Может быть, это сработает

В маленьком мире не меняется погода, в нем царит вечная ночь и круглый год длится единственный сезон — позднее-позднее лето, но каким-то образом Луи всё равно понимает, какое время суток в мире людей, зима у них или весна, идут ли дожди по ту сторону двери, мигрируют ли дикие животные. Удивительное дело, Луи совсем не скучает по солнцу — мрак маленького мира его вполне устраивает, он не испытывает недостаток витамина D, будто само пребывание в этом зачарованном месте благотворно влияет на его здоровье. Он не скучает по ветру, словно больше не нуждается в кислороде, хотя и продолжает дышать. Не скучает по дождю, хотя влага — это жизнь, и он всё-таки потребляет воду. Скучает Луи по снегу, будто это единственный недостающий кусочек, который помог бы завершить пазл, собираемый и разбираемый им без конца. С чем-то можно примириться — например, толстый слой пыли на подоконнике очень похож на снег, редкие разговоры за дверью напоминают далекий перезвон колокольчиков, а с чем-то... – Нельзя ли достать Рождественское дерево? – Зачем? – спрашивает Найл, будто вопрос Луи не подразумевает ответ. Он тоже прекрасно ориентируется в сезонах и даже в числах, но не только потому что маленький мир дает ему такую возможность, но ещё и потому что его часто навещают жутковатые паукообразные приятели, посещающие мир людей намного чаще, чем сам Найл. Именно от одного из таких чудовищ Луи узнает, как дела у его сына. – Через неделю Рождество, – отвечает Луи. – Мы здесь такое не празднуем, – замечает Найл, еле заметно скривившись, и, кажется, считает нужным пояснить. – Не отмечаем Его рождение. – Но ведь здесь только ты и я, – мягко возражает Луи. – Ты и я не отмечаем Рождество, – пожимает плечами Найл. Луи устало вздыхает. Его почти не задевает, когда Найл обращается с ним подобным образом. Раздражает — да, но не обижает, потому что он знает причину. Очень трудно быть милым с тем, кто украл твои глаза и запер тебя в ловушке другого мира. Очень трудно снова начать доверять тому, кто и раньше пользовался своей внешностью и ласковыми речами, чтобы заполучить желанное. Иногда Луи задается вопросом, можно ли в принципе вернуть утраченное доверие? – Я привык, что в день моего рождения всегда стоит Рождественское дерево, – произносит Луи больше для себя, чем для Найла. Ему хочется это помнить, потому что он чувствует, будто может это забыть. Это и некоторые другие детали человеческого мира. Странно, но Луи уже не ощущает себя человеком. На сто процентов человеком. Теперь у него есть глаза, но этот мир имеет над ним даже больше власти, чем когда он смотрел через пуговицы. Возможно, потому что на сей раз Луи находится в маленьком мире добровольно. – Ты родился в Рождество? – удивленно интересуется Найл. – В Сочельник. Больше Хоран ничего не говорит — только подбородок растирает. Вечером дерево всё-таки появляется, настоящее, пока ещё живое, ароматное, а вместе с ним — Рождественские игрушки. Жутковато-старомодные, но в детстве у Луи были похожие, поэтому они вызывают у Томлинсона удивительно-светлые чувства. Огромная коробка с игрушками стоит в центре гостиной — Найл с ногами в кресле, смотрит на неё, как на что-то диковинное. Будто не он притащил её из мира людей чуть меньше часа назад. Луи садится на колени рядом с коробкой, пытается прикинуть про себя, какие игрушки повесить на дерево, какие — разложить на камине. Найл не спешит помочь ему — сидит в кресле, как филин, немного нахохлившись. Будь он завернут в плед, будь в его руках чашка горячего какао, Луи простил бы ему нежелание помогать. – Ты что, Рождество никогда не отмечал? – Отмечал, – откликается Найл, чуть покачиваясь взад-вперед. – Но разве ты не заметил, что маленький мир устроен по другим правилам? Нежные чувства к маленькому миру Луи готов ему простить — в конце-концов, не полюби Найл это место, оно погубило бы его. Свело бы с ума окончательно. Но иной раз Найл использует маленький мир как отговорку: «здесь так не принято», «тут так не поступают». Пожалуй, Луи предпочел бы услышать: «Я всё ещё не могу простить тебе ложь и предательство, поэтому не хочу делать это». – Но ты достал мне игрушки, – тем не менее, замечает он. – Это ради твоего дня рождения, – немедленно отзывается Найл. Луи старается скрыть замешательство, зарывшись носом в коробку. Старый уродливый Щелкунчик точно займет свое место на каминной полке. Снежный шар со снеговиком, пожалуй, отправится туда же. – Не хочешь помочь мне нарядить дерево? – Нет. Игрушечный барабан окончательно уверяет его в мысли, что половина игрушек в коробке когда-то принадлежала ему. Очевидно, вторая половина — это собственность Найла, и он ведет себя так, будто ему всё равно, как Луи поступит с его вещами. – Слушай, нам пора расставить точки над «i», – наконец, произносит Луи. – Прости? – удивленно спрашивает Найл. Луи зачем-то трогает пальцами ветку ели. Иголки мягкие, ароматные — ему нравится трогать что-то живое, потому что местные растения — это декорации. Может, когда-то они и были живыми, но не теперь. Теперь это мир отчуждения и забытья. Луи не знает, кто сделал этот мир таким, но отчетливо ощущает, что раньше он таким не был. Пожалуй, Луи чувствует схожесть этого мира и мира людей, разве что понадобилось куда меньше времени, чтобы извратить это место окончательно. – Мы с тобой оба не ангелы. Я обманом запер тебя в маленьком мире, чтобы выбраться самостоятельно. Украл твои глаза, – задумчиво говорит Луи, подняв взгляд. – Ты создал кошмарный дом, который пожирает людей сотнями. Похитил меня. Найл слегка опускает голову, смотрит пристально, будто пытается заглянуть в душу. Пожалуй, теперь это возможно, раз у них обоих теперь есть глаза. – К чему ты клонишь? – Знаешь, я не тот, за кого себя выдавал всю жизнь. Хороший муж и отец — это всё не про меня. Я даже брат крайне посредственный, если разобраться, – произносит Луи с удивительным спокойствием. Здесь нет никого, кто мог бы его осудить. Ещё один грешник, такой же, как он, возможно, именно поэтому Луи и не было противно, когда он кружил вокруг Найла, затягивая его в свою паутину. – Но когда я втирался к тебе в доверие, чтобы украсть твои глаза, я в кои-то веки был искренен. Знаешь, я отдаю себе отчет в том, что сбежал, не только потому что у меня появилась такая возможность, но ещё и потому что я боялся, что увидев мир, в который я тебя пригласил, ты возненавидишь меня. Проще было думать, что ты поймешь мой мотив выбраться из этого мира, чем наблюдать за тем, как ты начинаешь тяготиться моим обществом, потому что в этом мире нет никого и ничего другого. Мне понравилось, – добавляет Луи, незаметно для себя улыбнувшись. – То, что было между нами, пока я пытался украсть твои глаза. На лице Найла явно отражается недоверие. Луи создал так много иллюзий, чтобы запереть его в этом мире, что это вполне справедливо. Он сыграл на самом болезненном — тоске по родине и желании быть любимым. Луи не простил бы подлеца, поступившего с ним подобным образом. Он и не простил. Попадись он Томлинсону на пути, Луи не оставил бы от него мокрого места. Правда, что-то ему подсказывает, будто возмездие уже случилось — уж больно глаза Найла напоминают его прежние. Те, что Луи потерял, оказавшись в ловушке маленького мира. – Неужели? – хмыкает Найл. – Да, в это трудно поверить, – Луи вертит в руках игрушечный полумесяц, любимую игрушку одной из его сестер, и, наконец, вешает его на ветку. – Некоторые отношения начинаются неправильно и потом... продолжаются неправильно. Потому что сейчас у нас с тобой есть возможность быть счастливыми, но мы не счастливы. И виной этому не маленький мир, – объясняет он. – Только ты и я. Ответа не следует — Найл молча отклеивается от кресла и останавливается рядом с коробкой. Когда он заглядывает в неё, в его взгляде вновь сквозит недоверие, словно не Хоран выбирался в мир людей за игрушками. «Его глаза удивлены, – думает Луи. – Потому что это мои глаза. Половину этих игрушек они раньше не видели». Это так очевидно. Луи и раньше догадывался об этом, но мысль оформилась в его голове только сейчас. – У меня на родине под ёлку кладут морковь. Для оленей С... – Найл запинается и качает головой. – Для оленей Клауса. – Давай положим, – предлагает Луи, заметно оживляясь, и касается руки Найла. Долю секунды Хоран напряжен, будто борется с желанием одернуть ладонь, но его лицо в конце-концов вновь теряет всякое выражение. – Это в Сочельник, – качает головой он, покосившись на лицо Луи. – А уже после Рождества обычно купаются в ледяной реке. – Хочу на это посмотреть, – фыркает Луи. – Ты будешь нырять? Наконец, у Луи получается увидеть искреннее удивление на лице Найла. Он вешает на ветку облупившуюся красную машинку, но его вопросительный взгляд всё ещё прикован к Луи. – У нас тут нет реки. – Давай сделаем, – предлагает Луи. Найл скептически изгибает бровь. – Что? Ты смог создать дом, который десятками пожирает людей и мучает их образами самых ужасных кошмаров, пока они не сойдут с ума, но не можешь создать реку? – спрашивает он насмешливо. – Ну, давай я попробую. Когда Луи был хозяином маленького мира у него получались превосходные иллюзии, но никогда не выходило ничего настоящего. Возможно, потому что он лгал всю жизнь — о своей ориентации, о том, что он сумел повзрослеть... В создании реальных предметов преуспел только Найл. Может, потому что он был наименее лживым из всех, кто когда-либо жил в маленьком мире. – У тебя может и не получиться, – замечает Найл, бегло рассматривая золотистый шар в своих руках. – Трудно... создать что-то настолько серьезное с первого раза. – Ну, тогда окунем тебя в ванную, – беззаботно отвечает Луи. – А на следующий год точно будет река. Даже две, – добавляет он воодушевленно. – Может, превратим маленький мир в маленький океан, а наш дом поместим на остров? Найл бросает взгляд в сторону окна — пуговичная луна светит желтоватым светом, нисколько не напоминающим настоящий. Пожалуй, сегодня Найл впервые жалеет о том, что это не настоящая Луна. – Может быть, – отвечает он машинально, но, встречаясь взглядом с Луи, серьезнеет. Что-то, похожее на надежду, вновь зарождается в его груди. Когда он заговаривает, в его голосе звучит нечто, напоминающее уверенность: – Может быть, это, действительно, сработает.