Минутная слабость

— Врачи все жалуются, — возле закрытой двери палаты Смокер прижимается спиной к стене. Он сжимает одну из своих сигарет в пальцах, неловко крутит и сосредоточенно хмурится. Борсалино задумчиво мычит, останавливается рядом, поворачивает голову, ожидая продолжение или хотя бы краткое пояснение. Смокер выдыхает дым в потолок. Пахнет знакомыми сигаретами. Сакадзуки начинал курить такие. Потом бросил. Теперь опять дымит в палате, но марка другая, дороже. — Говорят, стремится уйти, все рвется подальше, да куда ему, — в голосе у Смокера горечь, как после табака на языке. Борсалино сосредоточенно хмурится. Если бы он сказал, что они невероятно похожи между собой, то точно бы получил два обжигающих взгляда. И даже никто бы не побрезговал согласиться. Сакадзуки может быть даже зарычал бы в старой привычной манере. Смокер выдохнул и отклеился от стены. Видимо, прошедший разговор его не особенно сильно его удовлетворил. Борсалино не стал задерживаться, остался на несколько секун подержаться за дверную ручку, а потом толкнуть дверь и пройти в палату. Кудзан оказался перемотанный практически полностью. Сидящий на краю постели и смотрящий на пол, будто там несколько сотен метров высоты. Борсалино приветливо поднял руку, в ответ получил едва слышный вдох облегчения. Едва ли он вообще был рад назойливому присутствию людей рядом, но были варианты и хуже Борсалино. — Ничего не говори, — просит Кудзан, а через мгновение температура в комнате падает на несколько градусов. Он слишком редко был безрассудным, следить за этим странно и непривычно, но сейчас слишком многое уже кажется странным и непривычным. Настолько, что к этому можно привыкнуть. Борсалино наблюдает за медленно ползущим от бинтов льдом, Кудзан выглядит сосредоточенным, отталкивается от койки, пытаясь встать на ноги, но его лицо искажается болью быстрее. Поймать его легко. Борсалино оказывается рядом за мгновение, крепко удерживает в руках, чувствуя, как острый подбородок втыкается в плечо. В воздухе повисает запах крови и усталое болезненное сопение. Кудзан кажется в это мгновение неожиданно хрупким, впервые его страшно касаться, будто под бинтами он рассыпется холодной крошкой. Остается только бережно вернуть недовольно сопящего Кудзана обратно на подушку, тот не сопротивляется слишком активно, но все равно остается в положении сидя. Сидеть ему все еще, очевидно, трудно, приходится прилагать усилия. Физические усилия, чтобы еще сильнее не повредить собственной гордости. — Даже не смей меня жалеть, — говорит Кудзан и впервые его голос звучит так сухо и отстраненно. Он не поворачивает голову, теперь смотрит в окно. Там, за окном лазарета, попытки восстановить то, что осталось от их штаб-квартиры. От их общего прошлого. Борсалино долго следит за далекой гладью воды прежде чем пододвигает к койке стул совсем немного ближе и вытягивает ноги. Кудзан заметно напрягается, его перетянутая бинтами грудь перестает двигаться. — Я и не собирался, — тянет Борсалино, Кудзан шумно втягивает носом воздух, чувствуя знакомый запах совсем рядом. Его дыхание прерывается, становится хриплым, он кашляет, пока снова не выравнивает. Воздух на Панк Хазард был нагрет до такой степени, когда нельзя обойтись без ожогов дыхательной системы. С газом становилось все еще хуже, но это все равно не стало их основной проблемой. Они молчат, смотря в окно. Стекла иногда стучат и трещат, будто сейчас вывалятся из рам, но этого так и не происходит. Иногда сквозь уличный шум доносится неприятное скрипучие пение редких птиц. — Думал, — Кудзан прерывает их молчание добровольно, пусть оно и не висит неловкостью. За долгие годы они привыкли говорить, молчать, обмениваться записками, даже кратко связывать по рабочему дэн дэн муши, но не по рабочим делам. Сколько угодно можно находиться в тишине, но он набирает в грудь больше воздуха и медленно выдыхает. Пальцы лежащей поверх тонкого одеяла руки слабо дергаются, Борсалино угадывает желание коснуться бинтов, а еще угадывает желание не выглядеть так, будто он в слишком дерьмовом состоянии. Борсалино слишком хорошо запомнил израненное тело. Сакадзуки тогда старательно делал вид, что все так, будто должно было быть. «Если не повезет, он не доживет даже до суши». Будто бы Сакадзуки сам мог стоять без помощи, будто бы на нем осталось живое место. Но он смог идти, оперевшись на подставленное плечо Борсалино, он даже смог пробыть в сознании до момента, как корабль отчалил от Панк Хазарда. Кизару вообще-то не планировал разгребать то, что эти двое устроили. Но он все равно оказался по самую шею в их крови, он все равно проследил, чтобы они оба оказались на суше. Он все равно десять дней болтался недалеко, заставляя команду дрейфовать вокруг острова. Не смог поступить иначе. — Думал, — продолжает Кудзан, в его голосе впервые проскальзывает эмоция. Задумчивость, смешанная с горькой усмешкой: — больше не проснусь. Борсалино слишком хочет вторгнуться в чужое личное пространство, опереться на койку и почувствовать знакомую прохладу чужого тела. Но на открытом плече Кудзана блестят капли лихорадочного пота. От него пахнет незажившими ранами, жаром и нехорошей усталостью. Приходится задвинуть мысль о контакте в далекий ящик. Борсалино обязательно к ней вернется еще когда-нибудь, он почему-то точно это знает. — Мы тоже так подумали, — сообщает Борсалино. Стук инструментов о железо на улице становится громче, они оба непроизвольно замирают и сосредотачиваются. На горизонте чисто, никакой потенциальной угрозы не наблюдается. Кудзан болезненно шипит и сглатывает. Часть его шеи скрыта пластырем, тот совсем немного отходит от кожи, позволяя цепкому взгляду заметить изуродованную кожу. Борсалино не отводит взгляд, пока эта картина перед глазами не пропадает, стоит только коллеге (бывшему коллеге?) немного повернуть голову. — Никто бы не был этому рад, — он правда старается, чтобы это не звучало, как проявление жалости или мягкости. Борсалино вообще-то собирался впервые отчитать, разозлиться, но передумал еще на пороге. Также передумал с Сакадзуки. Но тот не собирался прятать взгляд. Его замотали, но часть бинтов тихо тлела, а в серых, как грозовое небо, глазах блестел неуспокоившийся огонь. Борсалино не видел глаз Кудзана, но точно мог сказать, что они тоже все еще горели. Даже намного сильнее, чем у Сакадзуки. Адмирал Аокидзи, говорили, не проявляет ни к чему интерес, но едва ли кто-то из говоривших приглядывался к нему лучше. Адмирал Аокидзи всегда оживлялся, стоило только показаться рядом Красному псу. Как будто чувствовал каждой клеточкой тела, каждым нейроном, каждым своим обостренным чувством, даже никакая воля не пригождалась. Менялся в лице от полного утомленного спокойствия до искреннего удовольствия в самом начале. И до раздражения в конце, чем только старше они становились, чем меньше времени проводили рядом. Борсалино никто не отказывал себе в удовольствии наблюдения. Очень хотел отказать, смотря за несколько часов в глаза Сакадзуки. Спокойные, неожиданно сожалеющие и понимающие. Ему сказали победить, ему сказали, что необходимо занять кресло главнокомандующего. Любой ценой. Похожий приказ был совсем недавно. Похожий, но абсолютно другой. Кудзан мог принять чужое сожаление за жалость? И теперь чувствовать злость еще острее, чем так было. Борсалино не слышал разговора с Сенгоку, но точно знал, что тот состоялся. Даже мог предположить о сути, когда вспоминал выражение лица нового инструктора. Тот выглядел печальным, за мгновение постаревшим еще лет на двадцать. Как будто источенный волнами камень. Следом за ним недовольным штормом прошлись волнения среди солдат. Они повторяли, как утята за уткой. Они трое тоже когда-то были ничем не лучше утят. — Совсем никто? — Кудзан впервые наконец повернул голову. Выражения лица было знакомое, болезненное, будто не было никаких двадцати лет, будто это они в самый первый раз не справились с простым заданием. Они не справились в первый раз, пришлось уносить ноги, а потом отлеживаться в лазарете. Тогда было не так шумно на улице, зато намного шумнее внутри. — Никто, — подтверждает Борсалино, даже уверенно кивает. На самом деле они не говорили об этом с Сакадзуки. С Сакадзуки они говорили о принятии поста главнокомандующего, переносе баз. А еще о том, что Дозору нужно еще больше силы. У них не будет слишком много времени, чтобы зализать раны и построить укрепления, чтобы выдержать надвигающийся шторм. Он полз медленной грозной тучей, медленно, но очень решительно, заряжая воздух вокруг себя, засаживая в головы и сердца сомнения, тревогу, заставляя готовиться неизвестно к чему. Кудзан хмыкнул. Пальцы его руки снова дернулись. Борсалино не сдержал разочарованного цыканья, в ответ на него получил обжигающий холодом взгляд. И только после него почувствовал, что так сильно хочет снова дотронуться до него, будто за это время ощущение хрупкости чужого тела может исчезнуть. Не исчезнет ведь. — У тебя есть план? — «Ты останешься здесь?» «Ты останешься с нами?» «Никто не сможет заставить тебя уйти» — Кажется, есть, — Кудзан несколько секунд молчит, а потом кивает будто в подтверждение собственных слов, мысленно окончательно решаясь на что-то. Борсалино автоматически кивает ему в ответ, он все еще не стремится лезть в разборки. Он не хочет лезть в разборки. Это всегда было дело только двоих, сколько бы он не был рядом. Слов для продолжение не находится ни у кого из них, но Борсалино все же позволяет себе перебраться со стула на край кровати, не встретив при этом сопротивления или возмущения. Незабинтованная рука веет привычной прохладой, Борсалино прижимается плечом к плечу. Им вдвоем все еще тесно на узкой койке, но никто не спорит. Становится тяжело плечу, чужие растрепанные волосы щекочут шею, зато хотя бы Кудзан, удобно устроившись, больше не попытается совершить подвиг и встать. Он ведь никогда не был любителем подвигов. Борсалино отстраненно думает, что надо будет помочь с вещами, как-нибудь тайно, чтоб не встретиться с протестом, а то ведь принципиально уедет из лазарета прямо так, в одной больничной рубашке.