Мне исправить невозможно ничего.
Мир разбит, и морю отданы осколки;
Я—ваш пленник, ну да, в общем, что с того?
В сожалениях до смешного мало толку.
Канцлер Ги—Романс Олафа Кальдмеера
В подвальных помещениях Портовой мафии тихо. Так тихо, что собственное сердцебиение ощущается очень отчётливо. Будто бой невидимых часов, отсчитывающих мгновения до казни. Перечень преступлений довольно богатый: массовые убийства, попытка уничтожения крупного населённого пункта и убийства главы вышеназванной могущественной организации. Приговор вынесен, а об обжаловании никто и не задумывался. В подвальных помещениях Портовой мафии тихо, поэтому Поль Верлен слышит поступь тяжёлых армейских сапог задолго до того, как его судья, присяжный и палач открывает железную дверь, оставаясь на пороге и впиваясь взглядом винного цвета глаз в сидящего на полу Короля убийств. Короля ли теперь? — Поднимайся, — голос Мори звучит бесстрастно, слишком спокойно для того, кто за последние дни похоронил столько верных людей и теперь смотрит на виновника сих бедствий. Верлен даже не думает выполнять приказ, а это именно он и есть. Наверное, его должно злить, что Мори чувствует себя победителем при том, что Поль потерял только способность обращаться в Гивра, в то время как переломать все кости гравитацией он всё ещё в состоянии, тем более, что помимо них двоих здесь никого нет. Но у Верлена вместо пелены ярости перед глазами лицо Рембо, который мягко улыбается ему и дарует прощение, которого он не заслуживает. Поль не чувствует, что должен внимать словам Босса мафии или хотя бы изображать из себя покорного пленника. Поль вообще не чувствует ничего, кроме всепоглощающей, как сила гравитации, горечи. Но кое-что его всё же интересует. Верлен медленно поднимает глаза, рассматривая лицо напротив, и, издав нервный смешок, произносит: — Voilà à quoi tu ressembles. Взгляд Огая из холодного становится лукавым, а губы растягиваются в ухмылке: — Sehr gut, und jetzt auf Japanisch. Верлен заходится в беззвучном смехе, роняя голову на сложенные на коленях руки. — Я ещё на латыни говорю, — Мори склоняет голову на бок, терпеливо наблюдая за этим приступом истерического веселья. — Продемонстрировать? — говорит снисходительно и в то же время строго, что напоминает перепалку с капризным ребёнком, к чему Мори не привыкать. Могущественный эспер с большим потенциалом, энергию которого бы в нужное русло, но ввиду трудного детства, трудных отношений с окружающим миром, трудного всего—не судьба. Уж очень знакомая картина маслом и кровью несчастных, попавшихся выросшей бомбе замедленного действия на пути. Но на каждого такого кадра у Огая свой подход, нужно только проявить терпение, чтобы найти его. И желательно до приезда европейских гостей, правительства собственной страны и вообще всех желающих разобраться, какого, собственно, чёрта произошло. — Нет, не надо меня проклинать, —успокоившись, отвечает Поль, снова поднимая голову, а затем цокая. — А, ну да, точно. Повисает тишина, и мысли Верлена снова уплывают к вьющимся чёрным волосам, проницательным жёлтым глазам и красивой французской речи, как их прерывает голос Мори, в котором уже хорошо чувствуются стальные нотки: — Ты пришел в мой город, с порога заявляя моему подчинённому, что он продукт лабораторных экспериментов, за раз уничтожил моё подразделение, убил ещё несколько моих эсперов, а потом чуть не отправил в тартарары нас всех. Одних проклятий ничтожно мало. Поднимайся. — Чтобы потом опуститься на колени? — не язвительно, а обречённо. Даже если этот странный диалог—прелюдия перед вынесением приговора, то она явно затянулась. Мори прищуривается, в глубине темно-красных глаз мелькает недобрый огонёк. Как у хищника, нашедшего слабое место на теле жертвы и готовившегося вонзить туда свои клыки. — Ты настолько растерял всю свою силу, надо же, — задумчиво растягивая слова, говорит Огай, пристально смотря в безучастные карие глаза. — И это великий и ужасный Король убийств, который сам Орден Часовой башни оставил в дураках? Поль очень надеется, что вопрос риторический. Невольно вспоминаются их вечерние разговоры с Артюром после спаррингов или миссий, когда второй пытался разговорить молчаливого тогда ещё Чёрного номера двенадцать, задавая вопросы о том, как он себя чувствует, что думает о выпечке в булочной через дорогу, о книге, которую ему дал читать. Прорабатывать боевые приёмы это, конечно, хорошо, но базовые навыки коммуникации тоже должны быть! Пропуская через себя все слова вместе с тёплым парижским воздухом, он даже мог на краткое время забыть, к̶т̶о̶ что он есть на самом деле. Больше нет ни вечерних разговоров, ни Артюра. И сил тоже нет. У Верлена ничего не осталось. Даже раздражение от Мори, который пытается своими приказами и провокационными вопросами получить от него хоть какую-то реакцию, мелькает где-то на самом краю сознания. Впрочем, оно тоже исчезает, растворяется в темной бездне, подобно той, что создаёт Гивр, обращаясь в вечное, тоскливое ничто. Но внезапно в проженном скорбью и изношенном усталостью мозгу это ничто окрашивается золотыми всполохами Озарения: — Рандо-кун был бы поражен до глубины души. Мори едва успевает договорить, как Верлен рывком поднимается на ноги. Поверженный Король убийств взирает на победившего его Короля Ночной Йокогамы с вызовом и надменностью. Впервые за весь разговор. Надо же. Огай только с улыбкой поднимает изящную бровь, молча дивясь эффекту, который произвело всего лишь одно упоминание французского шпиона. Разумеется, Поль—искусственная форма жизни, подделка под человека, но, черт возьми, какая качественная. Иначе не объяснить, почему в нём взыграла чисто людская черта даже в таком отчаянном состоянии находить в себе силы бороться. Фавн был конченым психом, но гением, с этим не поспоришь. — На колени не опущусь. — Я и не хочу этого. — А чего же вы хотите? — Договориться. — Договориться, — со смешком повторяет Поль. — На меня точило зубы всё Министерство Иностранных дел, а теперь к ним прибавились ещё и ваши власти. Со дня на день эти ищейки перероют тут всё вверх дном. Да и вам я достаточно насолил, так зачем строить из себя миротворца? Мори улыбается ещё шире. — Миротворца? Как ты? С первой минуты, как я узнал о том, что ты пришёл в Йокогаму, я понимал, что ты отнюдь не из тех людей, которые взвешивают свои действия. Ты толкал Чуе-куну речи о братстве, но на все проблемы находил только один путь решения—хаос да смерть. Метался как койот с динамитной шашкой. И то, что ты в конце концов подорвался—закономерно. И так же закономерно, что после своего провала ты наконец-то включишь голову и будешь искать пути отхода. И самый лучший, поверь, это сейчас послушать меня. Поль поджимает губы, ощущая как подгибаются ноги. Видимо, этот рывок отнял у него всю оставшуюся энергию. Или просто Мори умеет находить слова, нещадно бьющие по остаткам гордости, в то же время сохраняя невероятное терпение и как будто бы участие. Работает безотказно, Верлен сам проверял недавно. Следом за осознанием своего бессилия в голову ударяет мысль, что они с Мори в этом даже похожи. Используют красноречие вкупе с маской безразличия в угоду своих интересов, игнорируя непрерывно растущую в сердце гниль. Здравомыслящие снаружи и больные внутри. Такие в огне отчаяния не сгорят и в крови—своей, чужой ли—не утонут. По крайней мере, пока красивые речи не прекратят литься из уст и маска не даст трещину. И Поль, к своему несчастью—которому по счëту за последнее время?—понимает, что все слова уже сказаны, а держать лицо нет смысла. Смотреть в хищные красные глаза Мори откровенно тошно, но Верлен всё же не отводит взгляд. Он только сглатывает вязкую слюну, хрипло выдавив: — Я вас слушаю, monsieur Mori. Огай убирает прядь чёрных волос с лица, не скрывая своего удовлетворения. Рычаги давления сработали, дело осталось за малым. — Ты совершенно прав, что европейская разведка после случившегося обязательно приедет сюда, чтобы ты... Как они там говорят? Какая-то формулировка красивая, — Мори подпирает рукой в белой перчатке подбородок в жесте наигранной задумчивости, а потом с воодушевленной улыбкой вскидывает указательный палец вверх. — Точно! Чтобы ты ответил за все свои преступления перед лицом закона. Но я, честно говоря, не в восторге от перспективы того, что какие-то бюрократы Старого Света загребут в свои лапы столь ценный кадр, — на этих словах он оценивающе обводит глазами всю напряжённую фигуру Поля. — И ты же понимаешь, что, если тебя передадут к ним, то смертная казнь, пожизненный срок в самых охраняемых засекреченных тюрьмах по типу Мерсо и тому подобные гуманистические меры к тебе никак применяться не будут. Понимаешь? — получив утвердительный кивок, Огай продолжает. — Ты во всей истории преступлений—что-то из ряда вон выходящее и взбесившее их всех до единого. И особенность твоей персоны развяжет им руки. Уж не знаю, какие кровожадные идеи взбредут им в голову, но ясно, что, что бы они ни сделали, это будет считаться справедливым по отношению к тому, кто убил Королеву. — Я не убивал Королеву, — закатывает глаза Поль, то ли раздражаясь от ложных обвинений, то ли досадуя на свой прокол. Мори выразительно поднимает бровь. Верлен фыркает: — Но хотел убить. Босс мафии несколько секунд пристально разглядывает Поля, а затем негромко спрашивает: — Чувствуешь, к чему я клоню? — Что мне нужна защита? — вскидывает брови Верлен. И после согласного кивка повторяет несколько печально. — Что мне нужна защита. — И я готов тебе её предоставить, — произносит Мори тоном терпеливого учителя, который наконец-то дождался правильного ответа от ученика-тугодума. — Но, разумеется, с услов- — Вы правда хотите принять меня в Портовую мафию? — перебивает Поль. Он смотрит на Огая неверящим, даже загнанным взглядом. Тот случай, когда враг не пытается за все, что ты сделал, заставить тебя жалеть о каждой секунде твоего существования, а, вроде как, хочет помочь. От этого страшно. Страшно и непонятно. Логичнее было бы отдать его на растерзание Европейской разведке, чем взваливать на себя ответственность за одного из самых, мать его, опасных преступников в мире. В первом случае это приведёт, вероятно, к восстановлению хорошей репутации мафии, а во втором, совершенно точно—к большим проблемам. Соответственно, вопрос: Pourquoi? — Да. Я хочу принять тебя в Портовую мафию, — беспечно отвечает Мори, словно не видит шок и почти испуг в глазах напротив. — О европейцах не беспокойся. Я, конечно, заканчивал медицинский, а не актёрский, но, думаю, у меня получится сыграть того, кто в душе не знает, где ты и что с тобой. Верлен вперивает взгляд в пол, больше не в силах держать зрительный контакт. Внутри рождается что-то неприятное, склизкое, от чего всё тело цепенеет, а мысли погружаются в туманную дымку. Он чувствовал то же самое, когда прощался с Артюром, от слов, которые тот сказал перед тем, как его душа окончательно покинула этот мир: «Я рад, что ты был рождён.» «Я рад, что ты был рождён». «Я хочу принять тебя в Портовую мафию.» Неприятное, склизкое—чувство того, что ты не достоин этих слов. — Ты готов выслушать мои условия? — Я хотел вас убить, — почти шепчет Поль, только сейчас понимая, что Мори, перечисляя вначале все его грехи, ни слова не сказал про покушение. Огай смеётся: — Ты не один такой, не переживай. Артюр бы сейчас подбодрил его. Он всегда относился к Полю с большим пониманием, но в тоже время давал жирный намёк, что тот должен оправдать такое отношение, тем самым перерезая на корню внутренние метания и мотивируя. Своеобразная инвестиция, которая в конечном итоге к прибыли не привела. И прогореть так ещё раз? Нет уж. Au diable. Он не достоин этих слов сейчас, но сделает так, что будет достоин. — Я согласен на любые условия. Мори молчит. Верлен до сих пор смотрит в пол, но готов поклясться, что улыбка на лице у того не дрогнула. Поль закрывает глаза, склоняя голову и прикладывая руку в испачканной белой перчатке к груди: — Моя жизнь, если это слово можно употреблять к такому, как я, принадлежит вам, Босс. Когда Поль открывает глаза, в выражении лица Мори мелькает что-то, чему Верлен не может дать определения. Это что-то большее, чем расчетливость, властность или удовлетворение—чуть ли не единственные чувства, которые тот позволяет себе показывать при—ему уже можно причислять себя к ним?—подчинённых. Поль не успевает хорошо обдумать это, как Огай на эту, считай, клятву верности отвечает: — Sehr gut. — Вы говорите это второй раз, можно перевод? — Очень хорошо. Повисает слегка неловкое молчание, после чего Верлен спрашивает, ничего не выражающим взглядом смотря куда-то за спину Огая: — И-и-и... Что теперь? — Теперь—работа. Тебе она понравится, — Мори складывает руки за спиной в замок. — Твои навыки боя превосходны, у тебя достаточно опыта в этом деле. Опыта, который надо передавать молодому поколению. Поль вздыхает: — То есть я буду обучать детей? — Именно. — Бедные дети. Огай ухмыляется: — Никто не научит убивать так чисто, как Король убийств. — Или хирург, — добавляет Верлен. Мори на это картинно морщится: — Мне хватает Дазая-куна. Поль усилием воли заставляет себя не морщиться тоже. Настолько натурально сыграть перебежчика, живущего черт знает где и в каких условиях, а в реальности полным ходом разрабатывать план победы над искусственно выращенным сосудом для хтони, с учётом того, что о последнем никто не знал—просто поразительно. И этому парню шестнадцать! Настоящий наследник Босса Портовой мафии, сказать нечего. Верлен переводит взгляд на Огая, закусив внутреннюю сторону щеки. Тот чуть поднимает брови, и Поль, уже почувствовав во рту солоноватый привкус крови, говорит: — Это не просьба и не условие, просто моё последнее и единственное желание. — Я слушаю. — Я хочу остаться здесь. Здесь буду жить и обучать всех, кто вам нужен. — В подвале? — Да, — отвечает так, будто это входит в список самых очевидных вещей на свете. Где-то между пунктом "Названый брат никогда не простит" и пунктом "Артюра не хватает до смерти". — Я потерял всё, что мог потерять, единственное, что остаëтся—это ждать. — Ждать чего? — Шторма. — "А он, мятежный, просит бури, как будто в бурях есть покой." — задумчиво произносит Мори, видимо, цитируя что-то для Верлена неизвестное. Но это и не важно, важно, что ему—oh, miracle—дали добро. Поль хмыкает. Как это говорят, покой только снится. Жаль, что он не видит сны. — Merci. Огай улыбается, но не отвечает, хотя по довольному взгляду понятно, что эту-то фразу он понял. Силы иссякают окончательно. Верлен садится на пол, прижимая колени в пыльных и местами порванных брюках к груди и приложив затылок к стене: — Merci beaucoup. Мори так ничего и не говорит. Он разворачивается к выходу, доставая из кармана чёрного пальто пачку сигарет и зажигалку. Человек, которого он менее суток назад пытался убить, а теперь—его Босс. Ощущается странно, но сильного удивления не вызывает. В конце концов, всё представляет собой смесь противоречий. Артюр подарил ему своё прошлое имя и шляпу на день рождения, которого нет. Избавил от гнёта демонических оков и оставил наедине с гнётом вины и скорби. И Поль, не рождённый, избавленный и оставленный, улыбается, прикрывая глаза. Чувствует, как из разлагающегося, грязного и кровавого прошлого прорастает будущее. Возможно, вероятно, совершенно точно такое же грязное и кровавое, и всё с той же смесью противоречий. В подвальных помещениях Портовой мафии тихо, но скоро здесь будет слышен звон клинков. Клинков тех, кому есть, за что сражаться, и того, кто сражается, потому что в этом его суть. Суть—две тысячи триста восемьдесят три строки программы и вечная память об одном умершем французском эспере. Второй шанс? Peut-être. Très peut-être.