Любит

У Миши глаза синие-синие, отражают в себе бушующую водную поверхность. Быстрый порыв ветра путает светлые пряди. Они вбирают в себя капли дождя и окрашиваются в тёмно-пшеничный. У Саши глаза сливаются с небом, затянутым серыми тучами. У него почти чёрные синяки под глазами и такие же чёрно-синие напоминания о зависимости на предплечьях. Сейчас, всматриваясь в синеву родных чужих глаз, особенно остро чувствует, что завязал он зря. У Миши от холода — почти середина октября как-никак — трогательно заливает алым скулы и кончики ушей. Он плотнее кутается в красный пиджак. Безуспешно пытается согреть тёплым дыханием подрагивающие ладони. У Саши на языке вертится — «Куда ты выперся без куртки, идиот?», но он решает промолчать. Сам не лучше. Фиолетовая ветровка не застёгнутыми полами развевается на ветру. Он хочет отогреть чужие холодные руки в своих. Вот только, что он может дать? Ещё больший холод? Прячет окоченевшие бледные ладони в карманы. Миша хочет что-то сказать, но не решается. То ли слов, за эти долгие десять лет выплеснутых в громких ссорах и слёзных извинениях, уже не осталось, то ли совесть, наконец, проснулась вместе с осознанием, что прощения уже не вымолишь. Но Миша всё пытается. Саша горько усмехается. Сам слышал. Когда проблески сознания в очередном бэд-трипе всё же посещали и очерчивали неровными мазками картину реальности. Он слышал. Он слышал, как Миша молится. Отчаяние в беззвучном шёпоте оглушало, отскакивая от стен и окрашивая пространство вокруг в безутешный чёрный цвет. Он словно видел, сквозь закрытые веки, как чужие губы едва заметно движутся. Чувствовал на расстоянии, как Миша склоняет голову к сложенным в молитве рукам. Больше предполагал, что в эти моменты он стоит на коленях. Открыть глаза, чтобы убедится в своих догадках, сил не было. И когда он только снова уверовал? Сразу после распада? Или когда увидел Сашу таким? Миша долго смотрит в небо. В переливах голубых глаз плещется вина и восхищение. Как же он скучал. Провожает взглядом падающие капли и зажмуривает глаза, когда одна из них разбивается о переносицу. Светлые ресницы мелко дрожат. Миша хочет, чтобы всё было как прежде. Как когда-то давно, когда не было наркотиков—перестроек—революций—и всего всего прочего. Когда были только они. И на этом их маленький — и, как оказалось, слишком хрупкий — мир заканчивался. Саша хочет перешагнуть через перила и пропасть в буйной тёмной воде. Она шепчет, взывает и обещает. Саша уныло отворачивается. Он больше не верит обещаниям. У Миши в груди теплится надежда на, наконец, счастливое хоть какое-то будущее. Когда он обещает отчаянно и уверенно, что «Теперь у нас всё будет хорошо», Саша чувствует болезненное жжение где-то глубоко за рёбрами. Саша хочет с особой жестокостью напомнить — «Нет больше никаких нас», но снова молчит. Не может понять кто из них больший лжец. У Саши в груди зияет чёрная дыра. Свою надежду он выжег тлеющим окурком в притоне уже очень-очень давно. Саша смотреть на Московского больше не хочет, но оторвать взгляда не может. Будто смотрит на солнце. Так же больно и в уголках глаз собираются слёзы. Стоит опустить взгляд ниже, и на короткое мгновение коснуться им чужих бледно-розовых губ, как становится почти физически больно. В груди режет осколками стекла, заставляя истекать кровью что-то там оставшееся от души. У Миши осталась та же улыбка что и раньше. Когда тот касается своей холодной ладонью его бледной редко подрагивающей руки, Сашу окатывает болезненное понимание, что и прикосновения остались те же. У Саши осталась только горечь на языке от сигарет и осознания, что он совершенно не узнаёт человека перед собой. Не узнаёт, но всё также сильно любит.