***
К сожалению, ты начинаешь верить в то, что ты особенная. Когда он шутит так, что Гейл корчится, Лаэзель закатывает глаза, а Карлах заливается хохотом, он улыбается тебе. В бою он защищает твой тыл широкими взмахами своих клинков. Его прикосновения, поначалу случайные, вдруг перестают казаться тебе таковыми: рука на твоей спине, пальцы на сбившемся пульсе, переплетённые лодыжки в моменты, когда он кусает тебя, чтобы насытиться. Его взгляд, когда он в очередной раз отстраняется от тебя, улыбаясь кровавой улыбкой. Тебе больше не кажется. Каждую ночь ты всё больше и больше погружаешься в напрасные размышления о том, значит ли это что-то большее. А потом ты слышишь, как он называет «милой» кого-то ещё. Ты видишь его руки на талии хозяйки местной таверны. Его губы у её уха, шепчут, вытягивая из неё самые сокровенные тайны. И куда же ты припрятала свой сундучок, милая? Ты находишь утешение в пыльных тавернах, наблюдая за тем, как он неуёмной бурей мечется от одной комнаты к другой, очаровывая посетителей, бармена и повара, который подаёт тебе помои в деревянной миске, а перед Астарионом ставит свой единственный серебряный кубок. Со временем ты даже начинаешь понимать его. Ночью ты просыпаешься от прикосновения к плечу. Лицо Астариона в миллиметрах от твоего. — Аста… — начинаешь ты, но вдруг вспоминаешь, где ты: за твоей спиной деревянный ящик, твоя булава покоится у ног, а все в лагере давно спят в своих палатках. Сегодня твоё дежурство. Сегодня твоё дежурство. — Чёрт. Что-то случилось? В попытке осмотреться ты трёшь глаза, не отошедшие от потревоженного сна. Никого рядом нет: ни гоблинов, копающихся в ваших припасах, ни дьяволов, явившихся по душу Уилла, ни заблудших волков, пугающих Шкряба. Все в безопасности. Но затем ты поворачиваешься и замечаешь Астариона, сжимающего твоё плечо. — Ты в порядке? — спрашиваешь ты и тянешься рукой к оружию. Он смиряет тебя странным взглядом. — А ты? Ты хмуришься, наблюдая за тем, как он делает шаг назад и опускается на землю подле тебя, поджимая колени. — Конечно я в порядке. Он уклончиво хмыкает и опирается локтём о колено. Прижимается подбородком к своей ладони и глядит на тебя из-под тяжёлых серебряных ресниц. Сегодня он ведёт себя как-то иначе. Не странно, не подозрительно. Просто иначе. Ни притворства, ни флирта — только расчётливое спокойствие. Отчего-то ты чувствуешь, словно оказалась… на допросе. — Ты обычно не засыпаешь на своём дежурстве, — строго говорит он. — Сегодня был тяжёлый день, — говоришь ты, и это правда: встреча с Оливером оставила тебя совсем без сил. Он вновь усмехается в непонятной для тебя манере. Общаться с ним в последнее время стало непросто, но сегодня — сегодня, он говорит с тобой так, как никогда раньше. — Давай не будем пудрить друг другу мозги, дорогая, — говорит он. — С тех пор, как мы застряли в этой глуши, у тебя все дни сложные, — свободной рукой он обводит пространство вокруг вас: сгущающиеся тени и непроницаемый мрак осквернённых тенью земель, рассеивающийся лишь огнём факелов и ореолом света лунного фонаря в руках Гейла. — Погляди в зеркало — у тебя, благо, есть такая возможность, — погляди, что с тобой стало, — его губы изгибаются в улыбке, и тон его вновь приобретает знакомые тебе заигрывающие нотки. — У меня сердце кровью обливается при мысли о том, что тебя что-то беспокоит. Я думал, мы договорились, что это строго моя обязанность. Ты смотришь на него долго и молча. — Если хочешь, чтобы я была честна с тобой, Астарион, — начинаешь ты. — То и ты будь честен. Он медленно моргает. — Я предельно честен, моя дорогая, — невозмутимо глядит он на тебя. — Знаешь, каково это — разговаривать с тобой? — спрашиваешь ты, но не дожидаешься его ответа. — Будто я разговариваю с актёром, который устал играть. К твоему удивлению, он смеётся. Горько и резко. — Делаешь вид, что знаешь меня, да? — говорит он, но глаза его предупредительно вспыхивают. Ты не дрогнула, достойно выдержав его взгляд. — В отличие от тебя, я внимательна к окружающим. — Я тебя умоляю, — усмехается он. — Как, по-твоему, я всё это время выживал, если не был внимателен? — Ты внимателен только к угрозам, — говоришь ты. — К слабостям. К тому, что ты можешь использовать против нас. — К тому, что имеет значение, — поправляет он. — Ты вообще знаешь, чем я зарабатывала на жизнь во Вратах Балдура, Астарион? Знаешь, какой у меня любимый цвет? Или сколько перца добавляет Шэдоухарт в свою тарелку? Или какой Гейл пьёт чай по вечерам? Он наклоняется и презренно щурится. — Шэдоухарт добавляет две с половиной щепотки перца в свою похлёбку — это дело привычки. Гейл любит сладкий чай, а Уилл — крепкий. Твой любимый цвет — золотой. Раньше ты служила, и тебе до сих пор снятся кошмары о всех людях, которых ты не смогла спасти, потому что ты, чёрт возьми, великомученица. Когда ты, ошарашенная, присаживаешься, его выражение лица смягчается. Или нет. Не совсем смягчается. Ты не уверена, что он способен на это, как и лезвие ножа мясника. — Ты правда думаешь, что я не внимателен? — спрашивает он. Ты знаешь, что он имеет в виду не тебя, а весь ваш отряд. Но твоё сердце всё равно предательски замирает, и тебе приходится отвести взгляд. Как бы Астарион себя ни вёл, он не умеет читать мысли, но тебе не хочется рисковать. Если он заглянет в твои глаза, он узнает обо всём, что ты пытаешься от него скрыть. И, боги, после этого он с удовольствием рассмеётся тебе в лицо, не так ли? — Прости, — в горле вдруг стало сухо. — Кажется, я недооценивала тебя. Некоторое время он молчит, и ты противишься желанию повернуться просто чтобы проверить, не ушёл ли он, оставив тебя в одиночестве. Но вдруг ты слышишь мягкое шуршание одежды и его голос: — Не суди себя так строго. В некотором смысле, ты права. — В каком? — В том, что я играю роль, — отзывается он, и тон его до того странен, что ты всё равно оборачиваешься, чтобы проверить. Но тебе не о чем беспокоиться. Он смотрит куда-то вдаль, в ночной мрак. — О том, что я устал от этого. Устал притворяться. — Я ничего не говорила про притворство. — Неужели? Что ж, считай, что это обмен. Правда обо мне на правду о тебе, — он обращает свой вновь напряжённый взор к тебе, и ты вспоминаешь обо всех влюблённых глупцах, о поэтах и о пьяницах с разбитыми сердцами, которые клеймят любовь болезнью, проклятьем, чудом. Каковы шансы, что они правы? — Что с тобой происходит? Правда на правду. Обычный обмен, но не с тем, кто считает честность скудной валютой. — Я… — мешкаешься ты. — Ты же знаешь, что можешь мне доверять, не так ли? — мягко спрашивает он. Ты хочешь ответить: «Нет. Нет, я не знаю». Но вместо этого ты выдавливаешь: — Я не слышу своего бога здесь, — ты прикасаешься рукой к земле и чувствуешь её неприветливый холод, не тронутую солнцем траву. — Латандер — Владыка Зари — не отвечает мне, пока я здесь. Ты ожидаешь, что он рассмеётся, ухмыльнётся или закатит глаза, как он обычно делает, когда заходит разговор о богах и божественности. Но вместо этого он лишь кивает и ждёт, когда ты продолжишь. Ты разочарованно собираешь в кулак охапку полумёртвой травы и едва сдерживаешь себя, чтобы не выдрать её с корнем. — Я всегда чувствовала его, везде, — продолжаешь ты. — Но в последнее время… Ничего. Астарион склоняет голову набок, и в этом жесте сквозит чуть ли не птичье любопытство. — Я думал, что такая преданная жрица, как ты, была бы в ужасе, отрезанная от своего бога. — Да, — шумно вздыхаешь ты и признаёшься. — Но я почти чувствую облегчение. Услышав это, Астарион будто воодушевляется, полный удивления и ликования. — Неужели я слышу из уст нашей жрицы богохульные речи? Не думал, что доживу до этого момента, хотя, признаюсь, надеялся. Грех тебе к лицу. Ты вздрагиваешь, и озорство в его глазах меркнет, точно потушенная свеча. Он приближается и тянется к тебе рукой, и на мгновение ты позволяешь себе думать, что он искренне обеспокоен. Ты смотришь на свои руки, испещрённые шрамами и мозолями — результатами долгих лет службы. Руки Астариона, напротив, холодные и жёсткие, но в то же время гладкие, как мрамор. Ты вспоминаешь, как в одну из ваших ночей тебе даже стало неловко, когда он переплёл ваши пальцы. Вспоминаешь, как он поднёс твои мозолистые руки к своим губам и сказал: «Они прекрасны. Просто прекрасны». Ты вновь судорожно вздыхаешь и смотришь вверх, на беззвёздное небо. — Думаю, я не отказалась бы от греха. Это значило бы, что кто-то меня на него подтолкнул. Но это — это лишь моя вина. — Необязательно, — отвечает он. Ты слышишь, как он движется в темноте, и вдруг — он рядом с тобой. Прижимается спиной к тому же ящику. Его плечо касается твоего. Ты дрожишь, и ночная прохлада тут не причём. Боги, думаешь ты. Боги, пожалуйста. — Я не могу искренне посочувствовать твоей потере, моя милая, — он поджимает одну ногу к груди, а второй прижимается к твоему бедру. — Я не могу оплакивать то, чего никогда не имел. Ваши божества всегда были выше моего понимания, — его рубиновый взгляд, обращённый к тебе, серьёзен и пронзителен. — Но это одарило меня богатым опытом общения с безмолвными богами. Если хочешь поговорить об этом, поговори со мной. Ты задумчиво покусываешь нижнюю губу, но затем решаешь, что если ты не можешь довериться ему, то кому ещё? Кто ещё сможет понять, каково это — молиться пустоте? Вера Шэдоухарт пока непоколебима, и Лаэзель, несмотря на то, что её мир пошатнулся, находит веру в иных вещах. Но ты другая. Внутри тебя пусто. — Я выбрала эту жизнь, — говоришь ты. — Это должно что-то значить. Я сама решила стать жрицей, посвятить свою жизнь высшей цели. Но… Но я почти всегда чувствовала присутствие бога у себя за спиной. И даже если это был не бог, значит это был кто-то другой. Кто-то другой говорил мне, что правильно, а что нет. Диктовал, как жить правильно. Каждый выбор, сделанный мной, мог мне и не принадлежать, ведь я была частью чего-то большего, намного большего, чем я, — ты крепко сжимаешь кулаки, чувствуя, как ногти больно врезаются в ладони. — Но здесь, вдалеке от солнечного света, отрезанная от своего божества и своих братьев и сестёр, я чувствую себя… легко. Будто впервые в жизни я не чувствую себя обязанной. Будто я годами задерживала дыхание и наконец вдохнула полной грудью, — ты оборачиваешься и ловишь его взгляд. — Представляешь, чтобы обрести свободу, мы стали жертвами похищения и паразитов. Смешно, не правда ли? — Очень, — отзывается он без капли веселья в голосе. Ты вдруг понимаешь, что ваши лица находятся в миллиметрах друг от друга. Он так близко, что ты видишь, как его бледные ресницы касаются скул каждый раз, когда он моргает. Видишь, как широки его зрачки, словно после стольких лет блуждания по кромешной темноте его поразил солнечный луч. — Астарион? — обеспокоенно зовёшь его ты. — Мне кажется, будто я вижу своё отражение, — тихо говорит он, а затем отмахивается от странного наваждения, сковавшего его. Когда он вновь встречается с тобой взглядом, тебе на мгновение кажется, что он говорит искренне. — Может, я и не верю в богов, дорогая, но, мне кажется, я знаю, что именно тебе нужно. — Да? — ты почти улыбаешься. — И что же мне нужно, Астарион? — Смена веры. Ты тихо смеёшься в ответ. — И какому богу, по твоему мнению, мне стоит поклоняться? — Не богу, — говорит он с дьявольской улыбкой, погубившей многих людей. Теперь ты их понимаешь. — Астарион… — его имя звучит как дыхание, как предупреждение, как молитва. Его взгляд скользит от твоих глаз к губам и к шее. А затем — к восьми маленьким кровоточащим ранам от ногтей на твоих ладонях. — Давай не будем тратить столь драгоценный ресурс, м? — говорит он и подносит твою руку ко рту. Когда его губы прикасаются к твоей коже, ты представляешь, что это поцелуй. Затем он начинает пить.***
Когда он говорит тебе, что всё это было ложью, ты веришь ему. «Это был лишь обмен, игра ради моей безопасности, и ничего более», говорит он, когда вы выбираетесь из темноты и встречаете солнце. Тебе кажется, будто ты слышишь смех Латандера. Ты расценила бы это как божественное наказание за все сказанные и сделанные тобой вещи в момент, когда он не мог услышать тебя, но ты знала, что Астариону не нужны указания от бога, чтобы быть жестоким. Нет. Не жестоким. Астарион может быть жестоким и грубым, но той праздничной ночью — руки на твоей коже, клыки у твоей шеи — он не был жесток. Он был в отчаянии. Он делал всё, чтобы выжить. Разве ты могла злиться на него за это? Ты, конечно, говоришь ему, что если ему нужна была защитница, то ты стала бы ею по доброй воле. Без лжи, торга и обязательств. — Ох, моя милая наивная девочка, — говорит он, когда вы выходите на дорогу к Ривингтону, пряча глаза от ослепительного рассвета. — Обязательства есть всегда. Все, кто говорит иначе, просто лгут. Ты косишься на него и говоришь: — Ох, Астарион. Мир жестоко с тобой обошёлся, правда? Его рот кривится в горькой улыбке. — И снова ты делаешь вид, будто знаешь меня. — Мне не нужно делать вид, — отвечаешь ты. — Тебе тоже. Не с нами. Не со мной. Он не отвечает, фокусируя своё внимание на чём-то другом, и ты оступаешься, пока другие идут вперёд, домой. Ты должна быть с ними, радоваться солнцу, но ты чувствуешь лишь знакомый узел, затягивающийся у тебя на шее. Но когда ты прикрываешь глаза и подставляешь щёки солнцу, ты видишь не лицо осуждающего тебя Латандера. Карлах радостно окликает тебя, и ты качаешь головой, отмахиваясь от мыслей о красных глазах, серебряных волосах, грубом изгибе улыбки и смехе за то, что ты посмела подумать, что что-то для него значишь. Ты выдавливаешь из себя улыбку для друзей. Именно этого они ожидают от тебя. Именно в этом нуждаются. Ты — их светило. Ты должна сиять. Карлах улыбается в ответ, когда ты догоняешь остальных, и указывает рукой на разноцветные листовки, развешанные над вашими головами. Оказывается, в город приехал цирк.***
Ты наблюдаешь за тем, как Карлах затягивает Шэдоухарт в игру, предназначенную для детей. Гейл ведёт шутливую беседу с юным тифлингом, уверяющим, что зелья, которые он продаёт, даруют вечную юность. И Лаэзель с Уиллом участвуют в состязании на силу со всей боевой готовностью. — Только посмотри на них, — медленно тянет Астарион рядом с тобой. — На дворе конец света, а они играют в дартс. Вы прогуливаетесь вдоль палаток так спокойно, будто два часа назад он не разбил тебе сердце. Но ты уверяешь себя, что это нормально. По крайней мере, он всё ещё здесь, рядом с тобой. Но опять же, насколько сильно сейчас его желание выжить? Какая ещё часть ваших отношений была для него лишь обменом? Неужели его присутствие и поддержка тоже были частью игры? Когда всё закончится, потеряешь ли ты его и как друга? — Пускай, — отвечаешь ты, не в силах сдержать улыбку, когда Уилл начинает спорить о том, что результаты состязания на силу были очевидно фальсифицированы. Он пока не может это доказать, но он обязательно добьётся своего, вот увидите! — Мы можем позволить себе немного расслабиться, Астарион. — Хм, — хмыкает он, а затем вдруг останавливается. — А это что за бред? Ты оборачиваешься и видишь дриаду, которая стоит под прекрасным раскидистым древом, растущем в самом сердце цирка. Она окликает вас с улыбкой, и ты смотришь на Астариона. Прежде чем подойти к дриаде, он сокрушённо качает головой. Ты следуешь за ним. — Твоя взяла, — говорит он. — А ты что тут предлагаешь? Любовные зелья? Амулеты, отгоняющие нежеланных женихов? Может, погадаешь мне на будущее по руке, м? В ответ на его язвительную тираду дриада лишь улыбается, а затем поворачивается к тебе. Её внимательный взгляд пронзает тебя насквозь, и ты чувствуешь себя умирающей бабочкой, прижатой к стене. — Ох, — вздыхает она. — Твои глаза, стиира. Я вижу в них боль, глубокую и нескончаемую — но вижу и преданность, пылающую ярче полуденного солнца. Она приближается к тебе и обхватывает твой подбородок длинными холодными пальцами. Она приподнимает твою голову, заставляя смотреть ей прямо в глаза. И ты повинуешься. Но когда она начинает говорить, ты чувствуешь, будто тебя загнали в угол, будто ты не можешь пошевелиться: — Ты влюблена? Ты напрягаешься. Пытаешься солгать. Не выходит. — Да, — слышишь ты свой голос издалека. — И мы, к слову, довольно близки. Ты слышишь как Астарион… усмехается, смеётся, жалостливо вздыхает? Но дриада издаёт смешок и отпускает тебя, вставая между вами. — Ты поступила мудро, признав это, — говорит она. — Когда речь заходит о любви, уязвимость становится доспехом, истина — мечом, а доверие — щитом, — улыбка на её губах становится шире, у тебя начинает болеть голова, и всё внутри тебя кричит, что что-то не так. — Что скажешь, стиира? Готова ли ты подвергнуть испытанию свою трепетную любовь? Ты говоришь, не подумав: — Что скажешь, Астарион? Его издевательский смех пронзает тебя остротой тысячи ножей. — О, так ты меня любишь, да? — он всё равно поддаётся тебе и встаёт рядом. Твоё сердце стучит набатом: что-то не так, что-то не так, что-то не так. — Так и быть, дорогая, но ты будешь мне должна. Цирк вдруг исчезает, всё вокруг стихает, а затем шум накрывает тебя одной большой волной. Но ты больше не в цирке, а в лесу, и вас с Астарионом разделяет небольшой ручей. Между двумя берегами лежит бревно в качестве импровизированного моста. — Ловкий трюк, — равнодушно заключает Астарион. Дриада продолжает невозмутимо улыбаться. — Начнём с приятного? Помни, что на этом плане я могу отличить правду от лжи. Поэтому просто спрошу: когда твой возлюбленный счастливее всего? Ты понимаешь, что дриада адресует вопрос тебе, и чувствуешь то же давление, что и раньше, будто что-то пытается вытянуть из тебя правду — даже силой, если потребуется. — Не думаю, что он хоть когда-то был счастлив, — отвечаешь ты и даже на другом конце ручья замечаешь, как улыбка на губах Астариона меркнет. — А если и был, то это было очень давно. Боги жестоко обошлись с ним, и теперь счастье он встречает с подозрением. Даже если оно само придёт к нему прямо в руки, он не поверит. Особенно если оно придёт к нему само. Он вздрогнул, и тебе не показалось. — Что ж, — удивлённо отвечает дриада. — Я восхищена, что ты сказала правду, какой бы жестокой она ни была. Ты моргаешь, и на тебя вдруг обрушивается осознание сказанных тобой слов, и кому ты их сказала. Ты пытаешься поймать взгляд Астариона, но он смотрит прямо сквозь тебя. Ты открываешь рот, чтобы извиниться, но останавливаешь себя — за что тебе просить прощения? — Астарион, — обращается дриада к нему. — Твой черёд. Сердцу отрадно многое, но лишь одно побуждает его ликовать и петь от восторга. Скажи мне, чего она желает более всего? Астарион усмехается. — Думаю, уместно было бы сказать, что, конечно же, меня, — он делает шаг вперёд, но останавливается. Долго смотрит на тебя и выглядит как человек, который забрёл в игорный дом, неуверенный в том, сколько он готов проиграть, если сделает рискованную ставку. — Она бы сказала, что жаждет мира и любви во всём Фэйруне, но на самом деле, где-то в глубине души, она жаждет свободы. Она, конечно, никогда не признается в этом вслух, потому что в этом вся она — невыносимая самоотверженная мученица. Но она хочет жить по своим правилам, не подчиняясь никому, — он замолкает на мгновение, а потом почти шёпотом добавляет. — В этом мы слишком похожи. Именно поэтому мы никогда… — он вновь замолкает, и по тому, как заиграли желваки на его челюсти, ты понимаешь, что продолжения не будет. Он ступает на бревно. Оно выдерживает ваш вес. Он склоняет голову и начинает разглядывать тебя до тех пор, пока твоя кожа под его пристальным взглядом не начинает гореть. — Что? — мягко спрашиваешь ты. — Я чувствую, будто… — начинает он, но ты никогда не узнаешь, что он имеет в виду, ведь дриада демонстративно прочищает горло, перебивая его. — Сладкие слова любви с лёгкостью слетают с языка. Но сейчас мы заглянем глубже — в самые глубины души. Страх присутствует в каждом из нас, и чтобы преодолеть его, нужно назвать его. Ответь мне честно: чего Астарион страшится больше всего? Ответ тут же приходит к тебе в голову — результат долгого наблюдения, внимания, знания. Странная сила, давившая на тебя, возвращается, вытягивает твои воспоминания о нём на поверхность: как он иногда вздрагивает, когда Карлах заключает его в медвежьи объятия, как он повторяет один и тот же отрепетированный сценарий в своих заметках, как он всегда оглядывается через плечо, изучая взглядом помещение, в которое вы входите, чтобы знать заранее, откуда легче всего будет сбежать, и как он пойдёт на всё, чтобы стать могущественным, ведь именно так, по его же мнению, он станет свободен. Он боится навсегда остаться рабом. Рабом Касадора. Рабом паразита. Твои рабом. Да, даже твоим. Для человека, который прожил такую жизнь, как он — чем ещё может быть любовь, если не очередной темницей? Голодная сила набрасывается на эту правду, истекая слюной, подталкивает тебя произнести это вслух, сказать это громко, сказать, сказать, сказать… — Нет, — выдыхаешь ты, и Астарион испуганно оглядывается. — Дорогая? — зовёт он, но ты хватаешься за голову и падаешь на колени. Бревно под тобой дрожит, и всё вокруг вскоре приходит в движение: земля, воздух, твои собственные кости. Что-то сотрясает тебя изнутри. Что-то пытается вытрясти из тебя правду. Ты чувствуешь давление, но ты непреклонна даже перед угрозой того, что твой череп расколется пополам, и вся правда выльется из него сама. «Скажи мне, чего он боится», шипит невидимая сила у тебя в голове, «Скажи, от чего он съёживается в страхе, от чего его ноги перестают быть его, а решимость превращается в пыль». «Нет», думаешь ты злобно, «Только через мой чёртов труп». Ты никому не позволишь манипулировать им. Ты никому не позволишь причинить ему боль. — Что, чёрт побери, происходит с тобой? — требует ответа он, и сквозь пелену слёз ты видишь, как он склоняется над тобой, отбросив маску и обнажив омрачённое чистой паникой лицо. — Дорогая, милая, Тав. Что происходит? Он притягивает тебя к себе, сжимает в руках твоё дрожащее тело, и ты обнимаешь его в ответ — отчаянно, инстинктивно. Ты прячешь лицо в бледном изгибе его плеча и глубоко дышишь, всхлипывая. Эта боль не похожа ни на что, что ты когда-либо испытывала. Она режет тебя, пытается разорвать на части. Эта борьба похожа на перетягивание каната, и ты не можешь позволить себе проиграть. Всё вокруг горит, ты горишь… Затем холодные губы Астариона прикасаются к твоему виску. Его руки возвращают тебя в реальность. Его ладонь тяжёлым весом покоится меж твоих лопаток. Его голос — якорь посреди огненного шторма. — Я с тобой, слышишь? — говорит он резко. — Скажи, что всё ещё слышишь меня. И хоть в твоей груди кипит боль, тебе удаётся кивнуть ему. — Вот это моя девочка, — шепчет он. — Теперь скажи, кто сделал это с тобой. Ты моргаешь и заливаешься слезами. «СКАЖИ МНЕ», кричит на тебя невидимая сила, и ты поднимаешь голову, чтобы посмотреть на дриаду — она стоит на другом конце бревна, и лицо её искажено экстазом, «СКАЖИ МНЕ, ЧТО МОЖЕТ РАЗБИТЬ ЕМУ СЕРДЦЕ». Ты вскидываешь руку в молитве своему богу. — Никто никогда не разобьёт его сердце. Свет разливается по лесу, и иллюзия вокруг вас лопается, точно стекло. Стрекот сверчков сменяется криками. Ты оглядываешься и понимаешь, что вы снова в цирке, люди разбегаются по сторонам, а Орин Красная стоит на месте дриады, её губы растянуты в широкой угрожающей ухмылке. — Маленькая смышлённая жрица, — мурчит она. — Быть может, Владыка Зари спас тебя в этот раз, но даже у его милости есть пределы. И я с удовольствием взгляну на тебя, когда ты поймёшь, что даже твой бог не в силах спасти тебя от меня. — Ей не нужен бог, — говорит Астарион, сжимая тебя в своих объятиях. — У неё есть я. Со скоростью молнии он выхватывает припрятанный в сапоге кинжал и без колебаний делает выпад, со смертельной точностью направляя лезвие прямо в сердце Орин. На долю секунды ты замечаешь мелькнувшее на её лице изумление, но затем она исчезает в красном облаке, забирая с собой всю боль. Ты прижимаешься к Астариону, а затем заливаешься рыданиями. Он обнимает тебя, не тревожит, не делает ехидных замечаний. Вокруг вас в цирке царит хаос, но здесь, в тесном кольце его рук, тебе спокойно. Практически так же спокойно, как когда ты стояла на коленях пред алтарём Владыки Зари. Практически, но только ещё лучше. Астарион не подгоняет тебя, ничего не требует, и, несмотря на то, что он говорил об обмене, ты не думаешь, что он ожидает от тебя чего-то в ответ на его утешение. По крайней мере, ты надеешься на это, молишься, чтобы это было правдой. Сердце твоё не вынесло бы ещё одного потрясения. И когда слёзы на твоих щеках высыхают, и ты уверена в том, что твоё тело вновь принадлежит тебе, ты отстраняешься и видишь, что все эмоции отражены на его лице. Ты понимаешь, что в кой-то веки видишь его по-настоящему обнажённым. Без маски, без роли, без игры, без притворства. Это Астарион, и он боится. Не за себя. За тебя. — Что она сделала с тобой? — мягко спрашивает он, смахивая мокрые от пота волосы с твоего лица. Ты качаешь головой, во рту у тебя сухо, на кончике языка пепел. — Неважно. — Что ты, чёрт возьми, говоришь? Это важно. Для меня. — Она хотела… — начала ты, но силы Орин пали, и ничто более не останавливает тебя от сокрытия правды. Ты вновь качаешь головой и отстраняешься от него. С трудом поднимаешься на ноги и почти спотыкаешься. Он тянется к тебе, но ты вытягиваешь вперёд руку, останавливая его. Если он ещё раз коснётся тебя, ты расскажешь ему всё, а в последний раз, когда ты поддалась подобному импульсу, он рассмеялся тебе в лицо. Ты почти можешь представить, как он высмеял бы тебя: «И ты страдала ради меня?». Он назовёт тебя мягкосердечной дурой, а ты его — идиотом. Вы вместе будете смеяться, сидя у костра, и всё вернётся на круги своя, будто между вами ничего не было и никогда не будет. Это испытание Орин станет лишь очередной страницей в вашем долгом приключении, едва ли достойной упоминания. Потому что и его вынудили сказать правду, и он был прав: вы очень похожи. Он провёл всю свою жизнь в неволе у хозяина. Ты всю жизнь приклоняла колени перед богом. Если ты не будешь осторожна, то однажды он привяжет тебя к своему тонущему кораблю, а ты принесёшь себя в жертву на его алтаре. Что за поразительно дурная привычка у вас обоих? Он освободился от неё, разбив твоё сердце. И теперь тебе нужно убедиться, что рано или поздно и ты освободишься от него. Ты слышишь, как ваши друзья зовут вас вдалеке, но в сейчас, в эту минуту, вы вдвоём: заплаканная, ты стоишь под солнцем, и он, всё ещё на коленях, смотрит на тебя с таким выражением лица, которое необъяснимым образом намекает на то, что он знает. Он знает, что ты знаешь, и понимает тебя. Ты будешь винить в этом ментальную связь иллитидского паразита, если так тебе будет легче спать в своей холодной постели. Скажешь, что во всём виновата именно она, что она разрушила стены между вами и позволила тебе, наконец, прозреть: ты всегда будешь любить Астариона, и, быть может, ты ему в каком-то смысле всегда будешь дорога. Но когда это приключение закончится, если вы переживёте битву с Мозгом, если переживёте конец света, вы никогда друг с другом не заговорите. — Дорогая, — мягко говорит он, и в этом слове теплится тысяча незаданных вопросов. — Всё нормально, — говоришь ты, и это правда. Или всё будет нормально. — Сможешь дальше сам? И он понимает, что ты имеешь в виду. Конечно, он понимает, ведь он знает тебя. Может, он никогда и не позволит себе полюбить тебя, но забыть точно не сможет. Это более чем достойный обмен. — Да, — отвечает он. — Спасибо. Он поднимается на ноги. Вы стоите рядом, в метре друг от друга, но это расстояние между вами бесконечно, непреодолимо. И всё же, вы всё ещё вместе. Ваш отряд зовёт вас. И лучше бы вам поторопиться.