Их дочери суждено было носить серый цвет. Парадное платье в честь тех считанных подвигов, которые совершил отец, и траурные одежды об ошибках, сделанных матерью.
Леди Аррен никогда не касалась тёмных прядей. Податливые и блестящие, будто смоченные в маслах орехового дерева, они вились в руках служанок, но не в пальцах матери - она сидела поодаль, там, где блики из камина тонули в рыжих копнах других детей. Детей, черты лиц которых не резали сердце болями и лёгкие нехваткой воздуха от сожалений, приливающих с воспоминаниями. Санса боялась своей дочери, действительно боялась. Она скрывалась от прошлого в самых дальних комнатах замка, занимала голову вышивкой, верой, алкоголем и другими детьми, выстраивала перед режущим взглядом стены из лиц слуг, молчания и жалобного скрипа закрытых дверей. Лишь бы не видеть, не слышать и не чувствовать, как маленькое существо шуршит одеялом ночами в поисках ласки и понимания, на которые леди Аррен однажды поскупилась и так боялась, что не сможет сохранить их для чего-то действительно важного. Чего-то такого, что вновь расколет лёд её глаз до алых разводов.Ты можешь услышать безмолвие?
Среди четверых наследников Робина и Сансы одна Кет оттеняла портреты гарью волос, отчего казалось, что неаккуратный художник пролил на рыжие пряди воду, затушив их истинный цвет. Простая ошибка, грязная палитра и дрожащие пальцы. Советники твердили между собой, что гены Старков и Талли выжигают ослабевший род Арренов, и Робину повезло, что хоть один ребёнок забрал себе от него что-то, кроме имени. Но Кейтилин знала - когда мать носила её под сердцем, оно распухало, кровоточило, леденело и трескалось от холода и тоски, и именно поэтому огонь её волос потух ещё в утробе. Юная леди ненавидела зиму. Ненавидела снег, холод, вьюги и всё, что заставляло думать о чём-то более горячем, чем эти промёрзшие до камня земли и она сама. Её руки леденели под длинными рукавами плащей, лёгкие жгло и каменевшее тело норовило расколоться на части и упасть вниз - туда, откуда вид на свободное от метелей небо будоражил маленькое горячее сердце до румянца на щеках Робина и Кейтилин кроме цвета волос объединяла тяга разбиться. Их взгляды часто пересекались, когда умы занимали только неровные линии и сколы на лице Лунной Двери. Но если отец только склонял голову, с уважением и страхом возвращаясь к будоражащим воспоминаниям о том, сколько людей в тщетных попытках хватали руками воздух, то дочь желала изучить рельеф изгибами своего тела. Порою её онемевшие пальцы хватались за каменные стенки в последний момент, и, когда сердце сладостно и больно сжималось, когда стучало в висках, - именно в эти моменты Кет понимала, что в ней, кроме сырости залитого горем костра, ещё есть искра. И что ей нужен воздух. Единственное, что не любила Аррен в небе - это птиц. Птиц, которые раскидывали свои перья над голубым взглядом, в то время как её, Кейтилин, крылья путались в решете ветвей и заметались снегом. После таких прогулок девушка часами сидела у камина, разложив свои размякшие руки по платью, подобно погибшей в холода пересмешнице, тело которой тает в огне весеннего солнца.Увидеть мрак?
От обоих родителей дочь забрала самое худшее. И хорошее ей приходилось зарождать самой.
Лишь с годами Санса поняла, что ничто не изгонит из Кейтилин её прошлых ошибок. Даже имя матери было отдано в надежде, что оно нерушимой печатью встанет между сердцем невинного ребёнка и гнилью, которая вгрызлась в формирующуюся жизнь. Но это лишь запятнало память о некой Леди Винтерфелла, превратив звуки любимого имени в скрежет замков, открывающих двери в самые грязные коридоры воспоминаний, стены которых дрожали от звона клинков, а потолок кровоточил слезами и пламенем. Закаты мелькали в отсветах стали, и чем резче становились черты лица юной леди, чем чётче гул эха в этих подвалах хватал Сансу за плечи и тем сильнее сковывал их растерянностью. Её пугало то, что ничто не могло вызвать страх в небесных глазах, и отвращало, что ничто не способно заставить с омерзением отвести их взгляд. Огромное, склизкое, не брезгующее давить лапами чужие шеи. Это нечто, пугающее мать, облепляло горячее сердце. Сгорая, запертое, оно пеплом рассыпалось на волосы, платья, тени и дела - всё, что не удавалось очистить ни снегом, ни тканью льна, ни страницами книг. Этот пепел не смог бы смахнуть даже саван. Она правила этим пеплом, сжигала себя дотла.Кет не чувствовала себя волком, сдирающим лапы об упавшие ветви.
Она не была соколом, подобно отцу - точно не ему, робкому, ободранному, со сломанным клювом и никогда не расправляющему крылья над долиной.
Что-то чужое, въедающееся в перья её подушек ночами, впутывалось в раскиданные пряди ужасными мыслями. Ужасными мыслями, греющими не сердце, не душу, но злорадство, которое плясало языками дыма над безразличием.Ты в силах собрать осколки воедино?
Кейтилин нередко нависала над зеркалом. Она водила по отражению своего лица кончиками ногтей, пытаясь выцепить, вытащить из россыпи серебряной крошки хотя бы тихий отголосок, хотя бы одну из тысячей мыслей, которые червями вились в каждом неумолимо гниющем фибре души. Если не вытащить, то увидеть то, что видела гордая Санса Старк, у которой не хватало сил зайти в покои дочери.Ты чувствуешь...
Когда в руки Кейтилин спадёт знамя Арренов, оно покроется отпечатками крови. Ни нерв не дрогнет на знакомом лице и тогда, когда синий полностью сменится на сочный бордовый и птица утонет в обрывках чужих гербов.И в день, когда блеск серебра заставит пальцы замереть на раскрытых губах, щебет за окном отзовётся вибрацией в ещё не вспоротом горле.
Чувствуешь душу мою?