* * *
Усталость полнится в его теле настолько быстро, что трудно двигаться. Трудно быть сильным, казаться таковым, но не являться. Просто очередная маска. Как в школе, как перед мамочкой, как перед Бакуго. Особенно перед ним. Сломанные в нескольких местах руки наливаются оттенками фиолетового и ему становится жаль, что Минору не видит — точно бы оценил новый прикид одноклассника. Правда, сначала бы заверещал, как животное, от страха, и только потом бы оценил. А пока, ему обидно. До того больно и унизительно, хотя он прекрасно понимает, что множество причуд не такие хорошие, не такие позитивные, как привыкло говорить общество и ему совсем не противно признаваться в своей слабости. Особенно, перед врагом, которого таковым не считает. Потерянный в мраке подросток? Да. Жалкое подобие человека, которое даже денег на нормальную толстовку не имеет? Определённо. Можно ли бояться того, кто способен превратить твою жизнь в пыль одним прикосновением пальцев?.. Возможно. Но это явно не про Мидорию. В первый раз Мидория Изуку буквально приползает к Шигараки, валится замертво возле его ног (знакомые кроссовки сразу же привлекают взгляд воспалённого разума, но он лишь недовольно отмахивается — он прямо сейчас может умереть, какая обувь?) Хриплые вздохи, наполненные кровью и болезненной отдышкой, позволяют понять, что он не такой дохлый, как может показаться на первый взгляд. Он потерянно смотрит с грязного пола, покрытого кровью. А его взгляд такой упрямый, но при этом — сломленный, словно бы в его разуме борется счастливый суицидник и несчастный человек, любящий жизнь. И, ведь, правда — кто в здравом уме придёт к Злодею, который может от тебя и пылинки не оставить? Видимо, только строптивый Изуку, у которого в голове — все люди заслуживают шанса; это местная наруто-терапия с улыбками до ушей и шёпотом — ты сможешь, только захоти. Только вот это не аниме, а мужчина перед ним настоящий убийца, с такими же сумасшедшими последователями. Но даже в этот раз ему везёт, ведь наблюдать за недоумением, даже страхом в глазах Шигараки напротив — довольно весело. Ведь, от Томуры так и веет сломанной и какой-то неправильной добротой: начинается с подкормки бездомных животных, а заканчивается на распаде «больных» людей. Не всегда больных, не всегда готовых отдать свою жизнь без боя. Даже если Мидория умрёт, он всё равно выполнил одно из важных пунктиков в своём личном дневнике, который прячет под подушкой, как малолетняя школьница — заставить самого Шигараки Томуру впасть в ступор. Мальчик тихо хихикает, но тут же булькает от кровавых сгустков в лёгких и прикрывает глаза. Вся его поза так и говорит — ну, дядя, я ведь здесь. Один. Убивай — не хочу. А Шигараки, словно бы издеваясь над собственной нездоровой природой — не хочет. У Томуры где-то под рёбрами ножовка, что режет не хуже скальпеля по венам. И он действительно может почувствовать, как гниёт железо, что стало грязно-ржавым, распарывает плоть ненормальными чувствами жалости, что хочется выблевать всё это нахер, рассматривая, как на полу расцветают тёмные капли, чтобы больше ни-ни! А ещё, у него работа; ободранные обои в древней, как мир, квартире, с глупым орнаментом ебанутых цветочков, совсем не подходящему такому тёмному и грубому Злодею, как Шигараки. А ещё, у него долг. Долг перед Все за Одного за то, что спас; перед своими глупыми любимыми дегенератами-союзниками… Но смотря в глубокие глаза цвета лесной листвы, которые так и норовят закатиться в очередных предсмертных конвульсиях, он лишь громко сглатывает и делает шаг вперёд. Незримый, едва уловимый из-за скрипа прогнивших половиц. И в этот момент его не волнуют вопросы о том, как же этот несносный подросток нашёл его квартиру. Ведь, эта тёмная часть города уж точно не предназначена для светлых ангелочков с глупым именем Изуку. Да и вопрос — как мальчишка вообще сумел прийти и посмотреть прямо ему в глаза, заставляя тонуть, тонуть в воспоминаниях о бутылках с алкоголем — до недавних пор не покидает воспалённое сознание. Он всматривается в глаза приемника Одного за Всех и, внезапно, разглядывает в наполовину пустых бутонах себя: вот он вновь пьёт очередное дешёвое пойло, давится никотиновым дымом дешёвых сигарет, и где-то внутри звучит звонкий голос сестрицы: — «Тенко! Ну сколько можно травиться? Ты же такой хорошенький!» А потом бутылка неизменно летит в стену, разбиваясь на мириады осколков, как и память. И чувство, якобы под кожей живут тысячи опарышей, давая понять, что не только его жертвы умирают, но и он тоже. Неизменно. Как и неизменно превращает стекло в пыль, оставляя горстку-другую на деревянном столе. А в последнее время — и наглых подростков-недоумков тоже. Всё кругом перестаёт существовать, погрязнув в ненависти и вечной боли, что чаще имеет оттенки зелёного и дразнит взгляд. В такие моменты, Шигараки, почти неизменно, осознаёт себя почти что могущественным, почти что Богом этого Мира, пусть и преступного. Жаль, что ненадолго. Ведь боль, независимо от его мечт, всегда живёт внутри и травит до вечных бликов перед глазами. И вот теперь, снова вглядываясь в такие живые-неживые оттенки зелёного, он чувствует себя лишь испуганным и загнанным в угол существом, что может лишь жаться в спасательную тьму, пытаясь оказаться незамеченным. Ведь, избавиться от страха таким образом проще простого. Проверенный опыт, протоптанная дорожка и результат почти всегда один и тот же. Даже если он сейчас чувствует себя таким же могущественным — Мидория Изуку может умереть или выжить, и всего лишь из-за одного крошечного желания Томуры — он… Он просто хочет выпить без остатка эту жалость, что поселилась в его груди; снова прикоснуться к Изуку и смотреть на то, как от ребёнка остается лишь пепел чьих-то надежд, мечтаний, страхов,* * *
И вот, когда они встречаются в третий раз, после всех тех случаев, от воспоминаний по которым, у Шигараки дёргается глаз, а в грудине расцветают непонятные оттенки одержимости, в которых он сразу же признаёт цветочную клумбу, Изуку позволяет нервной улыбке появиться на веснушчатом лице. Шигараки еле подавляет ухмылку, что грозит появиться на лице, скрытом за капюшоном, ведь малыш-Изуку краснеет от стыда, покрываясь очаровательным оттенком закатного солнца. Через секунды четыре (Томура намеренно считает у себя в уме), Мидория мнёт пальцы, переплетает их в нервном жесте, а после шепчет о холоде могильных пальцев, о смерти, о жизни и о диком шёпоте, что он слышал в позорные моменты беспамятства. Неловко садится на качели где-то в заброшенном дворе очередного комплекса и задумчиво смотрит в кровавые очи своего недобитого спасателя, который выглядит так, словно вот-вот окочурится от очередного порыва ветра. А сам герой лишь недовольно качает головой и старается не терять сознание под тенью врага, что недоумённо смотрит на сладкий леденец в своей липкой руке, выглядя до неузнаваемости невинно. Ведь злодеям не принято давать сладости, а героям — не принято позволять неправильному чувству благодарности к Злодею появиться в голове. И отсюда лишь два варианта правильного ответа: либо Мидория, всё-таки является олицетворением глупости, либо этот недо-герой совсем не знает жизни и для него каждый встречный подобен бездомному щенку или котёнку — есть шанс на прощение, дом и безопасную жизнь за барьером от предательства. Шигараки лишь закатывает глаза, позволяя седым волосам упасть на лицо, скрывает довольную усмешку, что появляется на сухих губах. Но как только он начинает слышать заикание, слова благодарности и бубнёж, он хмурится. Он видит чистые, незапятнанные эмоции на лице подростка, он сжимает зубы до скрипа, что эмаль слегка крошится от силы. Леденец занимает непривычное место где-то в задней части щеки и он зажмуривается — сладкий и приторный вкус непривычно мягко скатывается вниз по языку, к глотке. Так сладко, что вяжет рот. — Это было недоразумение. Я не собирался тебя спасать, — его голос хриплый от сигарет, хриплый от переполняющих его эмоций и непривычно невнятный из-за сладкой конфеты. — Я спас тебя по чистой случайности. Мне интересна лишь твоя причуда и возможность убить тебя своими руками. Ничего более. Ложь. Слова лжи сыпятся пеплом на голову Мидории. Хотя, что злодей мог ещё ответить? — «Дорогой, я чувствую что-то, что не могу понять. Я не хотел спасать, это лишь инстинкты. Непонятные инстинкты, из-за которых ощущение разорванного лёгкого из дальнего детства всплывают всё чаще. Я не понимаю зачем, но чувствую, что ты мне нужен. Я не хочу. Привязанность — это слабость. А ты весь состоишь из слабости, маленький придурок.» Слова, наполненные ядом, застревают у него в глотке, когда он видит понимающую улыбку. Аккуратная ладонь прижимается к груди, где под одеждой скрываются слои бинтов, а Шигараки лишь делает шаг назад, в недоумении сглатывая. — «Почему он так улыбается? Ебанутый, что ли?» Томура невпопад хмурится сильнее, из-за чего красные глаза почти полностью скрываются за бровями. Он уверяет себя, что это от громкого мальчишеского голоса, а не от страха перед неизвестными эмоциями у себя в душе, на лице у подростка. Он рукой, что трясётся от сильнейшего тремора, достаёт из маленького, скрытого от других, кармана толстовки помятую пачку сигарет и, стараясь не замечать интерес в глазах подростка, привычно закуривает. И ему всё равно, что они на улице. — Ты лжёшь, — уверенно и как-то довольно отвечает Изуку и его глаза светятся малахитом, тогда как Шигараки лишь кривится ещё больше. — «Точно ебанутый. А ещё и ёбнутый. На всю голову.» Усталый вздох и он слегка кусает сладость, которая тут же начинает таять алым соком. — Дай покурить нормально без твоего жалкого голоса, — он выдыхает зловонный запах дешёвых сигарет прямо в лицо мальчишке, который тут же чихает и морщится от неприятного действия. Курить и есть леденец одновременно — странное и немного неудобное занятие, но Томура думает, что можно привыкнуть и к не такому. — Курить вредно. Да ещё и такие дешёвые сигареты. Они могут вызвать… Шигараки моргает. Потом ещё раз. А потом из его горла вырывается истерический смешок, который перерастает в дикий хохот. Его жёлтые зубы оголяются в оскале, и он языком перекатывает твёрдую палочку в правую сторону. А нехуй говорить ему про курево, от которого его тошнит, но отказаться — уже не вариант. Привык за несколько лет. — Ты совсем уже еб… Сумасшедшим стал после того, как тебя уебали о несколько стен за раз? Не помню, чтобы твоя дебильная бошка была разбита и ты за секунду стал надоедливой мудилой! Мидория прикусывает губу, выглядя недовольным, становясь до безобразия замкнутым. Но это не меняет того факта, что в его глазах видны всё те же смешинки. Мидория смотрит. Внимательно так, по-детски. Будто маленький ребёнок, что решается сделать какую-то пакость. Мидория редко задумывается о чём-то лёгком, или, особенно, о таком же глупом, как здоровье, ведь сам за собой почти не следит. Шрамы, что даже чужая причуда не смогла их излечить — вечное напоминание. А тут… Сигарета падает на каменное покрытие старой детской площадки, на которой они «внезапно» встретились, откатывается в сторону, подхватываемая ветром, катится куда-то вглубь переулков. Леденец сладостью тает, но Шигараки жаль выбрасывать — вспоминается такое далёкое детство, почти теряется в нём, как чувствует прикосновение. Зелень чужих глаз мелькает где-то напротив, а тёплые ладони опускаются на чужие мертвенно-бледные щёки, которые тут же покрываются странным, неравномерным румянцем. Который совсем-совсем не подходит яростному и опасному Злодею. А Изуку смотрит. — Что за… Томура теряет дар речи. — Тебе бы к врачу. Желательно к патологоанатому. Выглядишь так, будто прямо сейчас глаза твои закатятся и ты свалишься. Ещё и куришь, — подросток цыкает и его пальцы ложатся на губы, слегка поглаживая, рассматривая раны от причуды, от нервных укусов самого Томуры. Почему-то, не привыкший к таким нежностям мужчина, закрывает глаза. А через пару секунд отшатывается как прокажённый и едва ли не касается всеми пятью пальцами нежной шеи Изуку. — Больше никогда… Слышишь?! Никогда не смей ко мне прикасаться, мразь! — он прячет дрожащие пальцы в карманы толстовки, не замечая, что перешёл на крик. Его тело потряхивает и он уловимо замыкается в себе, как пару-тройку минут назад замыкался Изуку. Не говорит, лишь отбрасывает от себя оставшуюся от леденца палочку, но, почему-то, не уходит. Лишь глубже зарывается под капюшон, чувствуя безопасность во тьме. — Я привык к одиночеству, боли и всякой такой херне, — рука Шигараки привычно тянется к шее под настороженным взглядом Изуку. — Или ты каждому встречному злодею говоришь такое? Ты не знаешь меня и мне похеру на твоё общество. Я спас тебя по чистой случайности. Злодей упрямо повторяет одно и то же. Скорее всего, чтобы убедить себя в этом. Он снова достаёт сигарету, но испуганно разворачивается и быстрым шагом пропадает между домами, ощущая потяжелевший взгляд между лопатками. Цветы странной привязанности в его сердце неуловимо осыпаются на землю пеплом. Привычно. Даже обыденно. Но, вместо цветника обычно остаётся пустошь. Он в отвращении откидывает сигарету в сторону в одном из многочисленных поворотов, многочисленных улиц, что пронеслись перед взором подобно телепортации Курогири. Почему-то, эта пагубная привычка перестала приносить удовольствие, буквально… Семь минут назад. Он слушает собственные шаги в кромешной темноте, чувствует безопасность, что неприятной тучей нависает над ним. Смятая пачка сигарет отправляется в небытие одним прикосновением ладони. Обыденно. И сегодня эта обыденность убивает до трещин в костях. А когда он открывает дверь в пустую квартиру, прижимаясь к ободранной стене плечом и рассматривая многочисленные трещинки где-то в пожелтевшем от времени потолке, он продолжает думать о чувствах, о ласковых прикосновениях к коже. Он продолжает думать о том, что глупый герой, с таким же глупым именем Изуку больше на него не посмотрит. Ведь кому нравятся сумасшедшие истерички? — «И, всё-таки, ебанутый именно я,» — усталый вздох и квартира погружается в тишину.* * *
Изуку и правда больше не смотрит. Не ищет встреч. Словно по щелчку пальцев позабыл о своём бедном, глупом знакомом из трущоб, который ещё и Злодеем оказался. Странный вид одиночества сковывает его тело, разрастаясь чёрными розами где-то в венозной крови, а ещё и пронзает извилины мозга, наполняя тяжёлую атмосферу гнилым запахом. Ему бы хотелось вырвать эти жалкие цветочки с корнём, посадить вместо них кладбище, развеяв их по ветру. Привычным жестом, чтобы — раз! — и снова желание расчесаться до кровавых, гнойных ран, которые хоть немного, но скрашивают пустоту. Иногда даже жаль становится, что его способность не действует на нём. Он пробовал. Блять, как много раз он пробовал прекратить своё существование одним-единственным прикосновением. Или, хотя бы, насладиться видом гниющей конечности, которая так красиво трескается-трескается-трескается, а после — дрожащие плечи, безумное счастье и окровавленные руки. Как обычно. Но сейчас, у него в голове чужие руки, чужие зелёные глаза, чужие веснушки на щеках. Всё чужое, но одновременно с тем — знакомое до вспышек в глазах, до каждой поры кожи. Каждый день похож на предыдущий — он чешется до крови, выслушивает Курогири, снова и снова оставляет под ногтями остатки кожи. Старые раны же крошатся под жёсткими прикосновениями, истекая гноем по шее, по старой грязной футболке неопределённого цвета. Истекая гноем где-то в зажившей ране в грудине, которая даёт течь и, время от времени, напоминает тянущей болью где-то в районе золотого соцветия одуванчиков. А Шигараки всё мало. Он пытается вообразить постоянно шершавые, но нежные кончики пальцев. Хочется отдаться в руки врага, словно он лишь жалкое, раненое зверьё, достойное лишь смерти. А потом, он скулит, сжимает ткань толстовки в районе живота и переживает новые приступы паники, тревоги, волнения. — «Теперь уж точно я — ебанутый. Жалко. Потерял трезвость мышления… Вот Все за Одного обрадуется — Первый ученик в край ёбнулся, помешался на несовершеннолетнем мальчишке,» — устало вздыхает Томура, поднося сигарету ко рту, но тут же откидывая её в сторону. Дело привычки. Странно, что привычка разрушилась ласковыми прикосновениями и, вероятней всего, именно* * *
Уставший взгляд больших малахитов, зелени и вообще: Мидория — это ходячие брокколи! — приковывает внимание вновь и вновь, заставляя забыться в пьяных поцелуях под луной, а потом он вспоминает — хер ему, а не бутылочка дешёвого пива (даже пива!). Они вдвоём много работают, много учатся и так же много устают. Если так — поцеловаться можно и под дождём, Томуре не принципиально. Лишь бы пацан не простужался, держался молодцом и просто был рядом. Достаточно. С головой. — Луна сегодня странная. Большая какая-то. Вроде красивая. Я не разбираюсь, но у тебя глаза такие же огромные. Шигараки то ли шутит, то ли флиртует, а потом замолкает — дебил дебилом, и, ведь, знает, что молчать нужно. А то, глупость с языка лезет. А они стоят на обшарпанном балконе в квартире Злодея, смотрят в небеса, где быстро-быстро загораются мириады звёзд. И встречаются они тоже здесь. Потому что полу-пустой квартал населяют люди, что будут молчать, пока их не тронешь. Да и личная болезнь Томуры теперь прорастает всё глубже, является подтверждением его одержимости, до звёзд под веками в виде чьих-то веснушек. Изуку улыбается, но привычно молчит, прижимаясь губами к жестяной банке его любимого энергетика (Шигараки прячет украденные изящные баночки где-то под пыльной кроватью, но каждый раз радуется своей запасливости, а возможно и жадности, когда видит довольную улыбку своего подростка). Смачивает розоватые губы ядовитой водичкой со вкусом манго и издаёт удовлетворённый вздох, от которого ушлая рана снова открывается и ночные фантазии снова возникают в голове и мужчина снова называет себя извращенцем. Их волосы развивает слабый ветер, а Томура чувствует лёгкость в костях, в мышцах. Словно бы его новая причуда — это полёт, а сам он — Избранный, Первый и Единственный ученик Великого из Злодеев. А привычные соцветия ромашки дают ему нужную молодость, забирая с собой одиночество, отдавая привязанность. Без остатка. — Глупый ты, Шимура. А Луна… Луна и правда красивая, — парнишка загадочно улыбается, пока Шигараки вздрагивает. Делает глубокий вдох ночного, немного загрязнённого воздуха. — Луна красива… Больше он ничего не говорит, лишь задумчиво прикусывает губу, смотрит вдаль, напрочь забывая о прохладной банке энергетика в ладони. Отдаёт всего себя тишине, последним часам ночи, спокойствия. Отдаёт всего себя именно Шигараки. И с удовольствием расслабляется. Над их головами горит яркая, полная луна, с тёмными провалами. Вокруг так светло, что даже тёмные углы квартирки становятся заметными. Свет отражается и в глазах Изуку, делая их блестящими, живыми, почти салатовыми, как и в моменты обретения Силы из глубин души. Глупая мысль о бутылочных стёклах, малахитах и зелени, что на короткое мгновение мелькает где-то в голове, загорается подобно лампочке и тут же гаснет в ненадобности. Он жив, и Томура уж точно не позволит потухшему взгляду подростка снова возникнуть в сознании. Хватит. А пока, Шигараки смотрит вдаль, совсем забыв расспросить Изуку о мёртвом имени. Забывает он об этом в тот же момент, когда слышит расслабленный смех, тихий голос, рассказывающий о своих раздражающих однокурсниках, а родные ладони касаются его, не боясь попасть под действия причуды. О другом можно подумать и немногим позже.* * *
Почти месяц они скрытно встречаются в любой из фаз луны. Неизменно лишь энергетик с манго, задушевные разговоры и только два человека. Секреты с каждым разом становятся всё тяжелее, массивнее — до хруста в суставах давят на плечи. Мальчишка всё меньше улыбается, мешки под глазами могут по соперничать с Хитоши Шинсо, а взгляд — неизменный блеск малахитов, смотрящие вдаль. Новые шрамы на теле, которые он больше не скрывает, как и мало-мальский обретённый контроль над причудой. А у Шигараки сердце тает и он, словно совсем ещё мелкий мальчишка без причуды, скрещивает пальцы и умоляет Луну подарить ему что-то такое, что может лечить, помогать, защищать. Но неизвестный не слышит, лишь позволяет секретам неизменно исчезать в воздухе, ведь каждый понимает — всё останется между ними. А будь иначе — только смерть. Понедельник — это сидение прямо на холодном бетонном полу балкона, обнажённые шрамированные плечи и спина, покрытые мелкими мурашками — Шигараки считает гусиную кожу на мускулистом юношеском теле очаровательной. А так же, эти многочисленные веснушки на плечах и верхней части груди, родинки на спине, делая Мидорию похожим на ночное небо. Томуре совсем немножко стыдно за свои мысли, в которых он… — Мне страшно. Не могу больше. Его голос тихий, какой-то сломленный даже. А у Томуры не хватает слов. Ведь он — ни лидер, ни политик, умеющий играть словами, словно горящими пульсарами. Он — лишь Шигараки Томура, без семьи, больной на всю голову, но… Так хочется найти правильные слова. — Знаешь, я так часто чувствовал себя ненормальным, даже больным, что это вылилось в пагубную привычку. Он хмыкает как-то угрюмо и Томура, наконец, замечает ровные белёсые шрамы, прямиком на коже тазобедренных костей, спускающиеся куда-то вниз. Кое-где — края изорваны в пух и прах, а когда Мидория без стеснения оголяет мальчишеские бёдра — розового цвета всё больше, как и алых свежих порезов. — «Скоро так и кожи не хватит… Места…» - проносится ошарашенная мысль и он тут же сглатывает вязкую слюну. Он видит совсем свежую корочку в глубоком порезе, которую Изуку недовольно ковыряет, медленно стягивая кожу, которая тонкой лентой тянется, раскрывая ранку до глубокой, ещё незажившей раны. Бусинка крови неспешно собирается в освобождённом месте. Ранки неровные, слегка кривые, что показывает — вот он, мальчик — ходячая катастрофа, который справляется с болью той же монетой. — Глубоко… — не замечает, как говорит в слух и бледные дрожащие пальцы касаются бугристых розовых шрамов. — И красиво… Не ожидал, честно. — Никто не ожидал. И сломленная ухмылка на потрескавшихся губах, сочетающаяся с болезненной пустотой на дне зрачка. Они ложатся на холодный пол, свесив ноги. Смотрят вверх, где на всё ещё светлом небе появляются первые звёзды. — Я уродлив? Это… Это не то, что делают Герои. — Обычные Герои не содержат вот здесь, — Томура проводит пальцами уже по неравномерно вздымающейся родной груди. — несколько причуд. Это сложно. Я понимаю. И это уж точно не странно. Я, вот, людей каждый день вижу, через день пытаю, немногим реже — убиваю до страшных криков. Шигараки морщится, вспоминая почти свиные крики своих врагов, но покорно пытается забыть. Покорно пытается перестать мечтать о причуде созидания. — Просто, старайся делать это меньше. Не останавливаю, просто… Я рядом, ладно? — чувствует себя глупым, потому что слова такие же глупые, как и он. Но за, хотя бы, призрачный шанс на искреннюю улыбку на губах, может и постараться. — Да, знаю, — Изуку морщится и Шигараки приподнимает брови — он видит такое же выражение лица у себя в зеркале. Учит его жесты, что ли? — Я когда костюм этот дурацкий надеваю, то чешется всё ещё больше. А ещё, иногда ранки трескаются и эта чёртовая кожа за одежду цепляется и мешает. Надоело, но прекратить не могу… Прости… А через неделю Мидория засыпает на его груди. Доверчиво прижимается, пока Томура обхватывает жилистое, мускулистое, но худое тело и перетаскивает в тёплую комнату. Даби застаёт их на полу, когда Шигараки поглаживает тёмно-зелёные волосы, а их хозяин тихо сопит и лезет обнимать личную злую-красноглазую игрушку-монстра, видя у того Свет. Не обращает внимание на огромную свалку сломанных руин, через которые приходится пройти, чтобы увидеть. Даби закатывает глаза и ухмыляется. Но ничего не говорит об поводырях-героях и послушных-злодеях. Они вдвоём молчат, тихо вспоминая о прошлом, пока Шигараки изучает родное тело. Через пару часов, Изуку дружелюбно улыбается Даби, завтракает с ними в покрытой плесенью кухне заварной лапшой и благодарит их с мягкой улыбкой на губах. Томура ворчит, пока поле внутри него расцветает новыми цветами, значение которых ему лень узнавать. Есть и есть. Главное, чтобы Изуку улыбался чаще.* * *
Когда же в глазах напротив горят зелёные искры ненормальной Силы, а родные губы больше не кривятся в ласковой, привычной улыбке — он теряется. Теряется так сильно, что не может вздохнуть и лишь неловко убирает развивающиеся белые пряди за ухо и смотрит. А Мидория (глупый ребёнок, который не понимает — Томура в дерьме. Нихуя не может отделить свой рассудок от чужого и прячется от Все за Одного где-то в глубине сознания, чтобы не показать своего особенного отношения к пацану, который явно погибнет после) кричит ему что-то, пытается сжать в чернильных путах, а так же — мальчишка пытается спасти. Для того чтобы убить другого Его, который является вторым хозяином тела. Просто паразит. Пока шестое чувство верещит где-то в голове, заставляет желать убраться отсюда к чёртовой матери, чтобы не причинить вред, пока контроль на его стороне. Но не смотреть в малахит глаз напротив не может, когда и черноволосый мальчик Тенко Шимура внутри него тянется к родному человеку. Единственному родному человеку, что был в этом страшном, огромном мире, построенным на одних только разрушениях. А их сейчас слишком много на один квадратный километр. Он чувствует себя настолько сломленным, что жить совсем не хочется, но всё равно позволяет себе маленькие вольности — то и дело пропадает внутри, вспоминает о своей мамочке, любимой сестрёнке, бабушке-героине и Отце, который позволил ненависти взрасти внутри него. Вольность ещё заключается в своей слабости — он не сопротивляется больше, делает вид, что до него не докричаться — сознание погребено на двух метрах внизу, всё ближе к центру земного ядра. Не позволяет цветам рваться на ветру: любит, охраняет, взращивает любовью. Он же не Отец! И он радуется пробежке по цветному полю, пока в небе его подсознания рушатся чужие жизни по велению руки. Шимура ждёт, когда сможет попросить, нет, вымолить, прощение на уцелевшем балконе из прошлой жизни, сотканном из крови, шрамов и цветов. — «Прости, но твой ебанутый парень сходит по тебе с ума и мечтает о том, чтобы попробовать манго с твоих губ. А ещё, Луна неизменно прекрасно отражается в твоих глазах. Я научился у Тоги нескольким комплиментам. Хочешь послушать о твоей чудесной улыбке и глазах-малахитах?» Глаза Изуку Мидории, с некоторого времени, абсолютно пусты и источают аномальный холод, а синяки стали ещё больше, спрятав здравомыслие где-то в их глубинах. Нет более тепла, нет неосознанного уюта, что давал он своим взглядом. Это совершенно не те зелёные глазищи, в которые Тенко влюбился когда-то давно, месяцы назад. Глаза убийцы и сломленного человека — да; глаза его любви — нет. И балкон больше не про них двоих. Про жизнь и смерть, в которой уже Герой Мидория хуй клал на свою безопасность, спасая чужие жизни, выглядит как изгой. Являясь изгоем, которого незримо охраняют звёзды чужих мечтаний. Где-то в этих звёздах есть и маленькая, почти незаметная — Тенко Шимуры. Ведь Томуры Шигараки больше нет. Спрятался, исчез, испарился. Рассыпался в пепле причуды, чтобы больше не чувствовать обман. Почему-то Тенко ненавидит лгать. Осознание, что Изуку уже не безгрешный ребёнок, а совсем немножко убийца — рушит кожу подобно его причуде. Долг, долг, долг — всё о долге. Мысли, чувства. И ему нестерпимо жаль дитя, что решил отдать своё юношество войне за силу и могущество. Вспоминая воодушевлённые возгласы одного из выживших последователей, который говорит об убийствах Мессии Героев, о, якобы, кровожадном взгляде ребёнка-что-рождён-войной, который защищает всех нуждающихся. Прекратить хочет тотчас же, но осознание, что морально он ещё немножко слаб, а если Все за Одного узнает о его адекватном мышлении — ему придёт конец. И ни о каком спасении возлюбленного не будет идти и речи. Тенко начинает понимать, что такое — быть одиноким в толпе. А когда Все за Одного распинается над рассказом своего очередного плана, он вновь хочет спать. Провалиться в объятия сестры, возлюбленного — да кого угодно. Лишь бы пришёл в себя. Будто бы те бессонные ночи, наполненные безумием и животным страхом, начали проявляться только сейчас, доводя до сильных мук и ощущения своей собственной ничтожности. О боже, как же он хочет выкурить за раз пачку сигарет и полежать у Изуку на коленях. Хочет наконец коснуться чужих губ своими. Осознание, что Новый мир построен на их совместной боли, на желаниях Томуры-Тенко стать сильнее. Ему снова стало тошно. — Извините, что пришёл поздно! Вы говорили, что если я приду, то… Изуку Мидория неизменно вежлив. Глупый костюм лишился цвета, оборванный и такой же сильный, внушающий ужас, как и сам носитель. Шимуре кажется, что его сердце разбивается. Он видит потерянный взгляд возлюбленного, пустоту в его глазах, но не может остановить свой рот. Он продолжает говорить вещи, которые никогда бы не сказал. Никогда бы не сказал Томура Шигараки с поселенцем в теле. — Какие оправдания могут быть у тебя? Хочешь избежать ответственности за спасение жизней? За спасение одной-единственной жизни, дорогой? Ему кажется, что он разрывается на куски. Ему кажется, что пробиться через боль и контроль чужого человека, в прошлом — его учителя — это слишком глупо и опасно. Но он уверен, что причинить вред своему придурку, который должен выпить с ним ещё чашку кофе, купить новый вкус леденцов, ещё раз посмотреть на звёзды и повздорить с Даби… Он просто не может. — Тенко всё ещё там? — и ребёнок в нём просится наружу всё отчаяннее. Он кричит, хочет на волю и, получая удар за ударом, ощущает, как ломается чужой контроль под окровавленными костяшками. Осознавая, что именно он может говорить, он плачет от счастья и произносит именно для Изуку: — Если бы здесь был Я, что бы ты сделал? Отвёл бы меня на наш балкон, чтобы поболтать? — он готов расплакаться от осознания, смешанного с опьяняющей свободой, он безумно улыбается, смотря в напуганные глаза напротив. — Всё, что ты делаешь — не бесполезно, Герой. Я же, в конце концов, твой Злодей. Спаси меня, как хотел! Мы же мечтали… Ему жаль, что так случилось, и он обещает самому себе, что Изуку больше никогда не будет одинок в их Новом мире. Поэтому он протягивает ладонь вперёд и делает выпад. Но, назад пути нет. А ему так сильно хотелось поспать с ним в обнимку и зацеловать до смерти. Но он может лишь продолжать наступление. Впереди ждёт лишь смерть, а ему бы хотелось быть убитым лишь Изуку. Родная зелень глаз напротив сверкает новообретённой силой и опытом. Его личный Герой счастливо улыбается и совсем мягко, до безобразия нежно, ударяет его в солнечное сплетение, желая выбить чужое влияние, но никак не навредить. Только Их битва… И цветы распускаются в теле с новой силой, возрождая чувство свободы. Тенко уверен, что мечта исполнилась — он умеет созидать.