Наставление бога

      В раскалённой палящими лучами солнца, в непригодной почве для жизни — ничего не растёт. Безымянный странник шагает по обожжённой пустынной земле, перед собой толкая повозку. Порывом сильного ветра песок попадает в глаза, и мужчина, защищаясь рукой, дёргается, нечаянно опрокидывая повозку набок, откуда выпадают мешки. Один из них, самый небрежно завязанный, открывает свой щедрый рот, выплёвывая в почву целую горсть семян. Сквозь ругань мужчина собирает обратно, что может, и продолжает свой путь, оставляя несколько зёрен в сухой, одинокой земле.       Время течёт, но ничего не меняется; звезда чередуется с лунами; пустой и безмолвный пейзаж по-прежнему некрасив, он спокоен и тих, он всеми покинут… Пока не приходят дожди. Случаем зарождённая жизнь разрастается, обретая внутренности и смысл, пускает корни и стебли, формирует бутоны, цветёт, раскрывая нежнейшие лепестки, увядает… и возрождается вновь.       Мальчик лет десяти идёт той же дорогой, но под ногами его — не каменистая почва, а трава и цветы. Его силуэт скрывается просторной белой накидкой; из-под капюшона виднеются светлые волосы. Воображая противников, он бьёт палкой длинные стебли, уворачиваясь и выкрикивая:       — Именем Фараона!       Увлечённый игрой, он не смотрит под ноги, отражая ненастоящий удар, и падает на спину, выпуская «оружие» из руки. Земля встречает его враждебно — он ударяется головой и лежит, раскинув в стороны руки, слушая ветреный вздох. Глаза режет ярким солнечным светом, и он хмурится, прилагая усилия, чтобы всё равно смотреть, победить, выиграть в гляделки у этого немигающего громадного глаза, доказать, что его ничем не сломить.       По лодыжке что-то скользит. Крупное, шершавое и холодное, не похожее на насекомого. Он замирает, стараясь не выдать волнения, и бросает настороженный взгляд вниз, где видит огромного белого змея, каких никогда не встречал. Охваченный оцепенением, он не понимает, на что следует решиться, что должен предпринять, а змей тем временем ползёт всё выше к лицу, пока не оказывается напротив него. Из рептильей морды выглядывает раздвоенный язык, но сам рот не раскрыт, однако он слышит змеиный шёпот:       — Какому богу ты служишь, Амен?       Он сглатывает, поражённый услышанным, но видя, что змей ожидает спокойно, а значит — атаковать не намерен, отвечает заученными словами:       — Великому богу Гору и Фараону, воплощению Гора.       Змей шипит:       — Гору, значит… Отчего же Гор тебя так невзлюбил?       Амен непонимающе уточняет:       — Почему это?       Слышится звук, похожий на смех — это ветер колышет листву.       — Потому что ты проклят всю жизнь скрывать свою кожу под тканью, чтобы не сгореть. Мы с тобой похожи, видишь?       Змей подползает ближе, обвивая белым туловищем горло, и шипит у виска:       — Слепо служить богу, которому до тебя нет дела… Это смешно. Ты сам можешь вершить свою судьбу. Ты сам можешь выбрать, что — благо, а что — вред. Запомни мои слова, Амен… Запомни…       Сдавленный змеем, он пытается вздохнуть — и не может, в ужасе начиная барахтаться, вырываться; это не приносит плодов, но Амен сопротивляется до последнего, пока уставший и обессиленный, не теряет сознание.       Он приходит в себя уже ночью, совершенно один, и лишь далёкие светила небесного луга наблюдают за ним. Подымаясь с земли, он скидывает капюшон — ведь ночная луна не ужалит уязвимую кожу — и бредёт в поселение, откуда пришёл.       О словах змея он вспоминает впервые спустя несколько дней, когда к ним в хижину проникает мальчуган, ещё младше него, надеясь что-то украсть. Амен выходит на звук, тотчас хватая вора и силой выволакивая на улицу: невнимательный, видимо, думал, что вся семья ушла по делам, и оттого рылся в вещах.       В Амене шевелится злоба: посягнули на собственность его родителей, хотели их обокрасть; от взвинченных мыслей он закипает так сильно, что наотмашь бьёт по искорёженному испугом лицу, но тут же усилием воли себя останавливает от дальнейшего избиения, потому что вор, упавший на землю, в страхе закрывается и скулит, опасаясь словить новый удар. А малец-то совсем дохляк…       Тогда в Амене растёт другая решимость: он не прибьёт сопляка, а отведёт к меджаям. За содеянное преступление его накажут, и это будет лучшим уроком в назидание остальным. Соглашаясь с разумностью заключения, Амен рывком поднимает вора с земли и тянет за собой, не церемонясь. Малец ноет:       — Отпусти… Умоляю…       Амен бросает, не оборачиваясь:       — И не подумаю. За воровство тебе отрубят руку.       На последней фразе мальчуган начинает трястись и плакать:       — Не надо, прошу… Я бы не воровал, но у меня две сестры, а родителей нет… Я из-за них это всё… Мы умрём с голоду, если я не найду пропитание…       Амен вдруг останавливается, и малец врезается ему в спину. Оборачиваясь, недоверчиво спрашивает:       — Доказать можешь?       Тот ему судорожно кивает:       — Конечно, конечно, они всегда меня ждут снаружи, пока я добываю еду!       И кричит в сторону:       — Санура, Далила! Сюда!       В кустах раздаётся шорох, и две девочки лет четырёх выбираются из укрытия, опустив глаза. Амен оглядывает их, таких тощих, грязных, взъерошенных, в разодранных тряпках, и сердце отчего-то сжимается, ускоряя свой ритм. Он строго спрашивает:       — Где ваши мама и папа?       Они отвечают нестройно, но одно и то же:       — Их казнили.       — Убили их.       Как поступить? По закону преступник должен быть предан суду, а их брат всё-таки — вор, и неважно, что за обстоятельства к этому привели. Но с другой стороны…       «Что есть благо, а что есть вред — решать только тебе…»       И Амен их отпускает.       Он вспоминает о словах змея ещё раз через несколько лет, когда спешит возвратиться в покои после занятий, где обучается боевому искусству. Родителей уже год, как не стало, но Амен, проживая потерю, не утратил твёрдость рассудка. Думая, как ему выживать, он подаётся везде, куда только может, и неожиданно находит приют у городского главы меджаев по имени Джабари́. Намереваясь продемонстрировать физическую силу и ловкость, Амен вызывает его на поединок, в котором, конечно, не побеждает, но измотать умелого меджая ему всё-таки удаётся, и Джабари соглашается взять Амена под своё крыло, обещая сделать из него настоящего воина.       Амен идёт по большой территории и вдруг слышит мелодичный, чарующий голос из окна справа — то жена Джабари поёт сыну колыбельную песнь. Амен помнит, как мама тоже пела ему перед сном, и робкое, трепетное волнение теплом разливается в сердце, отчего он беззвучно и скрытно подходит поближе, желая послушать жену Джабари.       Он приникает к стене, будто с нею сливаясь, и боится вздохнуть, когда разбирает сочетания слов, которых никогда не слыхал. Жена Джабари поёт фразы, непохожие ни на какие другие, а это значит только одно — она сочиняет новую песнь… За что полагается смертная казнь.       Амен должен немедленно доложить о преступлении, выволочь нарушительницу закона и доставить на суд, но вместо этого он вспоминает, как жена Джабари приняла его в дом, как заботилась с той же любовью, что и к своим сыновьям, что только благодаря ей и самому Джабари он сейчас обучается бою, не нуждается в крове, одежде и пище.       Он удаляется так же безмолвно, как появился.       «Только я решаю, что есть благо, а что — вред.»       По достижении семнадцатилетия он сдаёт экзамен на знание техники боя и владения различным оружием, сдаёт безупречно. Больше всего ему нравится, как в руке лежит рукоять небольшого клинка — лёгкий, удобный, при достаточном уровне мастерства наносит смертельный урон. Его распределяют в городскую службу по протекции Джабари, и Амен исправно выполняет служебный долг, не позволяя себе ни единой поблажки, ни единого нарушения дисциплины, благодаря чему начальство начинает его выделять среди остальных. Слава опережает его появление, о нём говорят: «идеальный солдат», и в сослуживцах это вызывает бешеную, лютую зависть, которая выражается в перешёптываниях за спиной. Но Амен не обращает на это внимания, пока стычка не происходит лицом к лицу.       Иаби, всеобщий любимец до прихода Амена, задевает его при других, насмехаясь:       — Эй, Амен! Говорят, ты богами поцелованный. Интересно, а только ли тебя целовали?       И громкий, издевающийся, ликующий гогот толпы.       — Кажись, тебя ещё и осквернили, раз ты весь побледнел.       По уставу Амен должен проглотить унижение и донести руководству, чтобы к нарушителю применили взыскание, однако… он сам решает, как правильно поступить. Он расправляет плечи, разминая, и медленно, не выдавая ни единым движением, что оскорблён, подходит к Иаби, цепким взглядом осматривая его и всех остальных. Иаби, имеющий поддержку парней, выглядит уверенным в своём превосходстве, и потому дерзко задирает голову, когда Амен останавливается в шаге от него.       На лицо Амена падает зловещая, почти зверская ухмылка:       — Давай проверим, как осквернит твою ублюдскую рожу поцелуй моего кулака.       И одним точным, сильным ударом ломает ему челюсть и пять передних зубов. Иаби отлетает в руки таких же никчёмных шавок, как он, и Амен, бросая презрительный взгляд, говорит:       — Ещё любопытные?       Любопытных, естественно, не находится.       Джабари предлагает отправить Амена на службу к самому Фараону и составляет послание с его блестящей характеристикой, умалчивая лишь о сущем, как он сказал, недоразумении с Иаби. Спустя время они получают свиток с ответом: «Присылайте бойца».       Там Амен тоже демонстрирует небывалую выдержку и исполнительность, помимо прочих выдающихся качеств проявляя ярко-выраженное стремление к лидерству: он умеет влиять на других и не избегает ответственности. А потом Фараон издаёт указ, означающий начало гонения черномагов. Часть меджайского состава каждого города теперь формируется в особое подразделение, созданное специально для отлова и казни шезму. Амен не понимает этого, ведь, следуя логике, нужно начать с фараонских жрецов, которые выполняют те же функции, но их трогать по какой-то причине запрещено. Внутренний голос подсказывает, что в этом нет послушания богу, а только личные цели и мотивы Фараона, но Амен отшвыривает эту мысль, потому как в данном случае решение быть справедливым приведёт к собственной гибели.       Своего первого черномага он убивает на месте, не успев допросить: глупец возомнил, что способен с Аменом потягаться, и тотчас был обезврежен метким ударом клинка. Со вторым происходит та же история, а вот с третьим — уже интереснее: в ходе пыток Амен выясняет всю подноготную об одной малочисленной группе шезму, с которыми связан конкретно этот черномаг. Имя, возраст, где чаще всего бывают, где прячутся — он выкладывает ему всё подчистую, и Амена воротит от такой слабости и готовности предавать. К моменту, когда количество выслеженных и убитых переваливает за сотню, Амен глубоко убеждён, что черномаги — не люди, а грязные крысы и падаль, готовые растерзать друг друга за пару монет, которых существовать не должно.       К преследованию колдовского отребья он открывает в себе настоящий талант, который среди сослуживцев прозывают «чутьём». Молва скоро доходит со самых верхов, а учитывая внушительный список казнённых, в это все безоговорочно верят. Амен и сам ощущает, будто чувствует нечто потустороннее, как только выходит на верный след, потому, когда его назначают верховным эпистатом, возглавляющим фараонский отряд, — это ни у кого не вызывает удивления.       Его жизнь проста и понятна; да, бывали тёмные времена, но в последние годы ему действительно не на что жаловаться: обеспеченный, уважаемый господин, лучший в своём ремесле, в почёте у самого Фараона. И, привыкший к порядку — а порядок Амен хранит с дотошной педантичностью и в голове, и в сердце — он не знает, как реагировать, когда в жизнь его врывается Эва; он напрочь теряет покой. Страстная, бурная жажда близости с ней не покидает его уже много мучительных дней; он засыпает, пытаясь унять возбуждение, и просыпается в холодном поту, потому что даже во снах нет спасения от её цветущей и юной, притягательной красоты. В отношении Эвы чуйка почему-то молчит: Амен не чувствует ничего сверхъестественного, но ощущает много всего остального, о чём уже успел позабыть…       Сперва это замешательство и изумление, а удивить Амена не так-то просто, но когда девчонка прижимается к его груди в колеснице, такая хрупкая, тонкая, как тростиночка, вкусно пахнущая, боящаяся вывалиться, что-то в Амене начинает прорастать. Она не всегда следит за своим языком, но это не проблема вовсе по сравнению с тем, что связана она с погаными шезму. Не может так быть, чтобы она не оказалась замешана, логика кричит об этом, а чутьё, словно забавляясь, отвечает лениво: «Не-а, не чувствую», и Амена терзает это несоответствие.       Раздвоенный сердцем и разумом, словно помешанный, Амен пристально следит за Эвой, думая, что найдёт доказательства, но втайне надеясь, что этого не произойдёт, что Эва не окажется черномагом. В самом деле, как может она, такая красивая, милая, чистая, пусть и с длинным языком, но милосердная — о животинке заботится, ласковая и чуткая, быть связана с мерзкими отбросами, которых следует безжалостно истреблять?       Ведь она не такая, в ней нет и капли той грязи, той алчной жажды наживы, она всего лишь одинокая, потерявшая ориентиры, не знающая, у кого на самом деле находит приют. Наверняка она не подозревает, кем является Реммао, её наставник, эта гнилая крыса, которую Амен пасёт уже очень давно, как и не знала о Дие — ну так в этом ничего удивительного: шезму — двуликие и коварные, способные скрывать свою отвратительную сущность, пока их не прижмут.       Эва просит его смягчить казнь, что лишний раз доказывает её доброту, ведь для неё Дия прежде всего подруга, но Амен знает, что из себя представляют черномаги; за столько лет выслеживания и пыток он не встретил ни единого исключения: ни один из них не достоин жизни. Поэтому он даже не задумывается над просьбой Эвы, он знает, как правильно поступить.       Он ненавидит шезму. Он совершает благое дело. Пусть даже это её оттолкнёт, наверняка оттолкнёт: женщины отличаются мягкостью и сердоболием, а Эва, без сомнений, самая мягкосердечная из них.       После казни он запирается в хижине, охваченный смутной тревогой — не из-за Дии, ему не жаль о содеянном. Но Эва, её прекрасное лицо, её взгляд, полный слёз, ужаса и мольбы — въелся, отпечатался в памяти; Амен не может выдрать его из души и с горечью думает: Эва к нему не придёт.       Он сидит за столом до поздней ночи, смотря в одну точку, не шевелясь, как безмолвная статуя, одна из тех, что украшают фараонский дворец. Свеча уж давно не горит, и Амен слушает завывание ветра, как преступную песнь, которую пела жена Джабари. По лодыжке что-то скользит…       Амен обращает всполошённый взгляд вниз и видит огромного белого змея, того самого, которого встретил в забытом детстве. Змей ползёт выше, а Амен, будто ему снова лет десять, окаменевший, не может ни встать, ни уйти. Змеиная чешуя холодна, и его горячая кожа холодеет мгновенно тоже; морда оказывается напротив лица, раздвоенный язык извивается, а в голове слышится шёпот, шипение:       — Здравствуй, Амен. Смотрю, ты не усвоил урок.       Становится так холодно, что зубы стучат; из носа и рта выходят клубы пара, и Амену кажется, что, только прыгнув в костёр, возможно согреться. Змей обвивает его своим туловищем, сдавливая грудную клетку и шею, и мажет по щеке языком, словно жалом:       — Ты забыл, что Гору до тебя нет дела… Ему плевать…       Амен хочет что-то ответить, спросить, но над телом своим он не властен, и даже не в силах барахтаться и сопротивляться, он теряет сознание.       Из беспамятства его вытаскивает пронзительный крик, женский крик. Амен вздрагивает, в ту же секунду распахивая глаза и, будто хмельной, пытается сфокусироваться на увиденном перед собой, но даётся это с трудом. Он ощущает её аромат…       Она всё же пришла…       Эва падает перед ним на колени, и размытые линии складываются в силуэт, обрастая деталями: вот — переливы оттенка её цвета глаз, раскрашенных светом луны; вот — её боязливо искривлённые губы; вот — её изящные нежные руки, скользящие по остывшей груди.       — Господин, что случилось? Напугал до смерти — захожу, а ты лежишь тут!       Амен даже не двигается, пока Эва гладит его, и вставать ему отчего-то совершенно не хочется.       — Да вот, решил прилечь, утомился…       Её тонкие пальцы взволнованно касаются кожи, будто проверяя, всё ли имущество цело, всё ли на месте, а большие, потрясающей глубины глаза бегают беспокойно и нервно, осматривая, словно не веря, что всё хорошо.       — Кто ж в своём уме на полу отдыхает?       Он улыбается:       — В своём — никто.       Хочется смеяться от счастья. Он, видно, пьян. Околдовала его, приворожила, что-то сделала с ним, что Амен стал безумным и слабым.       Он поднимает руку, тяжёлую, будто заполненную железом, и касается её прелестного, очаровательного лица.       — А ты чего пришла? Я велел по ночам не гулять.       Игривое настроение у него, благодушное, хочется пошутить. Эва смущённо отводит взгляд:       — Как… сам же сказал… условились мы… я и пришла…       — Придумала, чего от меня хочешь?       Эва отвечает, ещё больше смутившись:       — Не на полу же…       Действительно, что это он?       В отличие от руки, тело поднять оказывается проще простого — Амен подрывается с пола, лёгкий, как если бы состоял только из воздуха, и, бережно подобрав Эву, несёт её в ложе, а сам насмотреться не в силах — безупречная, стройная, нежная, сейчас станет его. Она к нему льнёт, обнимая; во взгляде читается обожание, вожделение, капля стыда — ничего, Амен научит, что стыдиться не надо.       Он укладывает её на мягкие простыни, а сам нависает сверху, целуя так горячо и так жадно, как никого в своей жизни не целовал. Эва шепчет ему, задыхаясь:       — Я не знаю о любви ничего…       Вот как чувство это зовётся — любовь; Амен любит её, любит сильно, всем своим порядочным сердцем, где каждое правило, каждый закон отныне подчиняется ей.       К её виску наклонившись, он обещает:       — Я всему научу.       Но, кажется, научит его она, ведь души его до Эвы никто не касался.       Он прижимается к ней, вдавливая телом в постель, стараясь успокоить свой буйный, безудержный нрав — вот сколько чувств Эва в нём вызывает, ярких, великолепных, восхитительных чувств. Он жаждет ей показать, как нуждается в ней, что она делает с ним и как сильно его изменяет. Он ласкает её поцелуями, влажными, страстными, оставляя на шее горячий и мокрый след, на плечах и груди. Руки блуждают по её совершенному телу, стягивая платье на талию, бёдра, обнажая её целиком. Вот бы целовать её вечно, вот бы ни на секунду не выпускать. Способен ли будет привыкнуть, насытиться? Амен уже ни в чём не уверен.       Он придерживает её грудь свободной рукой, и тепло её бархатной кожи передаётся ему — Амен весь становится обжигающе-пламенным, как раскалённый металл; ему жарко и хорошо. Она разбудила и отогрела его, а Амен сейчас согреет её; своей страстью и лаской он её просто сожжёт. Прижимаясь губами к соску, мягко втягивает его в рот, посасывает, поглаживает ладонью и мнёт аккуратно и нежно, чтобы Эве было приятно, и ей правда приятно — она так сладко вздыхает; она что-то шепчет — возможно, самое важное, что можно услышать, но ни единого слова не разобрать.       Её прекрасные руки тянутся навстречу ему; она вплетает чудесные пальцы в его короткие волосы; как она пахнет, как нежна её кожа, какой восхитительный голос её — дрожащий, прерывистый, сладкий… Амен целует её, и для него Эва — единственное божество. Он так долго ждал, он столько мечтал, сколько жарких, мучительных снов ему снилось, и всё это сейчас перед ним — Эва пришла к нему в руки, хотя, наверное, ей было сложно переступить через ужас и гнев.       Амен спускается поцелуями ниже, сжимает ладонями её тело, боготворит. Разводит ей бёдра пошире, не думая — в Исфет думать о чём-либо кроме неё. Он видит, что она уже мокрая, влажная, смазка её течёт, и Амен наклоняется к её нижним губам с поцелуем, чтобы слизать её сок, чтобы попробовать изумительный вкус.       Как ему нравится. Сверху доносится тихий, воздушный и нежный стон; Эва вся такая в его представлении — ласковая, беззащитная, очень хорошая. Амен вылизывает её; кажется, он дрожит; в голове не укладывается: вот она, вот они, прямо сейчас, это похоже на сон.       Он ощущает робкое прикосновение на плече: умница, трогай меня, пока ублажаю; находит самое нежное место, надавливает языком и аккуратно вводит два пальца вглубь, чтобы не делать ей больно, чтобы для себя подготовить. Она их сжимает в себе, тесная; волнуется, видимо; Амен ласкает её ртом и пальцами, а стоны её становятся громче, несдержанней; она двигает бёдрами, подаваясь вперёд, и он старается больше, уже обезумев от страсти.       Эва тянет его к себе, и он правда не может больше терпеть; он обнажается, не сводя с неё взгляд, и ложится сверху, врезаясь поцелуем, глубоким, горячим; неистово сердце стучит…       На твёрдом члене ощущает её касание — захотела коснуться сама, и Амен роняет голову ей на плечо, срывая дыхание, будто долго-долго бежал. Она направляет его — он совершает толчок, проникая; Эва зажмуривается, принимая, а Амен ощущает себя настолько живым, настоящим, реальным; он словно в огне.       Он толкается снова; её ногти впиваются в спину — да, держи меня так; его тело пронизано удовольствием; он толкается вновь. Сперва напряжённая, Эва расслабляется постепенно, красавица, гибкая, страстная; она под ним выгибается, стонет; Амен уже ничего не знает, он оглох и ослеп, его мир сужается до движения, до сплетения тел, до сдавленных стонов, до расширения сердца — теперь ему кажется, что он любит весь мир, имя которому — Эва.       Правильно то, что делает тебя счастливым.       Амен осыпает её поцелуями, гладит, сжимает; Эва делает то же в ответ; перед глазами всё кружится, но он хочет её приласкать, свою девочку. Ладонью скользит по её телу вниз, замедляясь, касаясь, стимулируя, где ей приятней всего, и она стонет, дрожит, такая отзывчивая, теперь точно его. Он ощущает её удовольствие, как сильно она его сдавливает, как старательно проживает восторг, и Амен, едва она расслабляется, резко выходит, рукой накрывая член.       Он вытирается и ложится с ней рядом, не собираясь никуда отпускать, ни сегодня, ни завтра, теперь они вместе.       Эва, приходя в себя, спрашивает:       — Почему ты лежал на полу?       Амен с улыбкой пожимает плечами:       — Говорю же, устал, прилёг ненадолго.       — Ну-ну…       Где-то в пустыне, одинокой, забытой, странник нечаянно посеял зерно, что проросло постепенно, меняя привычный уклад. На месте бесплодной земли раскинулся потрясающей красоты дикий сад, там птицы вьют гнёзда, там звери ласкают своих малышей, там скоро прольётся река. Там солнечный свет, туда приходят дожди, там ветер гоняет, колышет листву. Где-то под валуном притаился змей. Он ждёт мальчика, чтобы поведать ему о боге.