Пресловутый Выборг

Кораблёв в привычной для него манере бурчит Швецовой, что абсолютно не горит желанием везти её в Выборг и что у него якобы нет выбора. Она не узнает, что он сам просил начальство приставить к ней именно его, а не кого-то другого, что он старался припомнить все возможные и невозможные аргументы в пользу его кандидатуры, что, на удачу, звёзды сошлись так, как надо ему: оперативники во главе с Винокуровым чертовски заняты, людей не хватает, а Кораблёв уже знаком с сутью дела: присутствовал при оформлении дела, слышал странный звонок, знал, что потерпевшая приходила к Маше и просила помощи. Он выдыхает с облегчением, когда слышит от руководства заветное «пожалуй, ты прав, одобряю», потому что чувствует, ‒ если не будет рядом, сгорит от неведения, от страха за неё, если он будет рядом, ей будет спокойнее. Швецова взволнована, он считывает это в секунды ‒ за годы работы с ней успел изучить все реакции, движения, мимику. Лёня знает: ей страшно. Лёня видит: она едва заметно, но расслабляется, когда он в поле её зрения. Лёня чувствует: она забывает о страхе, когда в шаге от него, когда их тела соприкасаются, когда он держит её за руку. Всю дорогу в чудный город Выборг Маша проспала, расслабившись на сидении машины Кораблёва, в которой приятно пахло его одеколоном, а уютное тепло, исходящее, кажется, не столько от печки, сколько от взгляда вечно ворчливого мужчины, словно обволакивало, заставляя проваливаться в спокойный сон, которого не случилось с ней прошедшей ночью. В отеле зачем-то язвительно шутит про коврик в её номере. Сам не понимает, в чём провинилась женщина, которая старательно держала себя в руках, пытаясь не заснуть до их приезда, и сейчас весьма дружелюбно определяет их в гостиницу. Трудно: ему хочется быть с Машей хотя бы в эту ночь, смотреть на неё, быть рядом, но он не может предложить, не может решить за обоих, сказать, чтобы им выделили один номер. Кораблёв не собирался спать ‒ боялся, что не услышит, если вдруг Маше будет что-то угрожать или станет просто страшно, тем более, не сдержался ‒ сам напугал её, сказав, что отъезд из Питера не гарантирует её безопасность. Дурак. К чему было это говорить, видел же, что ей и так боязно. Сложно дышать: грудную клетку будто распирает ‒ жалеет, что не настоял на одном номере, был бы точно уверен, что с ней всё хорошо; хотя бы одну ночь провёл бы в её компании, пусть, как и прежде, в качестве друга, зато рядом. Смог бы без зазрения совести наблюдать, как спит его Марья Сергеевна. Однозначно, не позволяя себе коснуться кончиками пальцев её бархатных щечек, шелковистых волос, лаская только лишь взглядом, незаметно для себя самого задерживая дыхание от интимности момента. Хотя вся его жизнь состоит из взглядов. Мимолётных, долгих, внимательных, изучающих, болезненных, ласковых, любящих, скучающих, молящих. Обращённых к ней одной. Только ей он дарит такие взгляды, только ей он рассказывает обо всех чувствах одними глазами. А она будто и не видит, не понимает, о чём он ей говорит, чем с ней делится. Машин пронзительный крик отдаётся резкой болью где-то в области сердца, Кораблёв срывается к ней, успевая подумать лишь о собственной глупости, не позволившей ему зайти дальше бесполезной и грубой шутки о коврике в её номере. Он опять позвонил. Напуганная, трясущаяся, уставшая. Она хочет спрятаться, забыть всё, что с ней случилось, хочет чувствовать себя в безопасности, спокойно засыпать и просыпаться. Явно не с ним. Он не даёт и шанса этой мысли развиться, не до неё сейчас, оставляет на потом. Едва он собирается выйти из номера, чтобы проверить коммутатор, она останавливает его, боязливо заглядывая в глаза, прося пойти с ним, лишь бы не оставаться одной. Не долго думая, Кораблёв берёт её за руку и идёт к встречавшей их женщине разбираться с нежданным звонком. Старается не думать, что буквально секунду назад так смело держал её руку в своей, когда выходят из номера, и Маша отпускает его кисть, тут же хватаясь за сгиб локтя и цепляясь чуть ли не мёртвой хваткой за его свитер, будто Лёня сейчас исчезнет, испарится, а она вновь останется совсем одна, только уже без возможности найти мужчину за дверью напротив. Он костным мозгом чувствует: ей стало легче. Эгоистично хочется верить, что это именно он так на неё влияет, что любой другой мужчина из её общества не дарил бы такое успокоение и ощущение защищённости. Он идёт уверенно, твёрдо, всеми силами стараясь скрыть переживания о ней и показать, что Маша за ним как за каменной стеной. Кораблёв расправляет широкую спину и даёт ясно понять: она может за ней спрятаться от всех бед и опасностей ‒ её не дадут в обиду. А самому до трясучки страшно. За неё. Видеть её в таком состоянии гораздо больнее бандитских пуль в своём теле: раны непременно заживают, и это всем известно, это не требует доказательств ‒ рано или поздно они заживут, чего не скажешь о душевных страданиях. Когда они оставят свои позиции? Когда станет легче? Как помочь другому человеку? Это бьёт хлеще приклада. Для приличия перебирает связку ключей, якобы ища нужный ключ от номера, на самом деле, наблюдая за Швецовой и ожидая приглашения в номер, он знает: она попросит его остаться этой ночью с ней, потому что так легче, легче, когда он рядом. Они пьют голый чай лишь бы отвлечься. Снова обсуждают дело, думают, что что-то упускают, что-то важное, спорят, вновь изучают материалы. И всё по новой. Через пару часов Маша начинает медленно засыпать, Кораблёв не может сомкнуть глаз: такой удачный момент помечтать, понаблюдать за женщиной своих грёз. Вспоминает о мысли, успевшей въестся на подкорку за столько лет: она иногда хочет чувствовать себя слабой, маленькой девочкой в руках взрослого, любимого и любящего мужчины. Но эти руки не его. Помнится, как задыхался, когда впервые эта мысль посетила его, как болезненно сжалось всё нутро, до тошноты выворачивая органы, едва он осознал её в полной мере. Сейчас она не доставляет таких резких и сильных ощущений, лишь тянущей, ноющей болью отзывается где-то в груди, уже совсем не трогая и не нарушая ритмов дыхания и сердцебиения. Маша, свернувшись в клубок, крепко спит рядом, улыбается, наверное, ей снится что-то очень светлое и радостное. В голове стыдливо, а потому крайне быстро, проносится мысль о том, что этот сон может быть о нём. Предположение тонет в горечи остывшего чая, пустота и глухая тишина, прерываемая тихим сопением со стороны дивана, заставляют веки наливаться сталью, а глаза закрываться. Резкий высокий полувздох-полукрик заставляет бежать со всех ног, вновь возвращая к мысли о своей глупости: опять не уследил. Маша шокировано пытается урвать хоть глоток воздуха, пугливо оглядываясь на угол, из-за которого, ей показалось, она и услышала противный металлический голос. Кораблёв в момент оказался рядом и, сжав плечи, аккуратно поддерживая Швецову, начавшую оседать по стене крепости вниз, настойчиво спрашивал, что случилось, и откуда она услышала звук. Отбежав в указанный угол всего на несколько мгновений и не обнаружив ничего путного, Кораблёв так же быстро вернулся к Маше, вновь придерживая ту за плечи и показывая, что она под защитой. Швецова расслабляется достаточно для того, чтобы отпустить шоковое состояние, но не достаточно, чтобы побороть накатившую истерику, потому уткнувшись в плечо мужчины, заходится в слезах, но делает пару глубоких вдохов и просит увести его подальше от этого места, от этих киношников, от этого кошмара. Кораблёву вновь страшно смотреть на Машу. Нет сил сдержаться, потому, как только они отошли на приличное расстояние, он обнимает её со всей любовью и нежностью, позволяя ей плакать, избавляясь от перенесённого напряжения. Она судорожно ловит воздух носом, сильнее цепляется руками за куртку мужчины и не может сдержать слёзы, оставляющие никак не высыхающие дорожки на красных от мороза щеках. У Лёни засосало под ложечкой: он может больше никогда не оказаться в её крепких объятиях, не ощутить её почти физическую необходимость в его присутствии рядом. Но он ведь теперь знает, каково это. Насколько эти ощущения ему необходимы, насколько ему теперь будет больно смотреть на неё, зная, что прикоснуться более так к ней не сможет. Новая мысль, убивающая его изнутри. Хуже всякого яда. Дело они раскрывают. Последние часы проводят в этой почти интимной близости и расходятся, как в море корабли, до следующего общего дела. Кораблёву нужно больше поводов встречаться с Машей. Он готов подписываться на любые дела, которые хоть какое-то отношение могут иметь к Швецовой, он готов ради этих дел работать сутками напролёт. Только бы видеть её чаще. Только бы иметь возможность хотя бы одним лишь взглядом прикасаться к ней. Эта ночь бессонная. Его разрывает от воспоминаний, он задыхается, грудь неприятно саднит, а сердце всё чаще бьётся о грудную клетку в приступах душевной боли. Кораблёв сидит в мрачной тишине, про свет даже не вспомнил, переодеться не было сил, он то и дело подходит к открытому окну подышать свежим воздухом, потому что кажется, что сгорит от этого внутреннего пожара, бросающего то в жар, то в холод. Ближе к утру, совсем выбившись из сил от всего пережитого за последние несколько суток, забирается в ледяной душ в попытках остудить пыл и прийти в чувства и отправляется в постель, проваливаясь в беспокойный сон в считанные минуты. Кораблёв не узнает, что к моменту своего пробуждения в неудобном кресле номера Швецовой уже несколько часов был объектом наблюдения. Маша проснулась гораздо раньше, на удивление, абсолютно выспавшаяся и счастливая. Впрочем, нет причин считать это обстоятельство неожиданным: ей слишком давно хочется просыпаться вместе с ним. Кораблёв не узнает, что в поисках тепла и защиты после услышанного ей хотелось вжиматься только в его тело, чувствовать только его тяжёлое дыхание в самое ухо, только его руки, прижимающие к мужественной груди. Кораблёв не узнает, что впечатываясь в его тело, она ревела уже не из-за страха, а из-за раздирающего на куски желания обнимать его чаще, что вдыхала рывками из-за неподъёмного желания запомнить его запах навсегда, что цеплялась за куртку, молчаливо крича, чтобы не отпускал. Не отпускал никогда. Он не выдерживает и суток, вламываясь в её кабинет в тот же день. Маша, стоя у окна, резко оборачивается в смятении от неожиданного прихода гостя, ощущая волну напора, исходящую от мужчины, успевает слегка испугаться резкости его действий, но обмякает в родных руках, ощущая полный горечи, надежды, любви и нежности одновременно, поцелуй в губы. Столько плакать она позволяет себе только с ним. Срывается. Поцелуй из лёгкого, еле ощущаемого, становится остервенелым ‒ они дорвались друг до друга. Слёзы градом льются из глаз обоих, руки хватаются за тела как за спасательные круги. Где придётся, как получится. Упиваясь близостью не только физической, но и духовной, наполняются любовью друг друга. Им, наконец-то, хватает друг друга. Всё кажется таким правильным. После оба всё узнают. После оба поймут ‒ зря боялись. После оба будут знать ‒ они друг у друга нав-сег-да. После будут смеяться, что не замечали взаимности чувств. После будут благодарны Выборгу за кошмары, оставшиеся в нём, за счастье, привезённое ими в Питер. А всё-таки правильно говорят: мы становимся глупыми и слепыми, когда влюбляемся.