Загон для оникабуто

Мондштадт — разноцветный, яркий и крикливый, неизменно продающий себя и всё, до чего мог дотянуться, — оказался к ним, впрочем, куда более ласков, нежели предполагал Джавад. Или дело было просто в том, что они теперь были друг у друга?.. Или в том, что оба решили не считать задуманного — невозможным. Джавад работал дни и ночи напролёт, и только в этой работе, казалось, находил отвлечение от всего, что витало в воздухе, становясь всё более тяжёлым, выраженным и чёрным; Джавад занимался документами, юридическими вопросами и аналитикой — переводить массивы пугающих цифр в понятные прогнозы ему не составляло труда. А Дори… Дори улыбалась. Дори улыбалась почти постоянно, потому что кто-то из них двоих должен был, а у Джавада на это явно не хватало сил. Дори улыбалась так старательно и часто, что улыбка приросла к её лицу, точно маска, и она даже этому не расстроилась; купила только затемнённые очки, чтобы чуточку размыть взгляд. Улыбаться глазами она к тому времени ещё не научилась. Кто-то должен был улыбаться. Работать с людьми. Говорить им, как они хороши, когда это было нужно, и как они не правы, когда приходилось. Дори была ещё совсем молода, ей ещё казалось, что первое куда эффективнее. Или не казалось, быть может. Кто-то должен был смотреть на людей. Слушать их и слышать. Чуять, что именно из мириадов наводнивших Мондштадт почти-одинаковых-побрякушек — при этом, как ни удивительно, различной формы, размера, стоимости и предназначения, — будет хорошо продаваться. Так или иначе — справлялись. И поднимались так быстро, что немало кто, наверное, счёл бы подобное невозможным. Успешно платили за лечение. И оставалось ещё прилично — на подарки для Авиталь и Рахима, на съём квартиры в центре города, на расширение бизнеса… на то, чтобы жить так, как средний житель Сумеру мог бы, вероятно, только мечтать; да и Мондштадта — тоже. Другие бы начали грызться. Дори достаточно уже насмотрелась на людей, чтобы это понимать. Но Джавад был каким-то… необыкновенным, ни на кого не похожим. С ним вообще погрызться не получалось. Она уверена была, что всё дело в нём. — Мы будем деловыми партнёрами, — объявила она ещё тогда, когда их отношения с невозможным находились под большим вопросом. — Равноправными. — Как хочешь, — пожал плечами Джавад. — Но мне достаточно быть твоим наёмным работником. Я, в конце концов, знаешь… не слишком приспособлен к такой роли, как у тебя. — Боишься, что подставлю как партнёра, да?.. Он посмотрел так, что больше Дори подобных вопросов не задавала. — Мои деньги — твои деньги, — говорила она, когда невозможное стало рядом. Джавада она оформила так, как он хотел, и он… он действительно вёл себя так, как её наёмный работник. Лучший работник на свете, безотказный, самый близкий помощник, который, точно джинн из лампы, готов исполнить был любое её поручение. А она в благодарность поручала только то, что он умел, мог и что ему нравилось. — Ты ведь всё равно мой партнёр, что бы там ни было написано в бумажках. — Мне столько не нужно, — пожимал плечами Джавад. — Ты ведь прекрасно знаешь, сколько мне нужно и зачем. Взгляд его потихоньку становился пустым и чёрным. Черты лица заострялись сильней, хотя казалось, куда уж. Рахиму лечение не помогало; и пускай он чувствовал себя пока неплохо, подолгу общался с Джавадом и даже пару раз выбирался на прогулку по Мондштадту — врачи, бестолково отводя глаза, всё чаще повторяли страшное, холодное слово «паллиатив». Дори не знала, чем здесь можно помочь. У неё были только деньги. Тогда она — это было, наверное, своеобразным выражением беспомощности, но — опять начала дарить подарки. Рахиму Джавад покупал что угодно, и на это никогда не стеснялся брать часть партнёрских дивидендов, но сам — ходил в потрёпанных шмотках, всё с тем же стареньким ноутбуком. Дори подарила новый. И телефон. И ещё много чего. Джавад благодарил и улыбался — уже грустно, уже вымученно, но хоть как-то. Авиталь потихоньку… не выздоравливала, нет, но приближалась к стабильному состоянию; чудес не случилось — ей всю жизнь предстояло принимать лекарства, терпеть множество ограничений и периодически лежать в больнице, но — ей хотя бы уверенно утверждали, что теперь она будет жить. Возможно, даже столько же, сколько обычный… сколько здоровый человек. Дори знала, что не должна, но всё равно ощущала смутное, иррациональное чувство вины — когда Джавад тоскливо прятал от неё чернеющие глаза, а она брала в свою его сухую руку. Время шло. …Рахима хоронили в Сумеру. Жара безжалостно жалила; небо было безоблачным, и лазурно-аквамариновым, точно на картинках, и — пробитым посередине остриём шпиля Академии, который прекрасно видно было даже с пригородного кладбища. Джавад не прятал слёз. Дори сжимала его кисть, впервые за долгое время ощущая отчаянную, ледяную беспомощность; она хотела бы, она ужасно хотела бы сделать что-то, чтобы ему было не так больно, но совершенно не представляла, что. Она хотела бы ему сказать, что они сделали всё, что могли, — но знала, что это наверняка будет ложью. Шпиль Академии искрился на солнце, сверкал; слепил глаза и будто бы следил за ними неотрывно, куда ни брось взгляд, как глаза и пальцы персонажей на картинках, которые принято считать оптическими иллюзиями. Народу на похоронах было мало, и Дори тоже мало что запомнила, кроме исступлённой боли на лице Джавада и его руки в своей. Люди говорили что-то. Ей было не особенно интересно. Даже её способность слушать и слышать — иссякала, испарялась сейчас, практически не нужная, в общем-то, и вероятно, это было и к лучшему. Уже под конец поминок, когда все разбредались кто куда, они с Джавадом вышли вдвоём на раскалённую улицу — и тогда он обнял Дори, резко, порывисто и с силой; и она уткнулась лбом в его неуютное жёсткое плечо, которое дёрнулось так, будто он, уже вроде бы не плакавший, ещё раз сдавленно всхлипнул, и это было самым ярким, что ей запомнилось. И сверкающий шпиль Академии, конечно. На следующий день Дори приехала к родителям. Те — она ощущала — по-прежнему, как нелепо бы это ни звучало, не могли простить её за Мондштадт; и это оседало уже, признаться, в горле какой-то колкой обидой. Да, она слукавила тогда; да, увезла Авиталь со словами «только на диагностику», а после — оттуда, издалека, поставила перед фактом; но чёрт возьми… с тех пор давно уж всё можно было простить. Дори не раз обеспечивала родителям перелёт в Мондштадт и обратно; они виделись с Авиталь; они видели её состояние; видели, в каких условиях она жила, как ей становилось лучше, да и слышали, в конце концов, в больнице Сумеру всё те же дежурные ответы, что бюджетных лекарств нет, что исследования так и не окончены, что клинические испытания так и не начаты, что может быть, в следующем году… Но в их глазах Дори всё равно наблюдала упрёк, как и в скрипучих, сдержанных, но осторожных всё-таки фразах о том, что может быть, если бы остаться в Сумеру… Она не понимала даже, о каком если бы они говорят, но упрёк был сухим и мерзким, словно мёртвое тельце пустынного жука. Она оставила им, конечно, как любила, кучу дорогих подарков, и сумму денег, на которую безбедно можно было бы жить c полгода, даже не ходя при этом работать в серо-белое — хотя и знала, что ходить они будут всё равно, — но покинула дом, когда-то бывший родным, поспешно, почти сбежала, так, будто он внезапно вспыхнул и запылал от жары, а родители — так и продолжали сидеть за столом, чинно попивая чай. Когда Дори шла обратно, впрочем, уже темнело, и на улицах становилось прохладней, и мозг как будто бы остывал. Она вернулась в гостиничный номер, раскинула руки и с размаху рухнула на кровать: — Завтра улетим в Мондштадт? Джавад утвердительно промолчал. …Но шпиль Академии всё ещё колол сердце, точно игла. Спустя ещё несколько месяцев состояние Авиталь стабилизировали; находиться в Мондштадте больше не было нужды, и она тут же захотела обратно, к родителям и на родину. — Тоже поедешь? — спросил Джавад. Они стояли у огромного, во весь рост, панорамного окна квартиры, которую снимали. Джавад упирался в стекло лбом, и Дори, даже просто глядя на это, могла представить, как это было холодно и жгуче. Снаружи бушевал ливень. Как и вчера, впрочем, и позавчера. Тут это гордо звалось поздней осенью. — Я хочу, — кивнула Дори. — А ты, — он чуточку задохнулся своим вопросом, — зачем?.. Ну, то есть, неужели она, — он опустил голову, — неужели твоя сестра не сможет просто жить с родителями… …там обязательно ты..? Дори далеко не всегда уже надо было слушать, чтобы слышать. — Вообще не поэтому, — золотистой монеткой уронила она. Снаружи шипяще шуршало каплями. — Тогда почему? — Потому что я хочу там что-то сделать, — и монетка в её голосе обрела золотую твёрдость. — Мы с тобой… выходим из периода, когда главным были деньги. Теперь деньги — только инструмент. Нужно искать что-то другое. — И что? — Я хочу что-то сделать в Сумеру, — повторила она, и кажется, на мгновение её челюсти сжались так явно, что Джавад заметил, и в его взволнованной интонации это ощущалось: — Что ты собираешься делать?! Дори усмехнулась. Она любила и его, и этот город, и всё, что думала делать дальше. Больнее всего за прошедшие пару лет ей было — от того, что было больно ему; а в остальном… в остальном на удивление всё складывалось удачно, и этот шанс нельзя было упустить. — Я вернусь и покажу им всем, как можно жить иначе. — Ты… Пауза. Неловкая пауза и шипящий дождь. — …ты что думаешь вообще? Дори, ты понимаешь ведь, что это не Мондштадт? Это тут кому угодно можно впаривать все эти цветяшки, пользуясь тем, что они сюда приехали развлекаться и большую часть времени пьяные, но не там же… Опять повисла пауза. И Дори, глядя искоса на то, как Джавад, по-прежнему упираясь лбом в стекло, обречённо наблюдает за дождевыми каплями, — ощутила внезапное, резкое тепло, согревшее рёбра стремительно, точно огонь печи, точно какой-то оранжевый цветок. Чёрт возьми; ей многое ещё надо было объяснить; но без этого человека она никогда не сделала бы того, что сделала уже, и никогда не думала бы о том, что хотела сделать сейчас, и ей, в любом случае, повезло просто чертовски, дьявольски, так, как бывает раз на миллион. Она мягко фыркнула: — А ты думаешь, там никому не нужны цветяшки?.. — Он помолчал с пару секунд, и этого ей показалось достаточным для того, чтобы продолжить: — Мне кажется, или между нами однажды… вот только в чуть противоположном ключе… уже бывал этот разговор? Они ещё молчали. Дождь шипел. Дори видела, как тепло усмехается Джавад, будто бы априорно пряча эту усмешку даже от неё, сбивая стеклянным холодом окна; и несмотря на всю тягостность, это казалось каким-то очень нежным, очень интимным и важным моментом, какие повторяются в жизни не так уж и часто. И Джавад не обманул её ожиданий ответом: — Тебя вообще можно хоть в чём-нибудь убедить? — Один раз тебе удалось. И знаешь… иначе вообще бы ничего этого не было, — Дори тряхнула чуть завивавшимися волосами, и протянула ему кисть, которую он через секунду перехватил своей, сухой и тёплой. И утащила его от этого мерзкого холодного окна; и усадила за стол; и налила ему чего-то вкусного — ну, чего нашлось в холодильнике, а то хозяйственностью, признаться, они оба не отличались; и где-то минут, наверное, сорок, не меньше, после этого говорила-говорила-говорила — а он слушал, слушал, слушал. А на завтрашний день они купили билеты в Сумеру.

***

— Привет, отдыхаешь? — Ну как тебе сказать. Пытаюсь. — Ты дома? — Угу. В такую погоду любая минута под климат-контролем — знаешь ли, уже отдых. — Отлично. Я тогда буду примерно через полчаса. — Что-то случилось? — Ну… почти нет. Но ты же сама просила приглядывать за тем архитектором? У Дори как-то легко, еле ощутимо, неудивлённо печальнеет в груди; всё ожидаемо, но всё же… Обидно. Джавад приносит с собой запах тёплой кожи и раскалённого лета, свой неизменный рюкзак с ноутбуком и документами — и бумажную сумку с едой из дорогого, не особо-то близкого отсюда ресторана. Пытается подсластить пилюлю, понимает Дори; но Дори и сама, если честно, пилюли предпочитает послаще. Они едят холодную закуску из морепродуктов с какими-то фруктами на шпажках, запивают свежевыжатым соком и практически молчат — во всяком случае, о деле не говорят ни слова; и лишь когда остро-солёная сладость прогоняет из-под рёбер невнятную тоску, Дори, некультурно облизывая пальцы, произносит наконец: — Ну, рассказывай, как он меня кинул. Джавад внезапно широко усмехается влажными от сока губами: — Слушай, я не уверен, мне кажется, он скорее себя кинул. Крайне странный малый. И последующие сорок минут — они пялятся в экран ноутбука, листают распечатки; Дори щурится, выслеживая взглядом чернобуквенных змей, и жадно слушает разъяснения. — Ну и короче, следи за руками. Я тут специально красным обвёл, — мизинец Джавада застывает в сантиметре от экрана, — и там вон ещё в стопке есть подписанный им оригинал документа, цифры те же… А это вот смета. Чувствуешь разницу? Дори, полуприкрыв один глаз, задумчиво практикуется в устном счёте. — Тут же… — … сравнительно немного, — со временем Джавад научился незаметно как-то продолжать её фразы так, чтобы не перебивать, а будто бы просто любезно договаривать. — Совсем немного. Именно! — Он звонко хлопает ладонью себя по колену. Дори грустно щурится. Ей нравился этот мальчик. Дряни в башке, конечно, — хоть мусоровоз вызывай; и пить не умеет всё-таки решительно; но что-то было в нём… Когда после энного бокала, бешено сверкая глазами, он взахлёб рассказывал об искусстве, свободе творчества и всём этом дерьме, о том, почему он ушёл из сытенькой Академии на вольные хлеба, где мог бы долго искать ещё жирных проектов, не вздумай Дори поразвлечься, — она… она почти верила, что он не врал. И что он… мог бы пригодиться. А госпожа Дори Сангема-бай, к слову сказать, ни-ког-да не обижала тех, кто мог ей пригодиться и кто ей не врал; вот только кое-кто… просто сам делает свой выбор. Злость ещё не полыхает, даже не разгорается внутри — но уже щекотными, электрическими искорками пляшет на кончиках пальцев. — Как думаешь, мог элементарно ошибиться? Или чтобы самого его кинули? — чёрт возьми, Дори и самой такие вопросы наивными кажутся; но кем она станет, если прекратит их задавать? — Не знаю, — пожимает плечами Джавад. — Я его и видел-то пару раз. Это твоя забота, — ласково фыркает он, — оценивать людей. Чуять. Или что там ещё?.. — Прибедняешься, — улыбается Дори, наматывая на палец молочно-пурпурную прядь. — Отнюдь. Точней, у меня просто другие критерии. — А я тебя не раз звала с нами посидеть, между прочим. — А зачем мне?.. Дори шумно выдыхает, взъерошивая волосы так, что те встают разозлённой искристой шапкой. — Завтра есть зачем. Приедешь?.. — Джавад кивает. — Отлично. И вот тогда я с ним побеседую.