Эта схема проста. И больше нет ничего, все находится в нас. Кино — Перемен
Вокруг было огромное синее небо. Запрокинув голову, он смотрел на солнца, умываясь слезами от радости и слепящего белого жара. В этой сияющей ясности ветер пел под клинком о близости смерти, пел о свободе, пел о возмездии. Мальчик утирал слезы руками, вымазанным в своей и чужой крови, но они все бежали и бежали, хотя он тер глаза до зудящей боли под назойливый звон кандалов. Резкий черно-белый силуэт его спасителя, обрамленный лезвиями точно крыльями, удалялся, разрезая этот удушливый мир, становясь его осью. Мальчик не знал, почему спаситель исполнил просьбу взять его с собой, а не отрезать голову — шея все еще кровоточила, и он зажимал пекущий порез ладонью. Мальчик не знал, почему спаситель решил смилостивится над ним, просто шел за ним следом на непослушных, негнущихся ногах — и был счастлив всем своим диким маленьким сердцем.***
Спасителя звали Миллионс Найвз. Носил ли он это имя с рожденья? Или его так прозвали из-за способности сотворить из своего тела клинки, способные разрезать что угодно? — сейчас он откликался на него, и мальчику было позволено обращаться к своему герою вот так, запросто. Один из многих, многих даров господина Найвза. Через несколько часов они столкнулись с караваном, идущим в крепость, которую господин Найвз разрушил, из которой он забрал мальчика. Прежде, чем успели раздаться слова или выстрелы, все — машины, людей, рабов — все разметало на куски в вихре миллиона ножей и мальчик наслаждался каждой секундой зрелища. Господин Найвз ничего не сказал о цели своего пути или своего возмездия. Едва ли такой великий человек (не-человек, шептало безошибочное чувство, потому что человек не смог бы сотворить этих ужасных чудес) убивал ради воды и еды, как всякая падаль. Тем не менее они забрали всю еду и воду, которую смогли унести с собой; господин также ничего не сказал, когда мальчик снял с трупов наиболее целую одежду, чтобы прикрыть спину и не ходить больше по пустыне нагим. Еще мальчик отыскал связку ключей. Он надеялся, что хоть один из них подойдет к его кандалам — но такого ключа не было. Он отшвырнул бесполезные железяки и решил, что на следующем же привале разобьет кандалы камнями. Терпеть память своего рабства и дальше мальчик не собирался, даже если это будет стоить раздробленных костей. На следующем привале господин Найвз пинком выбил у него из рук камень и превратил свою правую кисть в лезвие. Мальчик подставил запястья — нутро дрожало от мысли, что сейчас он, возможно, останется без рук, как раньше чуть не остался без головы. Мелькнуло лезвие тоньше волоса, последовал глубокий звук рассеченного металла — и на измученной коже не оказалось ни единого пореза. Какими легкими стали руки, когда кандалы наконец-то упали наземь, глухо звякнув напоследок. Он потирал запястья и казалось: с него заживо сняли несколько слоев кожи. Пересохшие губы потрескались от улыбки, которая сама лезла на лицо, все ширясь и ширясь. В груди стремительно и яростно стучало сердце. — Легато, — сказал господин. И повторил, настойчивей: — Легато. Мальчик поднял на него растерянный взгляд, пытаясь по лицу угадать смысл этого нового слова. Господин усмехнулся. — Ты сказал, что у тебя нет имени. Тебя будут звать Легато.***
Ноги по щиколотку увязали в песке. Вокруг фигуры идущего впереди господина Найвза развевался дорожный плащ. Они шли сквозь пустыню по пути разрущенья и очищенья от мерзости этого мира. Целые города взлетали на воздух под лезвиями ножей, быстро и безупречно. Люди умирали прежде, чем успевали понять это. Какая ужасная, какая милосердная смерть. Господин Найвз не снисходил до того, чтобы судить каждого отдельного человека. Приговор был вынесен так давно, едва ли найдутся люди, помнящие о тех временах. Легато следовал порывам и призывал к ответу всякого недостойного, раз от раза оттачивая свою технику и способности. Люди разрывали самих себя и друг друга — он заставлял их и никто не мог противится. Он был всем, что охотится и убивает во тьме и под светом полуденных солнц, и его золотые глаза сияли от бешенства юности, и торжества, и желанья возвестить каждому о своем герое и его чудесах. Заметив, что он отстал, господин Найвз коротко обернулся через плечо. Он не замедлил шага, самой мысли об остановке не возникло, но господин улыбнулся ему. Острый светящийся осколок этой улыбки Легато хранил в памяти — ни глубоко и ни близко, но так, чтобы всегда видеть, подняв взгляд. Что-то прорастало в нем, распускалось под ребрами, как цветы в темноте.***
Июля больше не существовало. Солнца освещали кратер и руины города. Легато прижимал к себе господина Найвза, его еще дышащие останки, в которых он удерживал жизнь своими способностями, и не кричал. Господин запретил ему кричать и плакать, потому что не мог выносить всего этого шума. Слезы все-таки лились, непокорные и безысходные. Легато не мог перестать рыдать даже ради господина Найвза. — Пойдем, — звал его Билл Конрад, — пойдем скорее, мы еще можем успеть!.. — и Легато послушно шел на голос, силой удерживая дрожь. Голова господина Найвза покоилась у него на плече — будто этот кошмарный, смердящий мир снова утомил господина и тот прилег отдохнуть, ища утешенья в своем отчаяньи и не позволяя себя утешить. В груди шевельнулся, зажил своей жизнью тугой давящий узел, засвербело в горле — Легато не смог удержаться и закашлялся, хватая ртом сухой и горячий ветер. Кровь поднималась к горлу, оседала невыносимой горечью на корне языка. Он шел. Дорогу перед собой, выстланную камнями и завалами из кусков того, что раньше было домами, Легато не видел. Его чувства, его силы, напряженные до предела, подсказывали ему каждый шаг, ускользающий пульс господина подгонял хлыстом. Доктор шел рядом, напряженный и собранный. Без его помощи Легато не сумел бы подняться по круче, на краю которой они оставили песчаный катер . В голове стоял вязкий туман, сквозь который отдельные мысли уже не могли пробиться, как крик отчаянья не мог прорваться из глотки сквозь муторный кашель, и спазматически стиснутые зубы, и спекшиеся губы. Все плыло и качалось, и Легато врезался бы в дверной проход со всей дури, если бы Билл Конрад вовремя не ухватил его за локоть и не втащил внутрь — и дальше, в медицинский отсек. — Отпусти, нужно как можно скорее, — Легато заставил себя разжать руки и помог доктору опустить господина на медицинский ложемент, — подключить к системе жизнеобеспеченья!.. Легато закашлялся, схватившись за горло. Получаса не прошло с того мига, как он в панике ползал на коленях и собирал с земли кишки господина Найвза, хотя видел, что живота, в который их можно было бы запихнуть, не существует. Что-то рождалось и умирало внутри Легато, извивалось, ползло по горлу и под кожей, как черви, как драконы, чесалось кровящими язвами, он хрипел, сдерживая приступы кашля, душил их, хотя это означало душить самого себя. Он не мог потерять концентрацию. Не сейчас, когда от этого зависела жизнь господина Найвза. Ничто больше не было важно — ничто другое никогда и не было важным. Плоский черно-белый мир рябил перед глазами, и Легато закрыл их. Те вращались в глазницах, сухие и тяжелые, как горячие камни. Терпеть головокруженье так было легче. В подобие чувства Легато привел укрепившийся пульс господина Найвза: он прекратил истончатся в ничто и обрываться как нить, которую Легато яростно завязывал цепью узелков наперегонки со смертью. Легато открыл глаза и увидел доктора, склонившегося над чем-то, что было наполовину — переплетенье проводов и трубок системы жизнеобеспеченья, наполовину — тот необычайный, сверхчеловеческий мужчина, которому он так жгуче предан всем своим существом. В сознаньи. Господин Найвз все еще в сознаньи. Сползая по стенке, Легато уловил его тонкий выдох за гранью измученного стона, как раз за миг до того, как Билл Конрад накрыл лицо господина кислородной маской. Легато завалился набок, позволив себе наконец-то не закашлятся даже — проблеваться слизью и горькими синими лоскутками. Они извергались сплошным потоком, пытались забиться не в то горло и только когда с языка на пол скатилось заполнившее глотку пятилопастное соцветие, Легато понял, что это цветы. Растения. Он было захохотал от абсурда происходящего — и захлебнулся цветами, и кашлем, и хохотом, и предсмертным хрипом. Кожа на шее, на лопатках, руках, груди, бедрах лопалась вместе с одеждой — трава сорная и ядовитая прорастала из его тела, он знал это, как познал муку, окровавленные зонтики соцветий отравили запахом гнили и амиака воздух, который Легато уже не мог вдохнуть. На этот раз он уже не услышал, как его звал Билл Конрад. Не услышал ни его паники, ни ругательств, почти не почувствовал, как тот рывком поднимает его с пола, в заполошности момента сломав и даже выдрав с мясом часть жилистых упругих побегов. Перед невидящим, угасающим взором Легато стоял господин Найвз, сияющий и пронизанный болью.***
В конечном итоге Билл Конрад спас и Легато тоже: доктор сделал ему искусственные легкие и цветы, кормящиеся его тоской и кровью, больше не могли прорасти.