ausarbeiten

Любой марлийский мальчишка ходит с прямой спиной в ослепительно белой рубашке, и стучит блеском начищенных сапогов. Любой марлийский мальчишка будет преданно глядеть в глаза отца / правителя / матери, а чужаков нашпигует свинцом. Любой марлийский мальчишка, заприметив хоть что-то родное в чертах, кроме указанных выше, не даст себе слабину (любой грязный элдийский мальчишка мечтает — однажды — стать хоть немного таким). Грязный элдийский мальчишка еще не знает, что можно хотеть чего-то сильнее, чем просто не быть другим. Его звали Бертольд. Худые ноги и руки его дрожали от напряжения, когда тот тащил на себе весь груз предстоящих заданий. Его звали Бертольд, и это имя Райнер выстрочит у себя на сердце не раз и не два, чтобы потом эти буквы-стежки выжигали его дотла. Чтобы потом никогда не подавать виду, а по-сучьи скулить в подушку лишь по ночам. Его звали Бертольд. Серые глаза его смотрели так мягко, будто за них стоило жить, а не умирать в мясорубке проклятой земли. Руки его темнели от копоти, а все равно казались Райнеру чище марлийской крови. Но любой — теперь уже — марлийский мальчишка должен отдать свою жизнь на защиту от демонов, и только на это. Любой марлийский мальчишка должен уметь водить врага за нос, входить иголкой под ноготь и скрывать свою силу за пазухой. Любой мальчишка, желающий быть марлийцем, должен дрессировать себя каждый день, а от других желаний отказываться. Его звали Бертольд. Сидя с дулом во рту, Райнер учится забывать это имя; учит себя не заключать перемирия с собственной совестью; учит себя понимать, что любовь — это не для Райнеров, и уж тем более не с Бертольдами. Если бы Райнер тогда, на стене, не сделал той глупости, рукам марлийских мальчишек все равно не положено гладить волосы, трогать ключицы и целовать ямочки на родном уставшем лице. Его звали Бертольд. И даже если б от тела хоть что-то осталось – а Райнеру искать не положено, – хоронить его было бы слабостью. Любой марлийский мальчишка умеет, сжав зубы, глядеть на трупы товарищей и гордиться пролитой кровью. Но Райнер – беззубая шавка, – все же хоронит – на дне сердца, в мечтах. Хоронит так, как хоронят дворовых собак – с любовью, украдкой, без почестей. Райнер когда-то глядел в эти большие и серые, с еще не потухшим блеском глаза, и говорил: не смотри на меня. Они тебя выдадут. Такие взгляды на друга – шпионы в логове демонов, предатели, воины, а солдаты всегда целятся по зрачкам. Его звали Бертольд. И Райнер любил и помнил его – тогда и сейчас, здесь и на острове, и даже когда умудрился забыть сам себя. Браун тогда все же выплюнул дуло – сам не знает, зачем. Наверное, чтоб смотреть в теперь уже мирное небо. Чтобы, став предателем дважды, умудриться не умереть. Чтобы, наконец, отпустить, – как же тебя там звали, не помню? – любый марлийский мальчишка должен это уметь.