(Не) в последний раз

Кудзана невозможно найти, если он этого не хочет. Он идеально сливается со средой, в которой находится, он растворяется с ней, становится частью дикой природы дозорных баз, лагерей, городов или настоящей дикой природы. Но если ему все равно на поиск или если ему хочется быть найденным… — Борсалино, — Кудзан поднимает руку в знак приветствия, его пальцы едва заметно подрагивают, а все присутствующие в баре непроизвольно вжимают головы в плечи, потому что они только привыкли к нахождению здесь бывшего адмирала дозора, а пережить действующего уже страшнее. Борсалино оглядывает помещение, на него смотрят лица с плакатов, но едва ли кто-то из них сейчас заслуживает внимания. Кроме Кудзана, тот приветливо машет и опускает руку, когда его начинает вести в сторону. Бедняга рядом с ним, скромно сжимающий стакан с чем-то горько пахнущим ретируется, когда Борсалино оказывается совсем рядом, место оказывается свободно, чтобы он устроился. Кудзан расплывается в приветственной улыбке. Хочется вместо того, чтоб наблюдать за ней, заглянуть ему в глаза, но очки мешают. Стягивать их сейчас будет слишком наглым вторжением. — А ты знаешь, что я сказал ему тогда? — спрашивает он и трет ладонью лицо, зависая на несколько мгновений в пространстве и собственных мыслях. Борсалино придвигает свой стул немного ближе. Кудзан несколько секунд всматривается в его выражение лица и собирается продолжить за секунду до согласного кивка головой: — Это потому что он – магма, я знаю. — Все уже растрепал, да? — его голос на секунду кажется обиженным, а после Кудзан заливается надрывистым смехом, скорее нервным, чем радостным, он упирается лбом в подставленное плечо, прячет лицо в мягкой ткани. Борсалино выдыхает и не сдерживает себя во внезапном порыве обнять его за плечи одной рукой, зарывшись пальцами в волосы на макушке. Не такие мягкие, какими он их запомнил. Кудзан тихо шмыгает куда-то в плечо и становится мягким и расслабленным. Борсалино не торопит его и не отпускает, пока он сам не отрывается. Первым делом поправляет очки и возвращает себе улыбку. Или её подобие, потому что теперь выходит плохо. Кудзан теряет азарт рассказа, когда рядом оказывается знакомое лицо, когда его касаются знакомые руки и окружает знакомый запах. Борсалино наконец чувствует, что может с ним поговорить нормально, чтобы не столкнуться с веселым пьяным бредом. От этого даже в благодарность хлопает по плечу. — Если ты хотел уточнить, я не расскажу ничего, что может задеть Дозор, — говорит Кудзан, в его голосе остается стальная серьезность. — Никто не сомневается в тебе, — ободряюще говорит Борсалино, легко толкает плечом в плечо, как пес, который тыкается носом в собрата. Кудзан оборачивается к нему, улыбается едва осуждающе: — И тогда зачем? Приходится пожать плечами, потому что у него действительно нет ответа. Сакадзуки соврал, что ему «решительно плевать, куда ублюдок свалил, теперь это его личное дело, пусть делает, что хочет, если начнет выебываться, пусть ждет награды». Борсалино замолчал тогда, не решился отвечать, определяясь, что с Сакадзуки они еще обязательно поговорят об этом, когда он будет готов. Только вот тогда, стоя в почти обустроенном под нового главнокомандующего в кабинете, он не подумал, что для разговоров Кудзан тоже еще не будет готов. Если б был готов, то не торопился бы с выпиской так сильно. На нем все еще бинты, Борсалино видит их через вырез футболки, хотя бы убеждаясь, что они чистые. Кудзан не идиот, чтобы перестать за собой следить. Но достаточный идиот, чтобы позволить себе напиться и остаться в таком состоянии в баре со своими когда-то врагами. Едва ли за пару месяцев вольной жизни пираты сочтут такую фигуру одной из своих. — Хотел убедиться, что ты в порядке. — Заботливый, блять, — он бросает это резко, а после сам пугает собственных слов и интонации. Борсалино осторожно касается спины, чувствуя слабую дрожь. Кудзан упирается лбом в сцепленные в замок руки и говорит спокойнее: — Прости, ты тут не виноват, я не злюсь и не обижен, может только… …на себя. Он не договаривает, но Борсалино знает, что он скажет, сочувственно вздыхает: — Просто ты пьян, — говорит он, получая в ответ слабый кивок. И на вопрос, хочет ли Кудзан закончить на сегодня, он тоже кивает, позволяя бывшему коллеге оставить часть своей зарплаты на барной стойке. Кажется, бар выдыхает с облегчением за их спинами. Только и ждали, чтобы избавиться. Кудзан предусмотрительный и способный о себе позаботиться, он бормочет адрес места, где успел снять для себя комнату, Борсалино думает, что долгие годы в Дозоре внушили ему необходимость всегда иметь отступление, запасной вариант и место, где можно переждать бурю. Он закидывает одну руку на свои плечи и крепко прижимает к себе чужое тело, когда Кудзан тихо сглатывает и просит подождать пару минут. Не то, чтоб мир никогда не выдел выворачивающего желудок в кустах адмирала, но хотелось бы сегодня обойтись без этого. Борсалино позволяет себе облегченный вздох, когда ему вместо этого просто жалуются: — Нога болит, — он говорит о том, что осталось от ноги. Кудзан трет бедро и устало морщится, перенося вес на здоровую. Хочется возмутиться, что, конечно, она будет болеть, он не закончил полностью лечение, он может только лишний раз травмировать себя. Осуждения вслух совсем никак не выходят, Борсалино только вздыхает, примеряется и осторожно поднимает его на руки, бережно прижимая к себе. Кудзан, кажется, даже возмущаться и сопротивляться не собирается, только прижимается щекой к плечу, будто бы он только этого и ждал. Как ребенок, который намеренно уснул вне своей комнаты, чтобы его отнесли в кровать, Борсалино намеренно позволяет ему эту шалость. Ночной воздух их обоих успокаивает, Кудзан, кажется, засыпает, во всяком случае он не двигается, их даже когда Борсалино шарится в его карманах, вытаскивая нужный ключ. Комната маленькая, но там есть кровать и это все, что сейчас нужно. Кудзан едва помещается на ней, но помещается, переворачивается мгновенно на спину. И наконец снимает очки. В комнате темно, но даже так его глаза блестят влагой. Борсалино убежден, что они красные, что лопнувшие капилляры тонут в озере грусти и никак не могут всплыть. Сердце странно сжимается, хочется еще раз обнять, но он только садится рядом и касается чужой протянутой руки. Не берется за нее, как мог бы раньше. Они должны отвыкнуть. Они оба должны. Все трое должны. — Знаешь, я не жалею, — говорит Кудзан, и его голос в темноте и тишине звучит глухим и хриплым. Потерянным и одиноким, а еще сорванным, будто бы он безостановочно кричал несколько часов. Он сглатывает: — если бы был шанс изменить что-то, никто бы из нас не изменил, верно? Борсалино кивает. Он бы хотел. Он бы слишком сильно хотел сделать что-нибудь, что угодно, лишь бы не собирать сейчас их по кусочкам. И себя вместе с ними. Он бы хотел, но все равно бы не сделал. — Просто это тяжелее, чем я думал. — Он тоже думал, что будет легче, — это вырывается само. Борсалино слишком хорошо помнит бесконечно напряженную спину Сакадзуки, залегшие под глазами мешки и бесконечное количество сломанных в его руках предметов. Он все никак не может вернуть себе полный контроль. И никто не может ему в этом помочь, как бы не пытался. Кудзан еще раз шумно втягивает носом воздух и переворачивается на бок: — Останешься? — Не могу, я здесь проездом, штаб начнет беспокоиться, если завтра же не объявлюсь. — Нервные какие. Они оба коротко и бесцветно смеются, потому что лучше всего это свести в шутку. Борсалино хочет наплевать и остаться, но вместо этого крепко сжимает кулаки и осторожно касается чужого плеча, слабо сжимает в знак поддержки. Они должны справляться сами по себе, если сделали такой выбор. — На твоем месте, я бы не просыпался весь завтрашний день. — Никаких проблем, сам знаешь. Кудзан трет висок, похмелье уже медленно впивается болезненными иглами в его тело, Борсалино осторожно натягивает на него плед, потому что, хотя бы это может себе позволить, прежде чем скрыться за дверью. Он отчаянно хотел успокоиться этой встречей, но стало будто бы только хуже, захотелось сломать что-нибудь, сильно и больно ударить, но он сдержался. Им всем троим нужно время. Он просто хочет, чтобы его было достаточно.