Пора забыть. Оставить и поверить, Что нет их в жизни, нет в быту. Но мысли горестью измерить Я попытаться не могу. Пора забыть их утонченный профиль, И слабых пухлых губ оскал. Не вспоминать их слов — они как морфий, Я с ними каждый раз рассвет встречал. Пора забыть. Для них я — обесцвечен, В их душах больше не хватает мест. И я забыт, оставлен, искалечен - На мне легко поставить кельтский крест. Пора забыть — и чувствам дать поверить, Что гнилью рвутся из груди. Пора понять, что будущее не измерить, А я и царь, и Бог своей судьбы.
***
Их всегда было трое. Едва заметные одинаковые ухмылки. Жесты, что понятны лишь им троим. Незримая поддержка, что крыльями певчих птиц закрывала их тела и души от других, охраняя, защищая. Одиночество выталкивалось из груди, словно кровь толчками выходит из вен, наполняя воздух запахом металла. Кровь была для них символом свободы, ведь так много было потеряно в этих тёмных, бордовых каплях. Минхо тонул в кошмарах, каждый день переживая смерть от гриверов, что своими тонкими жвалами неизменно распарывали ему кожу, словно он был не больше чем игрушкой, наполненной ватой. А после, вспоминая о том, как его товарищи погибали такой же мучительной смертью, но уже по-настоящему — он ещё долго сидел на полу возле унитаза, когда мёртвые глаза парней, ещё подростков вытатуировались на веках его глаз. После такого, он обычно мечтал. Мечтал о свободе, о птицах, о траве и о Ньюте с Томасом. Вот они трое уже свободны. Уже не так сильно травмированы. Просто сидят на прибрежных камнях, никуда не спешат и думают о том, что будет через 10 лет, через 20, ведь после таких лишений они заслуживают о глотках свежего воздуха, о неспешности жизни. Можно помечтать, что татуировки на шеях, на ключицах, что делались им, для того чтобы заклеймить как скот, внезапно исчезают, оставляя бледную кожу в покое. Минхо знал, что его любимые, оставшиеся в живых шанки ни за что на свете не оставят его. И слыша за железными стенами поезда знакомые голоса, он вынырнул из тёмной пучины, в которую затягивают наркотики и принялся кричать… … И пусть даже если они разминулись всего лишь на один жалкий вагон, смотреть на перекошенной в яростном порыве лицо Дженсона было наслаждением. Ещё большим наслаждением было принимать во внимание, что он с радостью сбережёт силы, чтобы сбежать. Исполнить мечты. Быть вместе с ними, а не в своих личных кошмарах.***
Его сердце билось как не в себе, когда он с остервенением втыкал чёртов шприц со снотворным в шею ненавистного доктора. Всё случилось так быстро, что времени на мысли, на проработку плана — не было. Поэтому, лучшим решением для него было то, что он делает лучше всего — бежать. Бежать навстречу свободе, навстречу шанкам, что застыли, стоило увидеть его. Да вот только Минхо наконец осознал, что ничего не может быть прежним. Шесть месяцев — это не то, что можно было с лёгкостью пережить. Ведь там, внутри массивных стен, почти вечный мир, стабильность, которая нарушилась, стоило им ступить за черту спасения. Это в Глэйде каждый месяц — лифт с припасами, испуганный новичок с кланком в штанах, правила, правила, и вновь стабильность. Шесть месяцев — это погони, поиски припасов, прятки от ПОРОКа и снова смерти, снова горе. Минхо не было рядом с ними, но он был в лабораториях. Его не было с ними, но он мог представить, как им было тяжело. Так же как и ему. Он никогда не станет опускать чьи-то страдания. И даже если в груди томился неприятный сгусток чего-то отдалённо напоминающего ревность, он не стал сосредотачиваться на этом. Ведь глубоко в душе он понимал, что ничто не вечно. Минхо понимал, что даже если он попытается снова навязать себя им, он никогда не сможет стать для Томаса Ньютом, для Ньюта — Томми. Шесть болезненных месяцев стали для них двоих шагом к сближению и он видел — хмурые взгляды Томаса, поддерживающие руки и едва заметная нежность во взгляде, что не могла скрыться от проницательного взгляда бывшего Бегуна. Каждый из них был одинок, но каждый — кусок пазла, без которого картина не строится. Так было в Глэйде, когда один погибал, но с помощью поддержки, они взращивали недостающие концы сами, находили замену другу, но никогда не отчаивались, ведь это могло произойти с каждым. А порядок — это то, что делает их глэйдерами. Бесстрашными, сильными и готовыми помочь. Или зарубить привязанности на корню, чтобы не было так больно. Шесть месяцев — и даже самая глубокая рана затянется, образуя новый слой кожи. В отношениях Ньюта и Томаса было то же самое. Они восполнили недостающий край, которым раньше был Минхо, стали неразделимым дополнением, буквально становясь продолжением друг друга. Продолжением, без которого невозможно дышать. Где начинался Ньют, заканчивался Томас. И наоборот. Этот местный Уроборос работал в обе стороны, позволяя прочувствовать глубину чувств. Уроборос — без Минхо. И бесконечный цикл того, как он убегал от гривера, что раз за разом догонял, снова проявляется в его душе горечью. Наверное, горечь проявляется так у всех — едва заметная боль в груди, тяжесть в несколько тонн и невозможность вздохнуть. Минхо ощущал эмоции и похуже, но именно те, что связаны с глэйдерами было болезненнее. Третий недостающий символ в их беспрерывной цепи — не Минхо и, возможно, никогда им не станет. Узы, связь — он мог чувствовать их незримое притяжение, что всё ещё связывало их души. Но уже не так сильно, как раньше. Но, спустя пару секунд их крепких объятий, он подумал, что возможно — это не так плохо, как он думал изначально. Сердце стучало где-то в глотке, отдаваясь неприятным напоминанием о своих ревнивых мыслях. Даже если они не смогут стать семьёй снова, он не собирался расстраиваться… Возможно. Всё-таки, сейчас у него была реальная надежда, реальная возможность быть счастливым где-то там, далеко-далеко. За пределами вечных песков, смертей, насилия. За пределами Последнего Города, который прямо сейчас разваливался на куски. Но, не обращать на эти, пронизывающие до костей, взгляды, было буквально невозможно. Они дразнили его воспалённый из-за наркотиков мозг и он не мог понять — что происходит? Не мог понять до тех пор, пока не услышал хриплый кашель, не увидел сгустки крови на ладони. Громкий всплеск и его разум начинает работать, пусть тело не слушается. Его руки дрожат и он вспоминает о том, что пару дней назад отдал кровь для какой-то там девочки, что нужна была помощь. Минхо внезапно забывает о своей ревности и его мысли сосредоточены на том, чтобы поддержать Ньюта за плечи, пытаясь придумать способ дать ему своей крови. Вот для кого он мучился долгие месяцы. Вот кому его добровольно отданная кровь даст спасение. Или намёк на неё.***
Минхо уже и позабыл, каково это — когда за его спиной стоят верные товарищи. Он с дрожью наблюдал за тем, как Ньют и Томас действовали и двигались синхронно, словно бы реально являлись продолжением друг друга, неуловимым дуэтом, что способен нести не только смерть, но и надежду своими взглядами. Они смогли пережить болезненную потерю Минхо, отдаваясь друг другу без остатка и он с болью внутри подумал о том, что этим двум подросткам здесь не место. Если бы не он — они могли бы уже сидеть где-то на берегу, пока их волосы трепал ветер. Но упрямые шанки решили по другому — общая цель. И даже если Ньют каждую минуту громко кашляет, а взгляд постепенно теряет осмысленность — это стоит того. Для Томаса и Минхо такая победа принимает сторону поражения, сторону боли и потери. Но призрачная надежда на то, что где-то через пару кварталов у Бренды в кармане есть ампулка с синей жидкостью помогает им идти, помогает им переступить порог рамы разбитого окна и с громкими криками (Томас!) — прыгнуть в ледяную воду.***
Их всегда было трое в мыслях Минхо, несмотря на выжившего Фрайпана, несмотря на других людей, что их окружали. Их всегда было трое, но Минхо слишком увлечён разглядыванием своих внутренних травм, подобных тем острым осколкам стекла, торчащих из окна. Он остался там, в стерильно-белых стенах лаборатории, погруженный в свои кошмары и даже если действия наркотиков постепенно сходили на «нет», он всё равно мог чувствовать тяжёлое дыхание, скрежет металла. Он правда пытался приручить себя к свободе за эти пару секунд, что летел вниз, представляя — вот окунется в воду так же, как и через несколько часов окунётся в беззаботную подростковую жизнь с нормальными проблемами, нормальным окружением и долгой спокойной жизнью. Он хмурится, пока отплёвывается от холодной воды, забившейся в нос, в рот и старается не усмехаться, когда видит, что его парни смотрят на него, оборачиваются с немым вопросом в глазах. Пусть они стали дуэтом, но они всегда оборачиваются к нему, всегда смотрят с этим приятным беспокойством в глазах. И даже если Минхо хочется сесть на землю от боли в животе, от ощущения страха, такого мерзкого и живого, что пульсировал где-то внутри, выходя из его тела желчью в глазах, он ощущал, что гниёт. Смотря на внезапно уцелевших солдат, он хотел жить. Он не хотел возвращаться. Опарыши, состоящие целиком и полностью из страха, ненависти и жажды жить, прорывались наружу через внезапно ставшими мёртвыми частицы плоти. Он должен бороться. Томас, Ньют — они рисковали жизнями, чтобы у него была возможность вдохнуть морской запах, ощутить жар костров, как в Глэйде. Ощутить аромат свободы. Он позволяет горькой усмешке появится в уголках губ, когда внезапно представляет чёртов Рай, где только Томми и Ньют. У них свой собственный уголок возле кромки воды. Ньют, не изменяя привычкам, просыпается рано и выходит босиком прямо в свободу. Он смотрит вдаль, где горизонт кончается беспокойными водами океана. Он прощается со всеми, извиняется за свою свободу, о которой все шанки грезили ночами, стремились к ней как к чему-то светлому, но что получили лишь единицы — это для него своеобразный ритуал Начала Дня. А через пару десятков минут, к нему подходит Томас и привычным (?) жестом обхватывает талию уже-не-подростка, целует в щёку, в каком-то ласковом порыве. — Опять ты здесь. Идём внутрь. Простынешь ещё. Хриплый голос Томаса звучит по-взрослому и Минхо с болезненным блеском в глазах понимает, что так могло бы выглядеть их будущее. Будущее без Минхо, но где они свободны, а по венам Ньютона не течёт гнилая кровь. За такое будущее он хочет бороться, поэтому сжимает руки в кулаки, стараясь найти правильное время, когда он бросится вперед, когда он попытается сделать всё, чтобы у двух шанков рядом с ним было будущее. Пусть вдвоём, пусть без Минхо, но будущее. И даже если ему положено быть рядом с ними в качестве друга, брата, он примет это. Лишь бы ощутить призрачный шанс на свободу.***
Минхо делает вид, что Галли, появившийся прямо перед их перепуганными лицами, интереснее. Что призрак, воскресший от якобы смертельного удара острого копья прямо в грудную клетку — приковывает взгляд сильнее. Но Минхо научился отлично лгать, скрывать свои истинные чувства, что иной раз грозились фонтаном вырваться из него. Он лгал, что призрак прошлого интереснее, чем кашляющий Ньют. Подросток чахнет, разваливается на куски прямо в крепких, но осторожных объятиях его Томми. Он кашляет, сплёвывая чернила прямиком из лёгких и Минхо почему-то вспоминает, что в Глэйде не было ни одной книги, которую Ньют не прочёл. Живой Галли всё ещё интереснее, и не только из-за оглушающего чувства вины по воскресшему члену некогда дружной семьи. Смотреть на Ньюта страшно. Особенно, когда в редкие моменты, его взгляд становится таким пустым, смотрящим в никуда. Он старается засунуть почти леденящий душу ужас куда-то далеко, потому что сейчас нужны адекватные действия и трезвые мысли. И даже если их Клей расклеивается на глазах (три раза ха-ха, Минхо), пытаясь в очередной раз совершить сумасшедший поступок, чтобы наконец обрести свободу, попытаться увидеть свет пропасших воспоминаний. Ньют всегда был сильным. После попытки самоубийства, хромоты, что иногда мешала ему — его внутренней стержень стал крепким. Но рассматривая чёрные ветвеевидные вены, которые медленно расцветают на шее, Минхо так не думает. Сила, что всегда сопровождала Ньютона, превратилась в упрямство, которое никогда не доводило до добра. Вечно хмурый, но оптимистичный подросток падает прямиком в жестокие объятия Бездны. Минхо сглатывает вязкую слюну. Взгляды его и Галли пересекаются, обнажая одинаковую одинокую мысль: Всё ради того, чтобы побыть подольше с Томми. Он знал, что умрёт. Теперь уже они вдвоём делают вид, что рация в руках Томаса интереснее. Что они совершенно точно не видят переплетённые в нежном жесте пальцы, тоскливые и долгие взгляды. А ещё они не видят лихорадки Ньюта, его отчаянные попытки быть ближе к объекту привязанности. Они продолжают делать вид, что не замечают, как влажные от пота и влаги волосы Ньюта прилипают ко лбу и как ласково Томас пытается их убрать, стараясь не показывать своих панических мыслей. Минхо закусывает губу и еле заметно смотрит на напряжённую спину Томаса, слушая сбивчивый шёпот признания. Его пробивает дрожь. Прикосновения Томми похожи на дождь после засухи, тёплый и солнечный свет после долгой зимы. Так выглядит надежда в самом невинном из её проявлений. Даже если они все понимают, что надежды почти не остаётся. Надежды почти нет, хотя они цепляются за неё дрожащими пальцами, отчаянным поцелуем прямо в потный лоб. Надежда распадается на мириады острых зеркал, на куски пепла в нескольких кварталах от них, где взрывается очередное здание от РПГ. — Пожалуйста, Минхо, беги, — Томас отчаянно шепчет, хотя для Минхо это отчаянный крик, полный мольбы. И Минхо бежит. Бежит через хаос, через огни, через пули, а рядом с ним несётся такой же стремительный Галли. Они не думают о себе. Лишь о том, каким отчаянным их Лидер может быть в моменты, подобные этому. Когда люди кругом погибают за свободу, за жизнь, а его тёмные глаза сосредоточены на одном-единственном человеке. Кто они такие, чтобы рушить чью-то надежду?***
Их всегда было трое. И они наивно думали, что так будет всегда. Но, как это обычно бывает — нет ничего вечного. Их снова стало двое, как и в те долгих шесть месяцев планирования. Снова дуэт, но уже без Ньюта. И его больше не спасти из лап ПОРОКа, как Минхо, нет. Теперь Ньют гниёт в одиночестве. В том же городе, что и Минхо, под безжалостными слишком яростными лучами солнца. Последний Город стал для него могилой. Он и Минхо поменялись местами, хоть и с небольшой отличительной чертой — Минхо жив, занимается земледелием (в память Ньютону), а у Ньюта в грудине колотая рана, да и глаза открыты в вечном испуге. В вечном испуге и ненависти к себе за причинение Томми боли. Подросток больше не дышит. Он не сможет более сказать Томми, что он дорог, что он любим, что он не жалеет о том, что когда-то так отчаянно пошёл за ним в неизвестность. У Томми на шее кулон, а внутри два измятых листа. Изодранные края, уже пожелтевшая бумага. Письмо. Это всё, что осталось от человека, что достоин был жить больше всех. Он не знает что внутри, но каждый раз рассматривая напряжённые, дрожащие плечи Томаса, руку, что прижимается к раскрытым в немом крике губам, он понимает, что там — что-то до боли личное, желанное и… Настолько болезненное, что Минхо не уверен, что он хочет знать. И Минхо жаль. Ему жаль, что в первом, неосознанном порыве, он почувствовал мерзкую ревность, тёмную боль предательства, потому что, спустя время, осознавать вновь обретённое единство было самым сладким ощущением спустя время. Ему жаль, что он занимает место Ньюта. У Минхо теперь есть Томми, а у Томми — Минхо. Но от этого не легче. Не легче осознавать, что он занимает чужое место, что это светловолосый подросток должен будить Томми ленивыми поцелуями в плечо, покрытое родинками. Что это Ньют должен обхватывать заметно похудевшее тело Томаса, когда он дрожит, плачет, кричит во сне, снова и снова переживая смерти… Смерть одного конкретного мальчика с суицидальными наклонностями. Вот что Минхо называет Матрицей, а не лабиринт, вечные испытания, долгую и мучительную смерть в наркотических ломках, когда съехавшие с катушек врачи продолжают пытать подростков, лишая их семей, жизни. Минхо пытается не смотреть волком на тех, кто подходит к уже его Томми, пытаясь узнать — в порядке ли он. Ведь потеря веса — явно не признак порядка. Чёрные синяки под глазами, напоминающие колодца — не порядок. Худоба, хрупкость и тело, исписанное сотней-другой свежих шрамов — это не вид нормы для их уже спокойной и беззаботной жизни, в которой все пытаются забывать, пытаются жить и радоваться. Все, но не Томас. И их это пугает — напоминание о пытках, Лабиринтах и животном страхе во время приёма наркотиков. Минхо прекрасно всё видит, прекрасно чувствует, что Томас живёт только одной мыслью — этого хотел Ньют. Но, ведь, не важно как, верно? — Я чувствую, будто бы моё сердце — это лишь неисправный механизм, созданный для боли. Я весь создан для того, чтобы оплакивать, болеть, жить за тех, кто умер там, — Томас, такой родной Томас, шепчет истину Пророка прямо в губы Минхо, целует его мокрым из-за слёз поцелуем и Минхо видит в нём чёртового ребёнка, который берёт на себя слишком много. Минхо пытается отгородить его от жалостливых взглядов. Они все думают, что это из-за Терезы, глупые. Но от неё осталась лишь ампула с Лекарством, спасение для Ньюта, в котором он больше не нуждается. В один день, Минхо пытается понять, каково это — смотреть на то, как умирает твоя душа, хотя ты явно являешься спасением. Он сразу же вспоминает малахитовую слюну, дикий взгляд тёмных глаз, сильные руки, которые оставили на шершавой из-за жаркого климата, коже синяки… Он вспоминает о животных криках, которые однажды описал Томас. И если бы он не знал о том, что Томасу каждую ночь снится прошлое, в котором он не может сделать ничего, что может спасти Ньюта — он бы подумал, что это лишь его больная фантазия, после просмотра фильмов ужасов. Но, даже после них не бывает этого липкого чувства страха, когда осознаёшь — конец всегда один. Желчь собирается где-то в желудке, тени его смерти под его глазами от бессонницы, а тремор прорастает болезнью прямо в костях. И одна единственная мысль, что Минхо — это не Ньют доводит до новых приступов. Он замечает, что Томас боится собственной тени. У него на запястьях расцветают алые браслеты, красные цветы и Минхо хочет крикнуть прямо в небо, ненавидя незримую сущность, что лишила их Ньюта — Ньют, ты видишь? Почему ты оставил его одного? Нас? Но он молчит. Как и молчит мироздание. Томас тоже теперь всегда молчит, не издаёт ни звука, лишь ночами, когда его баюкают в сильных объятиях, он прижимается к Минхо и шепчет прямо в приоткрытые губы: — Спасибо. Прежде чем втянуть в очередной горький поцелуй. Минхо остаётся. Он устал, но продолжает приходить в их скромный коттедж у самой кромки воды, продолжает обнимать худое тело. Он остаётся и сегодня, останется и завтра. Как Матрица продолжалась дни, недели ранее. Он остаётся после истерик, после покрытого кровью песка под ногами, после зашитых цветов на запястьях и предплечьях, на тонких бёдрах. — Ты думаешь, Ньют бы оценил то, что ты делаешь с собой? — Минхо сжимает зубы и слегка качает головой, покорно зашивая особо глубокий порез. Томас лишь вздрагивает от резких слов, но потом расслабляется, когда окровавленные марли привычно отбрасывают алые тени на стене, пока горят в костре. — Я думаю, если бы он был жив, то всё было бы по другому, — голос Тома хриплый, он почти