И что ты будешь делать

      Его глаза смыкаются лишь на исходе суток пути — от усталости, напряжения, от болезненного ожидания того, когда придёт в себя Баязид. Мирный его сон пугает своей продолжительностью, и хотя Касым-ага объясняет, что вынужден был дать больше снадобья, Селим несколько раз проверяет дыхание брата. Тихое, ровное, оно успокаивает, и в один момент он не выдерживает сам, проваливаясь в тяжелую густую дремоту, где существует одна лишь тьма.       И в миг, когда он просыпается, она повсюду.       Селим вскрикивает — потому что не видит и потому, что кажется, будто он не вырвался из кошмара. Его останавливает ладонь — широкая, сильная, она ложится на грудь камнем, пресекая все его попытки бежать. — Тише.       Это Баязид — его голос, и Селим глубоко дышит, стараясь прийти в себя. Вспыхивает пламя и в небольшой лампе загорается свет — полутень выхватывает собственные крепко сжатые ладони и чужие, темные от въевшейся грязи. — Баязид…       Он давит сильнее — так, что Селим поперхивается воздухом, удивленно смотря на брата. В глазах того всё та же тьма, что и вокруг, но если прочая холодна, его горит, словно живой огонь. — Клянусь, если скажешь хоть слово, то задохнешься на месте.       В другое время Селим не поверил бы — но не теперь, когда грудь будто придавило каменной плитой, и глазами брата смотрит сама преисподняя, обжигая пугающим жаром. — Я буду задавать вопросы, а ты — отвечать на них. Ясно?       Его голос будто передается сквозь пальцы и проникает в Селима, резонируя внутри — так он низок и напряжен. Селим не спорит, просто кивает, внутренне содрогаясь от этого странного чувства. — Куда мы едем? — В… — Он откашливается, чувствуя, как саднит горло после сна. — В мой дворец. — Почему туда? — Там есть укрытие и никто не станет искать тебя. — Селим шипит, чувствуя, как ладонь брата давит на солнечное сплетение. — Баязид… мне больно. — Мне тоже.       Он говорит глухо, бесстрастно, но Селим умолкает, зная, что он имеет ввиду. Касым-ага слово в слово передал разговор Баязида и Повелителя, когда тот пришёл к нему в темницу, и Селим даже не хочет вспоминать слов, что произнес отец. — Почему ты снова спас меня?       Конечно, без этого вопроса не обойтись — и хотя ответ на него найден, Селим не понял самого себя до конца, и то, откуда в нём возникла такая решимость, пугает и удивляет до сих пор, ибо никогда он не был так отчаянно смел.       Никогда не выступал против воли отца. — Не хотел смотреть, как тебе отрубают голову.       Движение — и он судорожно хватает ртом воздух, а Баязид нависает сверху, шепча так яростно, что Селим невольно вздрагивает. — Пошути ещё раз и я придушу тебя сию минуту. — Баязид… — Он силится вырваться, но силы не равны. — Я действительно… не… хочу… твоей смерти…       Это не удушье, но гораздо хуже — вдохи почти невозможны, будто в легких не осталось места, а руки, за которые Селим хватается в попытке освободиться, словно окаменели. Дыхание Баязида обжигает кожу и Селим понимает, что вот-вот потеряет сознание — просто не справится с чужой силой.       Да что в самом деле он хочет от него услышать?       Рывком Селим движется вперёд, и вслепую вскидывает колено, слыша низкий рык. Тяжесть исчезает, позволяя ему дышать — медленно возвращается зрение, и перед глазами возникает злое лицо Баязида. — Назад.       Селим выхватывает нож, спрятанный у голенища, и молниеносным движением приставляет его к шее потянувшегося к нему Баязида. Тот останавливается, но Селим чувствует как он давит на его руку, словно не ощущая как лезвие ранит кожу. — Давай.       Безумец — и этим же безумием горят глаза, в чьей глубине не видно дна. Он не в себе — Селим знает почему, но понимает и то, что он сейчас единственный на кого Баязид может выплеснуть своё невыносимое отчаяние и боль, что причинил ему их отец. — Убей же меня. — Баязид, хватит.       Он не отступает — прижимается сильнее, и любая неровность дороги может стать роковой. Селим отдергивает руку, но Баязид тут же перехватывает её, сжимает до боли, уже не соизмеряя собственную силу. — Ненавижу.       Селим предугадывает удар: уклоняется и ввязывается в отчаянную потасовку, не желая этого — просто Баязида не остановить иначе. Разбивается лампада, раня их осколками, и горячее масло обжигает Селима даже сквозь кафтан. Он вскрикивает, и тут же падает, отброшенный назад — резко останавливаются лошади, прерывая свой бег. От неожиданности он пропускает удар и во рту становится солоно, но в запале Баязид не слышит открывающейся двери, не чувствует, как бросаются на него стражники, стаскивая с Селима. Брат изрыгает проклятия, ругается, и четверо с трудом держат его, пригибая к холодной земле. Селим утирает губу и выпрыгивает из кареты, больше всего на свете мечтая снова напоить его тем зельем — лишь бы прекратил подвергать их опасности. — Ты… предатель! Пьяница! Отравитель! Ты не брат мне!       Селим слушает молча, но на последних словах в нём что-то ломается — будто кто-то роняет спичку в порох, и силу произведенного взрыва невозможно вообразить. Его трясет, когда он замахивается, когда голова Баязида дергается, как тряпичная, и болотистые глаза взирают с изумлением на его горящую огнём ладонь. — Я не брат тебе?! Я пожертвовал всем, чтобы спасти тебя! Я шагнул с тобой под топор палача, я сделал всё, чтобы ты остался жив! — Он кричит, кричит так страшно, что умолкают все, и от собственного голоса закладывает уши. — Ты хоть представляешь, чего стоит мне это?! Я не травил тебя, никогда не желал смерти и ты говоришь, что я не твой брат! — Ему не хватает воздуха, но огонь кипит в жилах, требуя выхода. — Сколько раз я выгораживал тебя! Я защищал тебя, оправдывал как мог! Я… Я ведь так любил тебя! Больше Мехмеда, Джихангира, больше отца и матери! А ты… Ты…       Он не находит слов и резко выхватывает саблю, рукоятью ударяя по затылку Баязида. Тот не успевает даже дёрнуться — падает, изумленный, не понимающий, в один миг теряя сознание. Селим стоит над ним, дыша так глубоко, что грудь почти разрывает от боли. Стража, прежде никогда не видевшая его таким, замирает, и только Касым-ага медленно подходит ближе, внимательно смотря на сжатую до белых костяшек рукоять сабли. — … Шехзаде?       Селим переводит на слугу безумный взгляд — о, Аллах, как же ему больно. Настолько, что легче было бы сию секунду вырезать сердце, бросить брату под ноги, и втоптать его в грязь. Но эмоции отступают — он поднимает голову к темному небу, к свету звёзд среди черноты, и с каждым новым выдохом буря ослабевает.       Снова оставляет его одиноким. — Свяжите его и насильно напоите снадобьем. До того, как мы прибудем во дворец, я не хочу ни видеть, ни слышать его.       Он отворачивается, раздавленный навалившейся тоской и усталостью. Сколько ему ещё придется выслушивать оскорблений за то, чего он не делал?       И признает ли Баязид его братом хоть на миг?

***

— Добро пожаловать домой.       Нурбану улыбается — таинственней луны, теплее солнца, но Селим не в силах ответить ей тем же. Причиной служит не то, что он давно охладел к жене, не усталость от дороги, а горечь, поселившаяся на сердце. Баязид в темнице — Селим только вышел оттуда и тяжелый взгляд брата всё ещё ярко горит в его памяти, будто печать.       Посмеешь напасть на меня ещё раз — и проведёшь здесь столько времени, сколько придётся. Если возьмешься за ум и будешь благоразумен, я выпущу тебя и ты сможешь жить без нужды, но в разумных ограничениях. Будь готов принять решение до вечера.       Он вздыхает — упрямец молчал, хотя больше не рвался и не кричал, буравя его взглядом. В самом деле, можно ли ждать от него хоть капли разумности? Не придётся ли и правда оставить брата в темнице?       И до каких пор?       Пока не умрёт Повелитель?       А дальше что? — Ты устал, Селим. — Нурбану мягко ступает ближе, протягивая руки к его кафтану. — Тебе помогут горячая ванна и крепкий сон. Позволь позаботиться о тебе.       Она пахнет цветами — жасмином и ирисом, а её руки нежнее шёлка, и всё же Селим останавливает их, не желая прикосновений жены. — Нурбану, ты должна кое-что узнать. — Да, любимый. — Она кивает. — Говори.       Он должен сказать ей — но в последний миг что-то останавливает Селима, неясное чувство, и он отказывается от этих слов, решая сообщить Нурбану вести о Баязиде позже. — Состояние Повелителя внушает мне опасения. Боюсь, его разум затуманивается всё сильнее. — Он стареет, Селим. Однажды старый лев уступает трон молодому.       И снова его обдаёт холодом — и как он сразу не заметил в ней эту неконтролируемую жажду власти? Поэтому её вид больше не вызывает в Селиме тепла, а сердце не трепещет при виде узких плеч — они несут груз тяжелого порока.       Отвратившего Селима от некогда любимой женщины. — Распорядись, чтобы мне приготовили хамам. А позже собери детей и вели накрыть стол. — Конечно. — Она тянется ближе, почти приникает к губам. — Ещё что-то? — На этом всё. — Он отступает. — Я устал и хочу побыть один.       Недовольна — поджимаются губы и недоверчивые морщинки залегают в уголках глаз. Прежде Селим делал всё, чтобы разгладить их, но не теперь. — Как будет угодно.       Она уходит, оставляя после себя сладко-удушающий цветочный запах, и Селим отворяет двери на балкон, желая скорее избавиться от него. Он скидывает кафтан и в одной рубахе валится на постель, мечтая забыться тяжелым сном.       Если бы он только мог проснуться в другом мире.