***
С ее смертью занавес опускается на эту историю. Безвозвратная утрата самой главной ценности в мире — жизни — сопровождала траурной вуалью всю его историю. К чему бы свет радости ни прикасался, чем бы он не дорожил, все меркло и угасало. Без исключения. Любые воспоминания, переплетенные любовью в его нутре, траурной лентой повязывались снова и снова. Особняк спит мирно и крепко: все души, уцелевшие к этому моменту, пока что дремлют сладко в предрассветные часы. Сахарные грезы не притянули к себе лишь того заблудившегося путника, что работает по ночам. Комната переполняется с каждой секундой дымчатым клубом поднимающейся с пола пыли от лучей восходящего, точно на носочках, солнца. Наблюдения столь частые, протянувшиеся сквозь года в заточениях по собственной инициативе из-за несбыточной мечты, дают понять и без часов понять приблизительное время: нет семи утра. Если бы в соседней комнате стрелка их отклонилась на тридцать градусов от своего строго перпендикулярного положения, то на теле успели бы проявиться следы проклятья. Там же, в той обители, бился в унисон теплый рубин оттенка голубиной крови. Не появись когда-то этот бренный камень на свете, не удалось бы лицезреть из раза в раз драконову болезнь за каждым здешним человеком, якобы заблудившимся в лесах и горах. Хотя назвать их людьми, видя зверства, невозможно. Однако, живыми и имевшими возможность что-либо чувствовать были даже предметы. Книги наблюдали с укором за каждым пороком, деревенели и не даровали знаний тем, кто испытывал негативные порывы. Растения усыхали и походили на живых мертвецов, пианино становилось более глухим и испорченным, когда к его клавишам прикасались ладони, омытые кровью. В смешанном перепутье дорог временных всплывали обрывки различных воспоминаний о времяпровождении в особняке: мелодия доносилась точно и четко. Вот только... какая-то из вообразившихся композиций принадлежала не этому месту, а отдаленному, но такому родному к душе. Какому же? Вместе со знакомой и потерянной в кладовой знаний мелодией восстанавливался кусочками пазла силуэт донельзя схожий с его собственным. Золотистые локоны как шелк, слегка волнистые и оттого прекрасные. Зеницы, обрамленные пушистыми ресницами, содержащие огранку кабошон синие танзаниты. Длинные, мягкие и бледные руки, оглаживающие щеки мальчика перед сном. Мягкий поцелуй теплых губ в лоб. Смирное, высокое и утонченное пение колыбели... Патриция, ма—. Мысль, не успевшая принять точный облик слова, отдала внезапным выстрелом в виске Ноэля, оглушая. Это имя свет и грех, тайна и лик, соединение и отдаление. Боль, пронзающая тело, становилась сильнее; голос в голове раздавался шумным, перебивающим что-либо иное — последствия огромного числа временных петель. Цикличность, уродство, где же среди этого затаилось начало персоны, а не тщетного юноши? За рассветом близилось очередное колдовство нечеловеческого вида. «Разве такое может быть рядом с Клэр?» — ударилась об черепную коробку не менее пакостная мысль. Не человек. Не та сказочно-отдаленная девочка из снов. Не заблудившийся и оказавшийся взаперти таинственный молодой человек. Не кристалл души. Не демон. Даже не субстанция из крови и плоти, бесформенная и ужасающая. Никто и ничто. Ноэль не удивился бы лицезрению пустоты в зеркале вместо себя, потому как точность понимания исчезла с самого детства. Такому существу (прискорбно, но ведь он существовал, а не жил) печатью вечная печаль. Отверженный от мира сего с проклятьем Аргуса никогда не будет счастлив на земле. Форма тела, принимающая отвратное обличие с восходом солнца, переполненная буркалами, изнемогала и дожидалась покоя в аду. Имея столь огромное множество желтых глаз и истинные голубые, оно, жалкое порождение, не могло пресечь границу между человеческим миром и потусторонним. Ежели и удавалось, то героиня его — Клэр — не признавала. Взывая о помощи, оказываясь всякий раз взаперти, наедине с самим собой и вдали от каждого знакомого в этом сгустке кровавого месива, Ноэль старался молвить хоть слово. Голос его обыденно тонкий, тихий, словно ночь, обращался в рубленный и грубый слог темного наречия, распутать который никто бы не смог. Отрешенный от людского начала, не имея в такие моменты ничего, кроме угасшей надежды внутри, удавалось испустить слезу с огромных, пугающих зыркал и уплестись прочь от всех. Отчета ради из-за этой кары вечной... он разрывался на части перед другими, наводил ужас своим видом и получал отторжение от единственного человека, ради которого он старался. «Нет», — отрезая пронесшуюся вереницу мыслей, сглотнул заклейменный. С полуприкрытых зениц спустилась пара прозрачных жемчужин. Затишье окутало думы в его голове. Патриция, ма—... ма. Маменька. Вспомнилось. Со всем образом возникало ощущение доброты, нежности, забытых и потерянных на дне собственного сердца. Самое дорогое воспоминание о песне, сопровождающей в мириады снов. Не только голос, но и точные слова возникали и пробирали до мурашек. Порой эти слова сами собой приходили на ум и не назывались голосом родительницы, однако их содержание умиротворения прогоняло от кошмаров. Пребывая здесь или же на обратной стороне света, он пробовал пропевать их в голове и стеснялся самого себя, чтобы петь вслух. Не тот человек, кем он стал, может величать эти строки, точно не он. С другой же стороны, раз носитель первоначальный покоится под землей, то нет ли ничего укоризненного в том, чтоб нести свет души сквозь года и дальше? Преобразовавшись в голос собственного ребенка, желание жить и не сдаваться может ли быть таким же сильным и четким, как и у матери? Возможно, если бы не впалые глаза с потускневшими разводами акварельного индиго, обращенная в фиолетовый цвет кожа и спустившаяся, застывшая кровь до кончиков пальцев с выступающими венами. Круг спасательный на шее тугой веревкой на ветви дерева повешенных настиг и даровал утешение этому бесспорно сильному человеку. Аура заботы погребена под землю ныне, не заблестят водами океанов ее очи, не станет фарфоровой кожа и не загорятся слабым румяном щеки, не прикоснутся и не очертят контур лица мальчика своего аккуратные пальчики с длинными ноготками. Ни-ког-да. За канонадой рассуждений дрелью раздались удары в дверь. Раз-два-три. Четыре. — Клэр? Пока он забылся в мыслях, яркий и насыщенный свет солнца сиял сквозь его отверстия. Внимая лишь повторившимся вновь ударам, юноша, позабывший о часе преображения отвратного, поспешил к двери, отворяя ту. Рухнувши вперед, тело знакомое и столь дорогое устремилось ниц перед ним. Полет удалось смягчить одной из новообразовавшихся мягких тканей монстра вместо руки. Напряжение ситуации переоценить сложно, как и шок обоих из них. Захлопывая и поворачивая ключ в проеме, принц падает на колени к своей возлюбленной. — Что с тобой? Клэр? Ты слышишь меня? Ответа не удается дождаться четкого, при попытке вымолвить хоть слово из рта вырвалась несколькими комками алая кровь. Что удивительно, ткань платья не окрашивалась и не вбирала в себя ни капли, а позволила субстанции скользить по ней шариками, напоминая ртуть. Щупальцевидный отросток бережно проскользил по лицу, впитывая в себя жидкость. Голубые, стеклянные зеркала душ что одного владельца, что другого, забегали друг по дружке, не признавая растерзанного внешнего вида. Она видела все словно в тумане, однако разглядеть воспаленное моргалище напротив со множеством капилляров и рыжеватым белком, сливающимся практически со зрачком, ей удалось. Сглатывая, изнемогая, хлопая быстро-быстро глазами и жадно хватая воздух ноздрями, голубовласая прикладывала усилия к тому, чтоб вернуть темп сердца из бега в шаг. Отравление застало врасплох миледи слишком быстро, настолько, что едва покинувши предназначенные ей покои, за ней рысью бросился виновник чрезмерно горького напитка, правда выдать ему в нос и выиграть себе несколько секунд для того, чтоб ворваться в чужую комнату, получилось. Только вот... слишком поздно. Понимание того, что с ним что-то не так, настигло его лишь после гримасы, выражающей не боль, а доподлинный страх. — Ты не должна была видеть меня таким, но... Клэр, — переводя дыхание из-за разбитого вдребезги ощущения укрытия и расшатанных нервов, выдал получеловек-полумонстр воспаленным, смешанным со слезами голосом, — прошу, не покидай меня так рано! Ладонь, что смотрела вслед новоиспеченной мигалкой хозяину вслед, находясь с тыльной стороны, испускала по краю своему вязкотекучую слизь. Око, вырывающееся наружу, прожигало часть кисти, но онемение было настолько сильное от шока, что это не замечал за собой мутант. Ему не отказали органы чувств и резкий гнильный запах — протухшей и свернутой крови — ударял в ноздри. Мало того, что помочь никак не в силах, так и собой же ухудшаешь ситуацию. Сапфиры напротив стали угасать, а тело, лежащее на груде перемешанных кишок, расслабляться и таять. Всего остается ничего — пара каких-то ничтожных минут. — Но—... — голос, поднимающийся по горлу девушки, преобразовался в глухой хрип, — эль, так... — Пожалуйста, Клэр, не говори, тебе же больно! Она в самом деле замолкает и вздыхает. Тяжелый и длинный выдох, следом медленный и обрывающийся несколько раз из-за неприятных ощущений вдох. Края очей набираются хрустальными слезами и разбегаются друг от дружки прямиком к ушам. Маленький дождик сверху и, стекающий ответными каплями сострадания, капает с подбородка волшебника, неспособного спасти кого-то в который раз. Тень, спадающая от этой тучки, закрывает давящие на веки жестокие поцелуи восходящего зарева. Слух режет тишина, возникающая в перерывах между всхлипываниями и шумными вздохами. В какой-то миг фонтан угасших надежд замечает, как на него смотрят с улыбкой. Еле возможная при таком положении, но сияющая и собирающая в себе зажмуривание глаз и ямочки на щеках. С губ уже не сходит ни звука, но движениями уст удается передать слово «сон», означающее, что смерть смотрит своими беспросветными, густо переполненными мороком окошками прямо на девушку. Помимо сего было и нечто иное, будто бы лежащее внутри уже холодным грузом, давило и тянуло вниз, к земле и к темным вратам. — Так, — замирая на миг, переводит со всхлипов на более спокойный сон кудесник, — спи, радость, грезы захлестнут... Делая упор в плечо, красная и жуткая форма бесчеловечного обличия чуть крепче обнимает девушку, не давая той замерзнуть так быстро, как можно. Ее ладонь притягивает к себе конечность цельную своего лекаря и сжимает, передавая в этом касании все-все угасшие в одночасье надежды и мечты. Создав такую тактильную связь, невозможно было не ощутить все старания обладательницы замерзающей с каждым кротким мигом ладони. — Волною огромной тревоги твои... Сладкий, будто бы из детства знакомый голос стал звать в дальние-дальние страны фантазий. В какое-то счастливое место, размытое сознаньем. Ведь она, погружавшаяся в мир снов без боли, держала в своей ладони ту, что даровала тепло и свет когда-то давно уже. Или нет, ведь перед ней случайный гость и попутчик на коротком, как оказалось, жизненном пути. Спутанность образов опускала вуаль бесцветную на спящую принцессу. — Спи, сладость, пеленой воды... Биение сердца становится редким. Улыбка застывает и свечение души пропадает, как и всякое тепло. — Застанут завтрашний свет... глаза лишь твои. Пальцы аккуратно прикрывают веки Клэр. Припев песни повторяется несколько раз, переходя на всхлипывающий уровень, вызывая преображения тела вновь, полную трансформацию вновь и объятия к сердцу уже холодного тела. «Сладких снов».***