слоистой чернотой, дрожащей от их дыхания, скоро они перестанут существовать. Он тянет голову другого мальчика вниз, пытаясь разглядеть его лицо в последних осколках света. Как обычно, он удивлен: в нем нет ничего особенного. — Я люблю тебя, — шепчет другой мальчик. — Я так давно хотел тебе это сказать. Прости, я должен был сказать тебе это с самого начала. На этот раз я изменился впервые в своей жизни. Теперь я могу говорить об этом. Я всегда любил тебя. Кощей, ты меня слышишь? Сэм закрывает глаза. — Я слышу тебя, — шепчет он в ответ. В его голосе только снисходительное спокойствие, тогда почему он плачет? Он сжимает кулак на подушке, его лицо мокрое, и он совсем один. — Не грусти, — утешает его девочка в платье из крови. — Однажды все твои мечты сбудутся. — Где-то радуги выше Синь небес И мечты, что таились, Явными станут здесь. — Ты действительно так думаешь? — с надеждой спрашивает он. — Конечно, нет, — смеется она. — Ты что, дурак? — Дурак в коме, — вторит ей клоун, каркая, как ворона. — Дурак и безумец, дважды дурак. Дурак, дурак, дурак! Они смеются и танцуют вокруг него, мелькая у него перед глазами, и белые кровяные тельца весело взрываются в небе, как воздушные шарики. — Доктор, Доктор, Доктор нужен всем! — Этой стране нужен Доктор! — Маленькому Сэму Тайлеру нужен Доктор, потому что он очень болен! — Очень, очень болен! — Скажи мне, мальчик Сэмми, ты действительно думал, что он спасет тебя? — Он не спасет тебя, Сэмми! — Нет надежды на новый день, потому что нового дня нет! — Время остановилось, Сэмми, время остановилось, и ты мертв! Он кричит, кричит, кричит… — Зона памяти, это зона памяти открывается, — сообщает префронтальная кора. — Сделай рывок, Сэм, последний рывок, мы все ждем. — Я не могу, — всхлипывает он. — Здесь так темно… — Это не темно, — снисходительно говорит ему девочка. — Это просто настоящее. — Настоящее? — Настоящее из фанеры, — кивает она. — Страшно заглядывать глубоко в себя, не так ли? — Страшно, — соглашается Сэм, внезапно успокаиваясь. Золотой поток бурлит в его венах, формируя его новую личность, но в самых глубинах, в сердцевине его существа, царит сокровенная светящаяся тишина, которой никто и ничто не может навредить. — Ты слышишь ритм? — спрашивает Мастер. — Это призыв к войне, это желание раздавить скорлупу мира под своей пятой и танцевать на обломках под веселую музыку. Тебе понравится танцевать со мной. А если нет, то мне все равно. Мне не нужна моя лучшая сторона. У меня ее никогда не было. У Мастера черные кожаные перчатки, бархатный голос и глаза рассерженного кота. Он злится так долго, что уже не помнит почему. Он грациозно ступает среди звезд, путая свои собственные временные линии, переписывая свою собственную историю. Он вполне счастлив в небывалом, ему комфортно в безумии внутри безумия, ему просто нужен тот, с кем у него давно сложились отношения врача и пациента. — Я съем тебя, — он улыбается Сэму слишком широко, слишком медленно, чтобы его улыбка казалась нормальной. — У меня очень большие зубы, Красная Шапочка, и ты больше не сможешь передо мной устоять. — Это мы еще посмотрим, — бросает ему вызов Сэм. Он стоит высоко, задевая головой облака. Небо цвета оранжевой гуаши, агония умирающих солнц. Ветер безмолвствует в пустоте. Вокруг него серые берега крыш. Верхний Лондон, или, может быть, нижний Лондон, или, может быть, другая планета, это уже не имеет значения. Он отступает назад, разбегается и бросается вперед, позволяя себе либо упасть, либо взлететь. Потому что он сам это выбрал.