давай хотя бы во сне поговорим, а?

Это был первый снегопад в году, и всё было не так, как нужно. Слишком сильный ветер, слишком тусклое небо, слишком холодная земля. И воздух мерзкий, переполненный отчаянием и горьким молчанием, будто пепел на языке. — Привет, — Турбо неловко сел на скамейку, глядя на букет, что он держал в руках. Его пальцы нервно перебирали стебли. — Я тебе цветочки принес. Любишь же всю эту романтику? Он замолчал, не поднимая глаз. Дело было не в том, что ему нечего сказать. Наоборот, слова жужжали у него в голове, как мухи, все — слишком слабые, неподходящие, только сбивающие с толку. Как ему не хватало её взгляда, нежного, будто летнее солнце. Тот самый взгляд, о который он споткнулся, когда увидел её в первый раз. Тот самый взгляд, любящий и счастливый, всё чаще печальный и выцветший в последнее время. А может, не в словах проблема, и не в мыслях. Может, Турбо сам слишком слабый и неподходящий. В конце концов, он знал, что никогда не был ей хорошим парнем. Ей нужен был кто-то спокойный, умный, чтобы в театр водить, а не по переулкам зажиматься и переживать, когда приходилось сидеть на холодной подъездной лестнице и обрабатывать его ссадины. Он никогда не был достаточно хорош, знал это с детства, но она смотрела с такой любовью, яркой, как ночные огни, как сияние полярной звёзды, что даже на расстоянии в сотни световых лет не теряется. С такой любовью, похожей на тёплый лес, свежий и живой, говорила ему «Ты замечательный», что он верил. Верил, а сейчас как под воду ушел, как пропасть разверзлась, и одиночество за ребрами скребётся, не давая вдох сделать. Хочется обратно в день первой встречи, пахнущий жевачкой, полный неловкости и глупыми попытками казаться не тем, кем он был всегда. Турбо достал сигарету и хотел зажечь, но осекся. — Бросаю. Честно, — сказал, сминая сигарету в кулаке, пропуская табак сквозь пальцы, глядя на то, как он сыпется и прячется под первым, ещё робким и неуверенным слоем снега. От тусклого воспоминания о том, как она хотела начать курить с ним, чтобы с ним же и бросить, но не смогла и одной тяги сделать, на лице Турбо появилась глупая улыбка. Губа, разбитая в последней драке и едва затянувшаяся, вновь закровила, заставляя шипеть. — И драться больше не буду, — Турбо сказал тихо, виновато, голос его надломленный, похожий на шелест трухи. — Если реветь перестанешь. Тебе лишь бы сырость развести. Смеялся, когда она так испуганно на него смотрела, когда видел знакомый взгляд «пожалуйста-давай-уедем». Вытирал ей слезы со снисходительной усмешкой, каждый раз не понимая, из чего весь шум и чем она так недовольна, когда рядом с ней — не тряпка, неспособная своё силой доказать. Ему нравилось, что кто-то, кто полон чистоты и искренности как мёд сахаром, его обожал. Ему нравилось, что он решал за неё, что она, такая маленькая и чудесная, была под его защитой, когда защищать нужно было от него. Люби она его чуть меньше, может, и не сидел бы он здесь. Люби она его меньше, может, не пришлось бы столько плакать. У людей нет меры в чувствах. Нет терпения, времени. Но выбор у людей есть. А у неё не было. Она его отдала вместе со своим сердцем, хрупким и раненым им же сотни раз, полагаясь на Турбо, и проиграла. — Ты ведь говорила, ты предупреждала, что не будешь всю жизнь меня у окна дожидаться. Надо было поверить, да? А я дурак. Ты меня всегда в дураках оставляешь. Всегда права. Гордость не позволяла признать ошибки. Её взгляд, полный всегда печали и волнения за него, но никогда разочарования, который он видел каждый раз, когда делал что-то глупое, раздражал его до повышенного голоса, до гадких слов, брошенных там, где любой другой человек бы получил в лицо. И все равно прощала. Дулась, плакала, закрывала перед ними двери, но возвращалась. — Я знаю, дурак, не пришел раньше. Не мог, честно. И сейчас не могу. Не обижайся на меня. Пожалуйста. Давай хотя бы во сне поговорим, а? Он тяжело вздохнул. Горло сдавило, когда, очевидно, никакого ответа не дождался. Мёртвые ведь не говорят. Он оглянулся, вспомнив про букет, и положил его на ещё непросевшую землю. Может, только через год усядется окончательно, и как будто бы и не было ничего, если не табличка с именем и датой. Лето. Никто не знал, что последнее. И она не знала, когда радовалась солнцу и тёплому дождику, когда отмахивалась от жары его кепкой или когда выбирала поезда и электрички, будто бы действительно когда-нибудь собираясь прогуляться с ним по улицам чужих городов. Все её планы были пропитаны им, прошиты им, как красной нитью, дышали им. Он был основой, целью и главной фигурой, начиная с прогулки по парку и заканчивая мечтой уехать на другой конец света, чтобы забыть и о группировках, и о будущем в этой стране, таком призрачном и шатком, стоящим под угрозой ежедневно. А он даже на похороны прийти не смог. Побоялся увидеть, понадеялся, что чем дольше он её мертвой не видит, тем дольше она живёт. — Прости. Пацаны не извиняются. Но какая уже разница? Даже будь здесь весь Универсам, Турбо от своих слов бы не отказался. И повторил бы ещё бесконечность раз, имей он хоть один шанс, что она услышит и хотя бы подумает о том, чтобы его простить. Оказалось, есть вещи выше понятий. И во взгляде у него теперь её испуг, страх никогда больше не увидеть её даже во сне, даже в алкогольном дурмане или выдуманной реальности. Вот бы все было по-другому, вот бы они уехали далеко и жили, полные спокойствия, в котором она так нуждалась. Но это был первый снегопад в году, и всё было не так, как нужно.