Обоюдно

Лес заботливо укрывает слабый туман и кажется, здесь не слышно больше ничего, кроме двух голосов — звучного и бархатного — что срываются друг на друга с каждым новым звонким ударом. С этим ярким привкусом крови на губах, яростными взглядами и невероятным ощущением полыхающего, в груди, драйва — обоюдного и такого охуительного, пробирающего до мурашек, дрожащих конечностей и обессиленых вздохов. Это ощущение было уникальным, сродни ебейшим наркотикам — так считал Соник, даже когда его, почти поверженного, жестоко прижимали к сырой земле, проезжаясь коленом — в который раз, болезненно — по груди. И он приглушëнно хрипит, задыхаясь, но всë равно послушно сдаëтся в чужие руки — одна из которых оцепляет, сжимая, синее горло — когда слышит угрожающий рык и замечает сверху горящие, кроваво-алым — с золотистыми искрами на окраинах, из-за бушующего негативного хаоса — глаза, что испепеляюще проходятся по нему взглядом. — Сдохни, фальшивка ебучая, — и Шэдоу скалится — озлобленно — складывает руку снова в кулак, занося над лицом кобальтового ежа, которого сильнее вжимает другой рукой в отсыревшую зелëную траву за горло — что вся уже измята, ещë с того самого момента, как между ними завязалась горячая битва в этом чëртовом глухом лесу. Угораздило же этих двух придурков пересечься именно здесь и сейчас, холодным утром, когда с листьев ещë даже не сошла роса, а чаща повсеместно сгущала приторный аромат хвои и петрикора — и, по всей видимости, никто даже не был против такого внезапного стечения обстоятельств — драки для них уже давно стали такими привычными изо дня в день. И Соник лишь ухмыляется и смеëтся в лицо разъярённому сопернику над собой — его губы разбиты, локти и колени покрывают противные ссадины, а в ушах уже раздражающе звенит от того, сколько раз испачканная в — его же — крови, рука совершенной формы жизни врезалась ему в челюсть и под рëбра. Здесь он точно сбился со счëту — даже и не считал, вообще-то. Потому что было плевать. Абсолютно. — Я люблю тебя, Шэдоу, — срывается почти истерический смех звучно-сильного голоса, когда Соник, отчаянно дëргаясь, из последних сил, тянется избитыми — об соперника — руками к его лицу, трепетно прижимая ладони к палевым щекам. И делает то, после чего любой другой бы на его месте уже давно был похоронен заживо — замертво — прямо на месте — целует, нежно, чувственно, до щипающей боли сминая чужие губы, смыкая глаза и заставляя чëрно-красного ежа навалиться полностью на себя, — Люблю. — Больной ублюдок, блять, — демонстративный плевок в сторону и усталый вздох, рубиновые глаза целятся в изумрудные, когда тепло персиковых рук накрывает его тело, поглаживая, успокаивая позитивной энергией хаоса — и Шэдоу, кажется, уже почти не злится, смягчая взгляд и отпуская синюю шею, на которой остаются болезненные следы от пальцев. И Шэдоу нависает сверху, касаясь пальцами персикового лица, очерчивая подбородок, аккуратно проводя по уголкам разбитых губ, стирая уже засохшую кровь и намеренно задевая ближние раны — им же оставленные, слишком заботливо и так садистически одновременно, что кажется противоречит друг другу. В любом другом случае, но не в их. Они жили этим — жаркими битвами, щемящими ранами на теле, духом соперничества и больной любовью друг к другу — всегда. Это было до мерзкого приятно, до отвратительного нежно, до приторного жëстко. Это была зависимость. Глубокая и разносторонняя. — Ты меня тоже любишь, упëртый старпëр, хаха, я прекрасно знаю об этом, — Соник походит на сумасшедшего, когда широко раскрывает глаза, зрачки сужаются и он улыбается язвительно, оголяя клыки, с лëгким прищуром — уж словно маньяк — и обвивает, крепко, руками чëрную шею, пылко выдыхая в палевые губы, теснясь ближе — чтобы их тела соприкасались друг с другом до неприличного близко. — А ты, походу, инстинкт самосохранения с концами проебал, спидстер, я даже почти сожалею, — саркастически фыркает Шэдоу и хмурится — почти с презрением и жалостью — после чего грубо льнëт к персиковым губам уже самостоятельно, упираясь чëрным коленом, настойчиво, между ног соперника, проходясь ладонями по шелковистой груди и синей талии, прочëсывая пальцами мягкий кобальтовый мех. И Соника пробирает лëгкая дрожь от приятных ощущений, что мигом затмевают собой ноющую боль во всëм теле, заставляя забыть о том, что практически минуту назад они готовы были буквально перегрызть друг другу глотки — а сейчас Шэдоу уже, без стеснения и лишних слов, жадно овладевает его телом. Соник сладко-протяжно стонет с первым движением, когда тело покрывают дорожкой страстных поцелуев, оставляя мелкую гладь багровых засосов — когда Шэдоу, так нещадно, прижимает его своим телом к холодной земле, с шуршанием помятой травы — за которую он цепляется дрожащими, от переизбытка чувств, пальцами. Шэдоу берëт его искусно, плавно и требовательно, без остатка, заполняя собой и лаская очертания — рельефные изгибы — сильного тела, ладонями, губами — утыкаясь носом в синюю шею, выдыхает, оставляя мокрые дорожки после языка — вынуждая дрожать, когда ускоряется ещë. И Соник в исступлении жмурится, сбивается дыхание, когда он умоляет о большем сквозь рваные стоны, когда тело содрогается от каждого нового толчка и взгляд не может больше нормально сфокусироваться в одном месте. Шэдоу трахает его так идеально глубоко, задевая головкой члена самую чувствительную точку — и Соник царапает, через порванные, грязные перчатки, чëрную спину, целует жадно и, отрываясь — в наслаждении кричит его имя. Шэдоу любит, когда Соник такой — и любит самого Соника, пиздецки сильно, грязно и ненасытно — когда он измождëнно молит его, извивается на его руках и лепечет из раза в раз это сорваное — «Шэдоу» — вжимаясь всем телом в его разгорячëнное, так судорожно, впиваясь клыками, до самой крови — в его палевые губы. И кажется, не хочет отпускать, никогда — хочет навсегда остаться единым, слиться так с ним во веки веков, целуя поверхность окровавленных костяшек на тыльной стороне ладони, оглаживая персиковые щëки, одаряя ласковыми поцелуями губы и утыкаясь, в чужую грудь, с тихим вздохом, разделяя тепло в туманном холоде — в тот момент, когда они оба растворяются в эйфории, позволяя телам друг друга окончательно обмякнуть в тесном контакте — тет-а-тет. — Да, я тоже люблю тебя, Соник.