Большая охота

      Осенью каждого года в поместье приезжали папины сослуживцы. Среди них не было ни жён, ни детей, и этот день стал бы самым скучным в году, если бы с детства мама не наряжала Николь как принцессу. Николь любила красивые платья, отдельные жемчужины и камешки от разорванных ожерелий, из которых папа каждый год делал для неё новый браслет. А самое главное — в этот день Николь можно было зайти в родительскую спальню и выбрать помаду из маминой шкатулки, какая только понравится.       — Моя принцесса, — всякий раз говорил папа, улыбаясь. — Ты — самое главное украшение моей жизни.       Николь считала папу самым лучшим человеком. Он был большой выдумщик. Папа научил играть её в «большую охоту». Николь всегда была охотником, папа — косулей; пока она считала до тридцати, папа должен был спрятаться, но то ли специально, то ли случайно он выбирал самые неудачные места, и Николь находила его за полминуты. Папа делал кукол из оставленной после жатвы соломы, рассказывая, как на Первой войне добрый француз Луи учил оживлять их, придумывая характер. Он незаметно рассыпал во дворе кусочки янтаря, и, пока Николь искала их, говорил, что два века назад, когда лес вокруг Берлина был дремучим, чрезвычайно дремучим, и постоянно дремал, старый колдун закопал здесь клад. Именно поэтому в поместье ни разу не угодил снаряд и оно не сгнило даже в самые бедные голодные времена. Столы и стулья он мастерил на собственном верстаке, в сарае, наполовину заваленном свежей древесной стружкой. Он делал обложки из старых кожаных плащей и сшивал страницы. Заполняя дневники гербарием, папа говорил:       — Потом мы будем вспоминать то, какими мы были, как нам было хорошо.       — Папа, ты самый лучший человек на свете, — обычно отвечала Николь. — Ты всего этого не заслужил!       У папы не было половины лица и глаза. Зарубцевавшийся ожог буквально разделил его надвое, и если с одной стороны у папы был точёный профиль с красивым разлётом рыжих бровей, с другой стороны он казался несчастным человеком, который старится в тоске и печали.       — Ничего не бывает случайно, — обычно отвечал папа. — Никакие ветерки, никакие встречи, никакие неприятности. Ничего не бывает случайно.       На абстрактно-философские вопросы папа отвечал только так, но вкладывал в свой голос столько эмоций, что его несложно было понять. Папа ни о чём не жалел. Что бы не случилось с ним в прошлом, папа был рад находиться здесь и сейчас, именно в том состоянии, к которому привёл его бог.       И пока Кунц рассказывал, как ему трудно добиться от отца не просто доброго слова, но даже внимания, папа всегда был рядом, всегда точно знал, что она читала в последний раз и что хочет съесть на ужин. Однажды Николь принесла из школы очередную книгу Агнес Мегель и села читать в гостиной. Когда папа вернулся домой, первым делом поставил перед ней корзинку с красными яблоками. И пока Николь радостно относила её в кухню, он изучил первые страницы.       — Нет, это никуда не годится, — сказал папа.       — Почему, папа? — удивилась Николь.       — В последние годы писатели отличаются друг от друга лишь степенью заурядности и бездарности, — заметил он. — Пойдём в библиотеку. Ильзе, моя дорогая… «Консуэло»?       Мама остановилась в дверях, загадочно улыбаясь.       — Да, Мориц.       — Другое дело. Тебе точно понравится, — сказал папа. — Боже, Николь, я просто запрещу тебе читать эти книги!       К литературе папа относился ревностно и внимательно, особенно к книгам из своей библиотеки: никому не позволял трогать их, переставлять и отдавать кому-либо без разрешения. В тот день папа впервые отвёл Николь к стеллажу, где собрал любимые книги мамы. Он рассказал о каждой, а потом добавил, что если она откажется выполнять школьное задание, он не будет против.       Николь так и не решилась сказать, что ей понравилась книга Агнес Мегель. Городишко с причудливо извивающейся речкой, островерхими крышами домов, — Мегель описывала пейзажи своего детства так трепетно, будто описывала состояние единства со всем живым миром. Нельзя было делить всё на бездарное и талантливое, особенно когда речь шла о памяти. Кто-то назвал бы бездарными и куклы папы, но для Николь они были самыми что ни на есть дорогими, самыми что ни на есть талантливыми. Впрочем, это была отличительная черта всех мужчин в семье. Они были слишком категоричными.       Годом позже Николь узнала, что папа отвёл Кунца в библиотеку едва тот научился ходить. Она ничуть не расстроилась: Кунц был сыном сестры-близнеца папы, в поместье давно считали их самыми близкими родственниками. В один день, хлопоча на кухне, фрау Томас сказала, что близнецы связаны друг с другом в точности как два отводка одного растения. Николь поняла, что это чистой воды правда: папа чувствовал, когда тёте Лорхен плохо, часто они болели вместе и вместе поправлялись. Николь не удивилась бы, если бы однажды папа назвал Кунца сыном, но мама ничего не хотела слушать. В один день она просто переселилась в гостевую спальню. В Швейцарию теперь тоже ездили по отдельности.       Наступила осень 1939 года. Война в Польше бушевала во всю, и хоть папа говорил, что переживать не о чем и победа Германии очевидна, Николь не находила себе места. Бедный Герман! Он там один, смерть наблюдает за ним. Она писала Герману каждую неделю, он всегда отвечал, письма приходили в поместье как по часам, но в один день Николь задержалась в школе, и папа первым получил почту. Весь вечер он повторял:       — Он причинит тебе столько бед. Он тебя не достоин.       — Мориц, — вздыхала мама. — Герман хороший молодой человек. Не может быть иначе, — его растила твоя сестра.       — Его гены плохие. Это так-то очевидно, — отвечал папа. — Мало ли, с какими женщинами Герхардт таскался в отпускных. Теперь каждого щенка тащить в дом?       — Мориц, дорогой, не опошляй слово «благородство».       — Ты так наивна, Ильзе.       — Мой оловянный солдатик, — улыбалась мама. — Иногда ты забываешь, что у людей есть сердце.       — Я не хочу, чтобы вы ссорились, — прервала их Николь. — Особенно из-за Германа.       Он никогда не нравился папе. Папа называл его оборванцем, попрошайкой и оборвышем, но Герман нравился самой Николь, особенно в те моменты, когда их взгляды пересекались. Герман заливался краской и становился похожим на лилейную трещалку. Такой смешной, хоть и взрослый! Николь не сказала бы, что влюбилась в него; она любила Германа как брата, но ей хотелось его поцеловать. Одним словом, она в себе не разобралась.       Несмотря на войну, сослуживцы папы собирались приехать десятого сентября. Весь завтрак папа молчал и не показывался из-за газеты. И только когда мама заплела Николь косички и обратилась к нему не как обычно — никак, он сказал:       — Солнышко, ты так похожа на маму.       — Нет, Мориц, — выразительно сказала мама, отчего Николь даже вздрогнула. — Она так похожа на тебя. Или ей нужно стать рыжей, чтобы ты это признал?       Папа продолжил молча листать газету, но глаз, который был абсолютно белым и неподвижным, продолжил коситься на маму. Николь догадывалась, в чём дело — дело было в Кунце. Но во время ссор ни мама, ни папа никогда не повышали голос, и она не узнала, что случилось на этот раз. Наверное, Кунц снова поругался со своим отцом.       Гости собрались к полудню. Николь встречала их у дверей вместе с мамой и фрау Томас. Мужчины в пиджаках были намного улыбчивее мужчин в форме. Николь стало немного обидно, что она всё реже видит немцев в цветных костюмах и ярких платьях, а красные значки со свастикой перестали волновать воображение. Дядюшка Генрих вручил Николь большую куклу с розовым бантом, позабыв, что ей уже пятнадцать, а дядюшка Эрих протянул конверт с деньгами, после чего погладил по голове.       — Эрих, вы так добры! — заулыбалась мама.       — Ох, Ильзе, не стоит благодарностей, — ответил дядюшка Эрих. — Мориц — это броня НСДАП. С каждым годом становится всё прочнее и прочнее. Это малое, что мы можем сделать для вашей семьи.       — Мне нравятся ваши аллегории, — ответила мама.       — Ильзе, не льсти! — гавкающе рассмеялся он. — Морицу нет равных в словосложении, я лишь скромный подражатель. Да хранит вас Дева Мария и Отец наш.       Вдруг в их беседу ворвался третий голос:       — И всё же вы не правы, рейхсминистр. Раз в беседе с женщиной вы превозносите женщину над богом, уже сможете составить конкуренцию Морицу Франке.       Дядюшка Эрих отошёл в сторону, и Николь увидела высокого мужчину в форме. Когда он взглянул на неё, внутри всё дрогнуло как от испуга. У него были разные глаза! Один зеленый, а другой голубой. Николь не увидела в нём ничего человеческого.       Дядюшка Эрих рассмеялся, ткнув мужчину пальцем в грудь.       — Пиорковски недавно жаловался мне, что вы стали слишком навязчивым.       — Не верьте коммивояжёрам, — ответил мужчина. — Они продадут Рейх за бутылку бренди. Вы знаете, кто мой хозяин.       — Знаю, — улыбнулся дядюшка Эрих. — Работайте, Гётс, — и прошёл в главную комнату.       — Дифенбах, — натянуто улыбнулась мама. — Рады видеть тебя в нашем доме.       — Взаимно, — Дифенбах поцеловал мамину руку. — Какая вкусная кожа. Жёсткую и крепкую кожу вяленой лососёвой юколы оказалось так просто превратить в такую вкусную.       Мама одёрнула руку и едва не ударила его по лицу. Дифенбах улыбался неприятно и опасно. Николь больше не успела ни о чём подумать, — мама схватила её ладонь и отвела к фрау Томас. Чтобы хоть чем-то себя занять, она раскладывала по тарелкам рульку, лабскаус и рольмопсы, размышляя, какими неприятными всё же могут быть папины сослуживцы. Странно, что раньше она его не видела.       Только после обеда фрау Томас разрешила ей спуститься к остальным. Получив кусок пирога с капустой, Николь забыла про странного гостя, а когда все поднялись в папин кабинет, проскользнула на улицу. Она сама посадила лилии; лилии выросли яркими, крупными. В этот день ей всегда разрешали унести из сада самый красивый цветок. Утром Николь мечтала расставить лилии по всей комнате, но, оказавшись совсем близко, вдохнув их запах, решила не лишать поместье красоты и тайны. Папа говорил, что без красоты и тайны не бывает настоящей любви, а только инстинкт. А люди, у которых вместо человеческих чувств инстинкты, — они даже не совсем люди!       К её удивлению, папа стоял у беседки вместе с Дифенбахом. В руках он держал ружьё, Дифенбах наговаривал ему что-то чуть ли ни на ухо. Заметив Николь, папа махнул рукой. Она радостно сорвалась с места, но, вспомнив, что сказал Дифенбах, решила не показывать никаких чувств.       Папа обнял её за плечи, шепнув:       — Этот негодяй сказал что-то маме?       — Герр штандартенфюрер…       Папа приказал замолчать жестом руки. Дифенбах словно врос в землю, от прежнего превосходство не осталось и следа.       — Просто качни головой, если это так.       Николь кивнула. Улыбка тронула уголки папиных губ. Теперь Дифенбах смотрел на него с восхищением, но в то же время страхом, и обида, которая затаилась в душе Николь после его гнусного обращения к маме, испарилась. Дифенбах был очень странным человеком. Николь больше не хотела находиться рядом с ним.       Тем временем деревенский мужчина проволок к беседке большой деревянный ящик.       — Герр Франке, — сказал он. — Как вы и просили.       — Хорошо, — кивнул папа. — Бери одну и иди на край поляны.       Открыв ящик, мужчина выловил маленькую коричневую птицу с крючковатым носом. Он встал там, где попросили, а папа разломил ружьё пополам. Медленно вставляя патроны, он говорил:       — Давай, Гётс. Веселей, с песней.       Николь схватила его руку. В голове крутились самые страшные мысли.       — Папа, папочка! Мама совсем не обижается!       — Не бойся, Николь, — сказал он и подтолкнул Дифенбаха к поляне прикладом ружья.       Дифенбах послушно вышел на центр. Николь заворожённо наблюдала за ним — как он спокоен, даже весел, — пока папа не тронул её плечо. Глаза его были словно два отполированных и раскрашенных кусочка льда.       — Теперь он косуля. Давай!       В следующее мгновение птица взмыла вверх. Папа нажал на курок. Птица разлетелись в клочки, и Николь вскрикнула от неожиданности. Дифенбах остался цел, но лицо его всё оросило кровью. Это было так страшно, но в то же время нелепо.       — Это болотный лунь. Он истребляет птиц гораздо больше, чем может съесть, — сказал папа, отдав ей ружье. — В деревне поймали двух.       Мужчина подбежал к ящику и достал вторую птицу. Николь в исступлении посмотрела на ружьё. Голова её опустела и одновременно расширилась до космических пределов.       — Ты же Франке, Николь, — напомнил папа.       «Да, я Франке», — мысленно повторила она. Чтобы быть Франке, не надо быть умным человеком, а по существу весь их великий охотничий род — первоклассные дураки! Они всю жизнь кому-то что-то пытались доказать.       Вдруг Николь переполнила решимость, и она повесила ружье на плечо дулом вниз.       — Папа, тебя все ждут! Давай я отнесу ружьё фрау Томас?       Папа на мгновение опешил и снова смягчился. Он ожидал всего, чего угодно, только не этого спокойствия. А ещё через мгновение Николь поняла, как сильно его любит. Пусть они думают и решают что хотят! Ей не нужна огромная аудитория для самоутверждения и самопоказа; ей нужна семья, и отдавать любовь для неё далеко не роскошь.