Неизбежность

      Сухой ветер колыхал струящуюся над окошком лёгкую ткань, завивая её в воронку, и мчался прочь через распахнутый вход аскетичного жилища вдаль, зазывая с собой её мягкие, наполненные горячими песчинками складки. Тёплыми нежными касаниями ветер щекотал крепкие белоснежные шею и плечи. Белесые ресницы, густо обрамлявшие хищный разрез ясных голубых глаз, подрагивали, почти касаясь щёк, пока внимательный взгляд стремительно перебегал от строки к строке вымученно выведенных на папирусе иероглифов. Красиво очерченные губы плотно сжались: проложенная на нижней губе сухая трещинка дала знать о себе вспышкой боли и грозилась разойтись и превратиться в кровоточащую ранку. В голубых глазах мелькнуло неудовольствие: не бывало раньше такого никогда.       Строгим движением папирусы оказались свёрнуты и с тщательностью педанта аккуратно сложены на столе. Усталый взгляд устремился к окну, на улицу, где на улочках селения вопреки вырвавшейся на жатву смерти кипела жизнь. Полуденное солнце стояло высоко, оно подняло с собой густую, трепещущую знойную завесу, и горизонт вдалеке дрожащей полоской сливался с небом, таким же густым, кипящим и изнывающим от собственного жара. Духота стояла невыносимая, с поверхности вод струился и поднимался в воздух пар. Оттого ещё более странным казалось появление упорно не желающей заживать ранки на губе.       Сильная мужская рука легла на угол прохладной стенки окна, в сиянии полос слепящего солнца, пробивавшегося сквозь рваные пальмовые листья, голубизна зрачков померкла, превратившись в прозрачную хищную бездну. В глубине этой бездны кипели, бурлили и пенились мысли. Размеренно качались на ветру листья пальм, стойко выносивших несносный климат; мирно сновали по улицам охотники и другие жители селения. И никому не было известно, что происходило с этим высоким, статным мужчиной с белоснежной кожей.              На сердце его лежала чёрная тень, она была с ним наяву, отступая лишь перед силой и обаянием мира снов. Когда сердце внезапно вспыхивало, эта тень скрывала от него этот огонь, тушила его и обрушивалась шквалом критики, сомнений и страхов. По ночам, когда он оставался один в тихом жилище, его одолевали мысли, порой даже мечты, как в юности, и, поглощаемый ими, он долго сидел без сна, один, в кромешной тьме. На него находила мрачная меланхолия, и он не знал, что с нею делать, как помочь себе и облегчить свои муки. Но отдавать себя в распоряжение мрачности он не собирался и, призвав на помощь тень, продолжал заниматься своим делом. Ведь он главный охотник на шезму. На проклятых черномагов. На страшных людей с черной душой, которых постигнет такая же страшная, бесчестная смерть, какую они заслужили — либо от руки своих же подлых собратьев, либо от его собственной руки.       И вновь при мысли об этом дрогнуло его сердце. Он не даст шанса ни одному шезму, который встретится на его пути. Ни одному. Таковы его долг и принципы. Таковы его обязанности. Вся его жизнь проходила в обязанностях, и он следовал им беспрекословно. Потому-то тень и тушит тот огонь в его душе, не давая ему разрастись пожаром и погубить уже самого себя.              С улицы до его слуха донёсся голос. Усталый взгляд из-под опущенных в очередном лабиринте размышлений ресниц устремился обратно за окно, и голубизна глаз вновь обратилась в прозрачность. То был голос шезму. Одной из них. Его взгляд нашёл её сразу, стоило лишь поднять глаза. Та самая фигура, которую он мгновенно узнал под тёмными одеяниями черномага той ночью и при виде которой на долю секунды его охватила беспомощность и горькая досада.       Он наблюдал за ней. В погруженной в полуденный сумрак комнате гулял ветер, на улице проносились смех, голоса и вскрики других людей, двигались тела, руки, колыхались одеяния, но всё это было погружено в смутный туман, всё находилось где-то словно бы в периферии и не мешало ему смотреть на неё. Он мог бы сейчас вернуться к свиткам, заняться чем угодно, но, как это всегда происходило, мысли бы его запутались, превращаясь в бессмысленный гудящий поток, и на кого бы из снующих перед домом прохожих он не смотрел, его тянуло метнуть взгляд, ещё, и ещё один на неё.              Когда в исполинской библиотеке она сидела и, досадливо морщась от усилий, выводила чёрточки, он не мог оставаться спокойным: с кем бы он в тот момент не говорил, сохраняя внешние суровость и хладнокровие, стоящий перед ним человек превращался в смутное пятно, и сквозь отдаваемые им машинальные распоряжения, он снова чувствовал, как его внимание переносится в другую часть помещения, туда, где находилась она. Он уже давно не был стеснительным и неопытным юношей, чтобы не понимать того, что с ним происходит. Довольно скоро он отдал себе отчёт о своём внутреннем трепете, и потому так же быстро научился непоколебимо выдерживать приступы волнения. Ни один мускул не дрогнул бы на его лице, если бы она пыталась нарочно очаровывать его, но ей этого и не требовалось.              Тогда, в Гермополе, в объятиях ночи, когда он поймал её в подворотне и она дерзко отстояла свою честь, когда она смело выдержала его испытующий взгляд, вручив ему сумку, не дрогнув перед грозной фигурой верховного эпистата, он был поражён. И это были вовсе не недостаток воспитания или грубость. Она боялась, но в ней была смелость, преисполненная чувства внутреннего достоинства, говорящая ему: «Кем бы ты ни был, я не склоню перед тобой голову просто так». Этот вызов она бросала не ему, а лишь самой себе, это было словно её личное испытание собственной выдержки, а он был самым страшным вызовом для таких как она. Вели он немедленно казнить её за дерзости, она бы не стала молить о пощаде и просить прощения. И ему не доводилось ещё встречать таких девушек. В борьбе, которая велась эти несколько секунд между их взглядами, вспыхнула искра. И он её почувствовал.              Он всё продолжал смотреть на неё. Её изящная фигура сияла между остальных, каких-то затуманенных фигур; в трепещущем, мягком жёлтом воздухе, расплавленном от жары, в золотистом тумане, в слепящем глаза солнце среди чужих тел его взгляд двигался в точности за ней; она запускала длинные тонкие пальцы в рассыпанные по плечам великолепные густые волосы, убирая их в сторону и обнажая тонкую красивую шею, уголки её губ приподнимались в обаятельной хитрой улыбке; она что-то говорила, тихо смеялась, и её взгляд, печальный и всё же самоуверенный взгляд золотистых глаз, обвитых густыми черными ресницами, с опаской скользил между людьми и домов и старательно избегал его жилища. Он был уверен: она заметила его раньше, чем он её, и теперь знала, что он на неё смотрит. И он ждал, искал её взгляда. Почти сквозь воздух, сквозь её тело, в её глазах, в движениях он чувствовал возбужденное оживление, которое рождало в ней внимание желанного ею мужчины. Он не мог не испытывать удовольствия, зная, что и она трепещет при встрече с ним, что не он один томится бессонными ночами в одиночестве, ищет робкий, нежный взгляд.       И вместе с этим, снова всё омрачала тень. Так ли он будет для неё желанен, когда его рука, которой он мечтал бы касаться её, ласкать нежную кожу, прижимать к себе в постели, держать их ребёнка… Так ли она будет ему рада, когда вместо всего этого его рука резким выверенным движением рассечёт кинжалом её шею? Шею, которую она с радостью обнажала бы ему для бесчисленных поцелуев?              Его не терзали низменные страсти и соблазны, он оставался непоколебим перед самыми красивыми женщинами Египта, которые мечтали бы оказаться в его постели и в его объятиях. Он мог бы полюбить девушку из какой-нибудь уважаемой семьи, женой ему могла бы стать благовоспитанная дочь достопочтенного господина, но он прислушивался к самому себе, и внутри в ответ на всё был только холод. Он загорался лишь во время охоты, когда вся его сущность оживала в предвкушении поимки шезму.               И, о боги, какова ирония!              Неумолимый и страстный охотник сам пал жертвой своей добычи. Многие годы ушли на то, чтобы встретить её, и эта роковая встреча произошла лишь для того, чтобы вслед за нежным чувством оставить после себя пустоту и одиночество.              Она ушла, так и не взглянув в окно, где пара прозрачных хищных глаз внимательно следила за ней. Да, правильно. Это было бы ни к чему. Как только затянется узел на шеях её наставника и приятеля, они утянут её за собой в жернова смерти, и он не сможет её спасти. Да она и сама не могла не знать, что её ждёт, и потому, как ему казалось, не тешила себя надеждами о будущем, а он ей их и не давал. И тем не менее, каждый раз встречаясь с ней в её доме, в уединённой мирной обстановке он чувствовал, как её глаза за ресницами любили, надеялись, вопрошали и винили его, были ему горьким упрёком в ответ на то, что — они оба знали — он должен будет сделать с ней, как только она будет загнана в угол. За то, что он — не она, а только он и никто другой — не позволит им быть вместе, станет единственным, кто разрушит всё, что могло бы быть между ними. И, несомненно, она сбежит, едва поймёт, что он не выберет её, что ловушки захлопнуты, что нет больше надежд и что плаха для её головы готова, и на его сердце наползала смутная скорбь о той жизни, которую он мог бы прожить с ней, храня в своём столе их изображение с надписями «Любимый писарь» и «Любимый эпистат».              Трещинка на поджатой губе разошлась, выпустив наружу капельку крови. Ткань, надвинутая на окно, качнулась от ветра. Внимательный взгляд голубых глаз снова перебегал по строкам развёрнутых и светящихся от мутного солнечного света отчётов, перечитывая одни и те же коряво выведенные линии и чёрточки.