Мандарины для Кёки

      Когда Ацуши вышел из магазина, снег валил непроглядной стеной. Снегопад начался еще час назад, но за последние десять минут невероятно усилился. Мороз пробирал до костей, и ему хотелось свернуться клубком под одеялом и, может, прикрыть нос рукой — ведь так делают кошки в холодные зимние ночи. Радовало только отсутствие ветра, спасавшее пышные снежные хлопья от неминуемой гибели на его розовых щеках.       Ацуши держал пакет с мандаринами, ставшими Кёке наградой за отличную игру в карты и наказанием для тигра, так и не усвоившего главный урок — с мафией шутки плохи. Кёка, конечно, не самый яркий пример мафиозной хитрости и ловкости рук, и все же обыграть в карты беспомощного котенка ей было вполне по силам. И результатом такой халатной недальновидности со стороны Ацуши стало проигранное желание — единственная причина, по которой теперь, около полуночи, он стоял под козырьком неподалеку от единственного круглосуточного магазина в округе и размышлял, стоит ли ему переждать снегопад или пройти километр до дома. Может, даже пробежать в зверином обличье. Будет теплее, а пакет можно держать в зубах.       Ацуши мотнул головой, полагая, что огромный тигр посреди ночного города обязательно напугает прохожих и наутро попадет на страницы газет. Это никаким образом не подобает добросовестному сотруднику детективного агентства.       Снегопад не прекращался, кажется, только усиливался, лишая возможности разглядеть что-то дальше своей вытянутой руки. Ацуши выдохнул облачко пара в белоснежную темноту и огляделся: позади него была только дверь какой-то адвокатской конторы, на крыльце которой он спрятался, впереди — пара засыпанных снегом ступеней. И ни единой живой души.       Было холодно. Он знал, на что подписывался, выпрыгивая на улицу в легкой куртке поверх дурацкого новогоднего свитера и в домашней обуви. Просто подумал, что здесь недалеко. И что если уж он одолел мафиози, гильдию и даже Достоевского — ну почти, — то сходить в магазин ему точно по силам. Но реальность оказалась жестока. Ацуши шмыгнул носом.       А потом еще раз и снова, втягивая морозный воздух поглубже в легкие. В то, что почувствовал, он с трудом — и с замиранием сердца — мог поверить. Хотелось, чтобы просто показалось — маленькая обонятельная галлюцинация, мимолетная синестезия, вызванная холодом, фантазией или ощущением тяжести пакета в руке. Но четвертый по счету глубокий вдох развеял сомнения и запечатлел до боли знакомый запах, запах крови, черного чая и сожалений.       Где-то совсем близко к Ацуши — тот даже мог различить звуки шагов — шел Рюноске Акутагава. По спине пробежали мурашки — то ли от страха, то ли от предвкушения, Накаджима пока не мог разобрать. Он замер и затаился, боясь, что Акутагава сможет каким-то особенным органом чувств его обнаружить и тогда им придется сразиться. Пострадают дома, люди, дверь адвокатской конторы и вожделенные Кёкой мандарины, а этого было никак нельзя допустить. Ацуши задержал дыхание и взмолился, чтобы за плотной пеленой снега его было совсем невидно, и в этом застывшем одиночестве под козырьком услышал гулкий и быстрый стук собственного сердца, бьющегося о ребра с такой силой совсем не от страха. Но об этом нельзя было думать.       — Тигр?       Ацуши вздрогнул. Попался. Срочно нужно было сообразить, что же делать, но получалось думать только о том, что он внезапно рад.       — Акутагава.       Тот замер, расслышав свое имя, и внимательно осмотрел стоящего перед ним парня: красно-зеленый свитер с красным помпоном — носом оленя, — смешные вязаные носки, наспех намотанный на шею шарф, сползший уже до середины правой руки. Пакет с мандаринами. Акутагава поморщился.       — Время агентства прошло, детям давно пора спать, — спокойно констатировал он. Разговор складывался почти миролюбивый.       — Я просто вышел в магазин, Кёка захотела мандаринов, — немного помялся, но все же решил признаться: — я проиграл ей желание.       — Этот свитер тоже ее желание?       — Нет, — Ацуши удивленно моргнул.       — Ничего не понимаю.       Акутагава обладал особым талантом — рассматривать что-то максимально пристально, не выглядя при этом нисколько заинтересованным. Накаджима чувствовал себя под его взглядом препаратом под микроскопом. И совершенно иррационально боялся, словно тот может увидеть всё, даже его эмоции. А их он и сам предпочел бы не знать.       Захотелось спросить, что Акутагава тут делает, но тигр подавил это желание, выдрал с корнем, как и любое свое желание, связанное с этим человеком. Плохим человеком, как он не уставал себе повторять.       — Почему ты стоишь здесь? — прозвучало так, словно ему вообще не хотелось знать ответ.       — Было холодно идти домой, — неловко признался Ацуши, потупив взгляд и покраснев. Ответственному сотруднику агентства непозволительно было совершать такие оплошности.       — У тебя же есть шерсть, — безэмоционально констатировал Акутагава, смущая парня еще больше — словно тот сам не знал, что умеет превращаться в огромного зверя. Ацуши не знал, как стоит отреагировать, и потому просто кивнул и опустил взгляд на носки своих ботинок.       Было предельно неловко — как и почти всегда, если они оставались вдвоем. Накаджима вообще-то понятия не имел, что там чувствовал к нему и думал о нём этот очень плохой человек, помимо того, конечно, что жаждал жестоко его убить, но сам испытывал смущение и, может, волнение, ощутимое, хотя и не слишком сильное. Он так себя убеждал. Это ведь совсем не те чувства, которые ему полагалось испытывать. И всё же любая попытка обнаружить в себе ненависть, злость, возмущение или хотя бы недоверие оборачивалась сокрушительной неудачей. Какое недоверие, когда Дазай говорит сражаться, и они сражаются, стоя спина к спине? Ацуши хотел верить, что это единственная причина.       Акутагава пришел в движение — тигр уловил это мгновенно какой-то частью своей звериной сущности и подумал, что тот собрался уйти. В конце концов с чего бы ему остаться? Но он сделал шаг куда-то по диагонали в сторону Ацуши и пристроился рядом, ровно настолько далеко, насколько позволяло пространство под козырьком. Парень снова услышал удары предательски быстро бьющегося сердца.       Они какое-то время молчали. Было вообще непонятно, какого черта у них тут происходит, но снаружи их маленького мира безжалостно валил снег и тем самым служил оправданием их непозволительному уединению. Ацуши кусал губы, больше не чувствовал холода и тайно надеялся, что снегопад еще долго не прекратится. Акутагава же просто смотрел куда-то вдаль, словно действительно мог что-то там различить. Или, может, он просто тоже не знал, куда деть свой взгляд.       — Я тебя вообще не понимаю, тигр, — прозвучало почти отчаянно, и это была первая за сегодня эмоция, вложенная в слова.       — Тогда ты можешь меня спросить.       Акутагава нахмурился, продолжая смотреть в снег. Ацуши же решился посмотреть на него. Его обычное черное пальто, обычные ботинки, которые, наверно, не слишком подходили для такого мороза, мягкие волосы, запорошенные подтаявшим снегом. По какой-то причине ему непреодолимо сильно захотелось его смахнуть — и, может, только случайно коснуться волос, заправить прядь со светлым кончиком за ухо. Стало интересно, как тот тогда будет выглядеть.       — Что ты делаешь?       Ацуши остановил непроизвольно, по команде подсознания поднимающуюся руку, но Акутагава словно и не заметил ее. И спрашивал вовсе не об этом. Внезапно он смотрел прямо в глаза — бойко, с вызовом, дерзко. И потому, что Ацуши множество раз видел такой взгляд раньше, он понял, что Акутагаве больно и страшно, он загнан в угол и не имеет путей к отступлению.       — Просто хочу сделать что-то хорошее.       Ответ, кажется, сочли удовлетворительным. Парень перестал хмуриться и хотел было вернуться к созерцанию снега, но через мгновение снова напрягся и уставился в полном недоумении куда-то на собеседника, кажется, на нос оленя. Он осмыслял ответ, явно противоречащий каждой его собственной интенции, и ему было нужно время. Ацуши со всей возможной осторожностью принялся разглядывать его лицо.       — Думаешь, тебя примут, если будешь хорошим?       Ацуши не был удивлен, что Рюноске его понял, в конце концов с некоторых пор он думал, что они одинаковы. Или по крайней мере одинаковы силы, которые движут их поступками. И он смог считать эмоции из его взгляда по той лишь причине, что каждый раз, закрывая глаза и встречаясь с тигром в своем сознании, он смотрел на него точно таким же взглядом.       — Я на это надеюсь. Но это не единственная причина.       — Что еще?       — Мне приятно помогать другим и радовать их.       Акутагава больше не выглядел напряженным, только недоуменным и задумчивым, и Ацуши не представлял, что могло стать причиной такого искреннего интереса. И все же был рад поделиться — может быть в первый раз так искренне и открыто. На мгновение показалось, что только с Акутагавой он может быть полностью откровенным, ведь тот его ненавидит — значит, не нужно притворяться хорошим. Но он тут же прогнал эту мысль. Врагу нельзя доверять. Нельзя даже тогда, когда в ночи под почти прекратившимся снегопадом он стоит растерянный, грустный и до безобразия безобидный.       — Ты не можешь помочь всем. И угодить всем тоже не можешь. В итоге обязательно будет кто-то, кто будет тебя ненавидеть.       — Верно, но это того стоит, если будет кто-то, кому я смогу помочь, — они молчали какое-то время. Шарф Ацуши наполовину размотался, но тот совсем этого не заметил — только думал о том, что хочет немного шагнуть влево и стать ближе к Акутагаве. — Я знаю, что не могу угодить всем или всех спасти. Но могу начать с тех, кто рядом, кто мне важен, кого я вижу.       — Откуда ты знаешь, что им это нужно?       Акутагава снова смотрел в глаза — с еще большим вызовом, потому что стало еще страшнее. И становилось страшнее с каждым новым вопросом, потому что он приближал его к ответу на главный незаданный вопрос. И, наверно, немного к Ацуши.       — Иногда они просят. Но если нет, я не знаю наверняка, только предполагаю. Тогда я думаю о себе и о том, что я хочу для них сделать. И просто верю, что им это нужно.       Они все так же смотрели друг другу в глаза, и Ацуши надеялся, что не транслирует через взгляд каждое свое чувство, потому что если Акутагава увидит, то точно его убьет. Сам же Акутагава оставался загнанным в угол, совершенно не мог этого скрыть и потому злился и боялся сильнее. Ацуши это видел. И знал, что в этом нет безысходности — это не тупик, а точка отсчета, стартовая площадка, просто нужно прорваться. Ацуши смог, когда перестал бояться тигра. Акутагава сильнее, а значит, сможет тоже.       — Это какая-то чушь, тигр.       — Попробуй как-нибудь. Если не получится, ты всегда сможешь вернуться к попыткам угодить Дазаю.       Кулаки мафиози непроизвольно сжались, хотелось злиться и что-то доказывать. Акутагава смотрел остро и пристально, надеясь уничтожить взглядом, но Ацуши не реагировал, только спокойно смотрел в ожидании ответа. Или просто ждал, что случится дальше. Акутагава сжал губы в тонкую полоску, сдерживая рвущиеся из самой его сути чувства, приготовился объяснить, что он не просто пытается угодить Дазаю, а существует для того, чтобы быть оружием и средством его воли, и вообще это вовсе не то же самое…       А потом понял, что в общем-то нет никакой разницы между тем, чтобы стремиться быть хорошим для всех на свете или только для одного человека. Растерянно моргнул, расцепил губы и резко выдохнул, замирая и становясь с осознанием лицом к лицу.       — Я тебя понимаю, — сказал Ацуши, и Акутагава вздрогнул.       Внутри у него тут же вспыхнули и столкнулись два желания — спорить и принять. И первое, кажется, побеждало ровно до той секунды, когда он, готовый стоять до конца, поднял взгляд и столкнулся с чужим, полным нежной любви и такой чистой искренности, что воздух выбивало из легких. И он и так это знал, просто боялся поверить. И, может, внезапно обнаружить в себе что-то похожее.       Если подумать, Акутагава не знал, чего хочет. Он никогда не задумывался, потому что всегда делал только то, что нужно или чего хочет другой. И теперь, когда Ацуши предложил попробовать сделать для кого-то что-то, чего хочется самому, самым сложным оказалось найти это что-то. Он с опаской заглянул в себя, стараясь вспомнить, что ему нравилось или что приносило удовольствие, но чем дольше смотрел, тем яснее осознавал, что у него не было ничего ценного и значимого для него самого. Ничто не вызывало у него положительных эмоций и вообще никаких эмоций в принципе.       Кроме Ацуши. К нему он испытывал то ли всеобъемлющую ненависть, то ли разъедающую изнутри зависть, то ли всё вместе и что-то еще. Акутагава в отчаянии схватился за это ускользающее что-то и внезапно обнаружил, это оно приятное и теплое. Наверно, именно это чувствуют, когда что-то нравится. Или когда чего-то хотят.       Найти было самым сложным, но Акутагава справился, оставалось решиться — и это он мог всегда.       Щёки Ацуши были влажными от растаявшего на них снега, и потому коснувшимся их пальцам Акутагавы стало холодно. Он прислушался к этому ощущению, замерев всего на одно мгновение — просто чтобы запомнить, — и этого мгновения тигру хватило для того, чтобы едва заметно встать на носочки, подавшись навстречу. Акутагава испуганно и нетерпеливо наклонился к его лицу, впечатываясь в него и почти стукаясь зубами, с жадностью смял его губы, стиснул пальцами щёку, прижимаясь сильнее. Ацуши ойкнул, никак не реагируя и даже не двигаясь, не понимая, что нужно делать, а потом как-то внезапно сообразил — шагнул вперед, упираясь своей грудью в его, почти отчаянно схватился за его локти, приоткрыл рот. Выпущенный из рук пакет свалился на землю, и мандарины скатились по ступенькам в снег, а Акутагава, опьяненный и обезумевший, почти до боли кусающий чужие губы, скользнул языком Ацуши в рот, надеясь, кажется, слиться с ним воедино.       А затем отстранился, тяжело дыша и смотря на тигра с удивлением и даже ужасом. И, может, с капелькой трепета, потому что тот стоял растрепанный, красный, с распухшими влажными губами и глазами, горящими от жажды большего. Акутагаве срочно была нужна передышка.       — Зачем ты это сделал? — спросил Ацуши, чтобы заполнить повисшую тишину, но не потому, что было неловко: ему просто хотелось услышать Акутагаву.       — Ты предложил попробовать сделать что-то, что хочется, в надежде, что другому это понравится.       Он ответил быстрее, чем успел осмыслить ответ, и теперь стоял едва ли не обнаженный и такой пульсирующий, словно с него кожу содрали и выставили сердце всем напоказ. Но Ацуши стоял напротив, спокойно глядя ему в глаза, раздумывая и слегка покусывая губы, тем самым лишая спокойствия собеседника. А затем сделал полшага вперед.       — Мне понравилось.       Для второго поцелуя пришлось встать на носочки сильнее — Акутагава не сообразил наклониться. Всего одно робкое, едва заметное соприкосновение губ — и их обоих прошибло током. Рука Ацуши нашла чужую руку и несмело сцепила их пальцы, помедлив, осторожно переплела. Он снова нашел его губы, просто прижался, стоя так какое-то время, наслаждаясь тем, как гладят тыльную сторону его ладони. Отстранился и снова прижался, немного левее, ближе к уголку губ, чувствуя, как Акутагава дышит ему на щёку. Разъединяться не хотелось, и Ацуши с осторожностью и невинным трепетом втянул его верхнюю губу, чувствуя ответное действие на своей нижней, задержал дыхание и мысленно взмолился, чтобы запомнить каждым квадратным миллиметром кожи прикосновения Акутагавы. Оставил на прощание последний холодный и сухой поцелуй — словно не в губы, а в самое сердце, лишая обоих надежды на забвение или хотя бы побег от реальности, — и сделал полшага назад.       Акутагава смотрел на него и как-то уже жалел, что обещал убить его через полгода — или сколько там теперь оставалось, — хотел было что-то сказать, но не нашел слов. Хотелось куда-то спрятаться. Или, может, никогда больше не расставаться.       Кончик длинного, как страдания Акутагавы, шарфа Ацуши уже лежал на снегу, и Рюноске наклонился, осторожно цепляя его пальцами, небрежно намотал на шею, скрытую под воротом дурацкого новогоднего свитера. И на прощание — потому что ему все еще было мало — заправил ему за ухо длинную прядку волос. Так тигр смотрелся как-то совсем нелепо.       Акутагава преодолел ступеньки и хотел было двинуться дальше, но внимание привлекла ямка на снегу — он наклонился и подобрал спрятавшийся там мандарин. Подумал, что нужно срочно придумать причину, по которой он его заберет себе — причину не для тигра, а для него самого. А потом сообразил, что это не имеет никакого значения. Сжал мандарин покрепче и, только слегка обернувшись, продемонстрировал его Ацуши.       — Я не стану делать вид, что ничего не было.       И, не став ждать реакции, не увидев последовавшего ответного кивка, двинулся вперед, позволив Ацуши еще долго смотреть ему вслед. Снег больше не шел, тигр подобрал мандарины и сложил их в пакет. Подумал, что Кёка, наверное, уснула, пока ждала его, иначе давно бы примчалась на поиски. Потуже замотал шарф, выпустил прядь волос из-за уха, чтобы было всё как обычно. А потом, замявшись лишь на мгновение, заправил обратно, потому что всё больше не было как обычно — и он не станет скрывать, что очень этому рад.