***
Владыкой Геральт стал не по своей воле. Справедливый, хладнокровный и тихий, но милосердный и ранимый, да душою нежный, — больно понравился он Судьбе, а следом — и жрицам зимним. Несмотря на участь незавидную, Геральт принял её, как должное. Проявляя невиданную ответственность, исполнял он свои обязанности уже десятки, даже сотни лет со всей бережностью и усердием. Но и боль, что годами притуплялась, не исчезла, и знать о себе давала: с каждым новым годичным циклом печаль и пустота съедали его всё сильнее. Существо его трещало, как лёд по весне, было оно бессмысленным и одиноким, а жалость к себе давно выжглась безразличием. Однако, среди своих Геральт тем славился, что людей любил. Ещё ни разу на своём веку не позволил он привязать к себе живую душу, старательно следя за тем, чтобы в его владениях никто не заблудился и насмерть не замёрз, а если и терялся кто, так либо он, ветра и холод приструняя, домой их вёл, к людям, либо в хижинки лесничьи — благо, немало их в лесах было: любо было охотникам ночевать в них, коль далеко уходили. Опасно то было, но Геральт не переживал: не каждый мог увидеть его, а если кто и мог — так что с того, что среди смертных легендой больше станет? Тем более, красоту люд любил, да верой крепкой никогда не отличался: мало ли, что замёрзшему заплутавшему путнику в пурге почудилось?.. Единственной, кто была к владыке седовласому привязана — кобыла любимая, верная помощница, которую Геральт совсем непрозаично прозвал Плотвой. Братья потешались над ним, порой бесстыдно смущая, ведь в разделённых ими владениях найти те, за кои отвечал Геральт, было легче лёгкого: снег в них никогда не искрился. — Ты зачахнешь, братец, — ухмылялся Ламберт, развалившись на устланной мехами длинной крепкой скамье, оглаживая молочные бёдра юной девицы, что недавно провалилась под лёд в поисках проруби для стирки. Не первой да не последней — уж кто, а Ламберт своей участью был как никто доволен. Люди его владений за глаза проклинали его, но Ламберт не внемал им. Он ненавидел их не меньше, и брал всё, что по закону мог считать своим. — Ты там не устал? — равнодушно бросил Геральт в ответ, когда девица охнула от того, что Ламберт смял её небольшие грудки, спуская заиндевелую навечно сорочку. — От такого? — наигранно изумился Ламберт, а девица выгнулась. — Да ни на что не променяю! Не им было судить Ламберта. Зима в его узде была суровой, да справедливой. Молодой владыка, сполна нахлебавшийся беспощадной людской жестокости в прошлой жизни, был ненасытен и мстителен, но — внимателен и ответственен не меньше старших братьев. Он был верен, и Судьба не зря награждала его. — Смотри не сотрись такими темпами. — Ой, дедушка, не завидуй! Геральт закатил глаза. — Было бы чему, — лениво фыркнул он. — Попробовал бы хоть раз, а то явно не понимаешь, о чём говоришь. — Мне хватает того, что есть. — Точнее того, чего нет? — Ламберт. — Как я и сказал, братец: зачахнешь. Уже начал, смотри. — Вот и славно, — спокойно отшутился Геральт не в первый раз. — Твоей прыти, Ламберт, хватит на все владения вместе взятые, уж мои тебе точно не станут в тягость. — Ты не сможешь уследить за всеми, — тревожно заметил Эскель со своего резного стула, потирая подбородок. — Однажды ты просто наткнёшься на душу, что уже будет не спасти — только отвязать от ледяного тела и людской земли. Эскель знал, что говорил. Он понимал благодушие брата и стремление того к болезненному одиночеству, как никто иной, но Эскель был справедлив: законы человека и природы ведал каждый. Круговорот жизни и смерти и жертвенный цикл обеих сторон — вот она, их истина. Люди брали у природы, та брала у людей. Когда-то и Эскель был как Геральт, но время вынудило его следовать законам, отвязывая души: сама Судьба проучила его, наградив страшным шрамом вполлица за то, что посмел однажды ей перечить. Оттого и сердце, которое, несмотря ни на что, было чувств не лишённым, тревожилось за брата. Геральт молчал. — Взгляни на это иначе, Геральт, — Эскель встал и приблизился к нему, мягко положив руку на плечо. — Порой люди сами не ведают, чего ждать, но смерти ищут. Таким ты только милость окажешь. Геральт уставился на брата в недоумении. — Ты понимаешь, о чём просишь меня? — Я не прошу. Лишь рассуждаю. — Эскель, — Геральт сдержанно убрал его руку со своего плеча. — Подсобить тем, кто ищет смерти — не в моей природе. Эскель молчал. Геральт чувствовал кожей его «ещё как в твоей, братец». — Ты не им подсобишь, Геральт, а Смерти, — сказал он вслух. — Как ни крути, а с Судьбой она рука об руку ходит. Геральт поёжился. Он знал, конечно. Все знают. Их Верховная, Йеннифер, не упускала шанса напоминать им об этом. Но он старался избегать её. Их всех: и Судьбу, и Смерть, и Йеннифер. — Мы не многим лучше людей, — продолжил Эскель. — Не провидцы, даже не вершители судеб... Часто мы сами не ведаем, чего лишаем себя. — Ну и любишь же ты языком потрепать, — раздалось с той стороны, где вовсю с девицей обжимался Ламберт. Та, казалось, была в блаженном забвении, несмотря на понимание, в чьи руки отдана навечно. Эскель лишь усмехнулся. — Мне есть за что благодарить Судьбу, малец. Ламберт скривился от обращения, несмотря на правдивость чужих слов — он действительно был самым юным среди них, — но спорить не стал. Геральт хмыкнул, задумчиво скрещивая руки. Уж здесь Эскель действительно был счастливцем: та, чью душу ему пришлось однажды привязать к себе, так горячо его полюбила, растопив ледяное отчаяние, что даже Ламберт присвистывал, уступая в прыти. В сравнении с пустынной тоской Геральта и смертоносной колючестью Ламберта, сверкающие владения Эскеля выглядели сказочно, а зимы были мягкими, и люди всегда улыбались, чувствуя его приход. Они встречали его с опаской и уважением, но торжеством в глазах; пребывали на открытом воздухе с такой же радостью, словно на дворе ясное лето, и, вдыхая истинную любовь, брали пример: несли её в дома, к очагам и семьям. Эскель был не менее суровым, чем все они, и в справедливости да хладнокровии не уступал, но владыкой был примерным, сумев найти баланс меж природой и человечностью. Сердце его лютой, страшной сущности было любящим и тёплым. — Не хвастайся, Эскель. — И не думал даже, — невинно улыбнулся тот, видя, как в дверях их залы появляется любимый силуэт. Наступало время обходить владения, и его спутница почти всегда разделяла его Путь. — Зофья, — ласково шепнул он, склоняя голову над подошедшей к ним бледной, круглолицей женщиной в меховой накидке и длинных нитях бус из речного жемчуга поверх. Та задумчиво вертела веточку рябины меж пальцев и улыбалась в ответ. Тонкие губы её были в цвет ягоде; в уголках глаз собрались трогательные, еле видные морщинки. — Ты не представляешь, как он радовался, когда в жертву ему принесли козла, — раздался глубокий в силу возраста, но нежный женский голос. — Об этом мы не говорим, — нахмурился Эскель, обернувшись на братьев, словно в виноватом оправдании, а затем не удержался, склонился к любимой и нежно прижался устами к устам. Геральт тактично отвернулся, но на ледяном сердце что-то предательски заскреблось. — Иди уже, муженёк, — раздражённо крикнул Ламберт, а после вдруг бесстыдно застонал. Геральт поспешил удалиться тоже, но не успел развернуться в сторону главных врат, как рука Эскеля поймала его. — Геральт, — смотрел он ему в глаза с той же тревогой, что в самом начале, и Геральт склонил голову. — Дай Судьбе шанс. Не губи себя. Его спутница оглянулась с сочувствием, и понимающе коснулась оголённого предплечья Эскеля. Она молчала, но Геральт знал, что та тревожится за всех них не меньше его брата. — До встречи, Эскель, — лишь уважительно поклонился Геральт. — Пусть Путь твой будет лёгок, а воля — праведна. Эскель сжал губы. — До встречи, брат, — ответил он с нажимом, радуясь, что Геральт не сказал «прощай».***
Однажды это случилось.«Слова жестоки. Они разрушают тишину, внезапно врываясь в мой маленький мир.»
Геральт привычно обходил леса одинокой тенью, благородной поступью ведя за собой родную кобылицу, чья чья грива отражала яркий свет полной луны. Мороз усиливался. — Они причиняют мне боль, пронизывают насквозь, — шелестел Геральт, обращаясь ни то к спутнице, ни то к светилу. Лошадь скептично фыркнула. — Неужели ты не понимаешь, моя маленькая девочка?* Он любовно огладил её по лоснящейся шее, когда вдруг грубое, одинокое карканье разрезало ночное умиротворение, и заметил встревоженный взгляд Плотвы. Уши её нервно дёрнулись, ноздри раздулись, и Геральт с нарастающим ужасом медленно проследил её взгляд. Он вздрогнул; ледяной воздух вторил ему. — Нет. Не может быть... Помедлив лишь миг из-за сомнений, Геральт резко отпустил поводья и бросился вперёд: туда, где виднелось окаченевшее тело. Человек лежал ничком, уже частично заметённый снегом. Ветер трепал волосы заледеневшими кусками, голые пальцы раскинутых рук скрючились в сугробе. Жизни слышно уже не было. — Чёрт возьми, — Геральт упал на колени перед несчастным, прогоняя любопытную оголодавшую ворону, и тут же шикнул: колени ударились о нечто твёрдое. Чуть сдвинувшись и поворошив ладонью, он вытянул заледеневший кожаный футляр, что своей формой определённо повторял изгибы музыкального инструмента. Отложив его, хмурясь, Геральт спешно перевернул тело — и в груди его неприятно сдавило: юноша. Совсем молодой, в чьих обмороженных чертах угадывалось привлекательное лицо. Красивый. Уже не отрок, но ещё не зрелый мужчина. На посиневших голых пальцах блеснуло изящное кольцо, и Геральт скривил губы: таких, как он, обычно ждут невесты. Или любовники. И музыкант... О боги, боги. Почти любой из его названных братьев и сестёр испытывали особую тягу к музыке. Как лишённых слушать голоса певчих птиц и шелест листвы, окружённые лишь треском льда и завыванием ветра в голых ветвях, карканьем да голодным воем хищников, их завораживали звуки, редкие для зимы. Музыка, слышал некогда Геральт, порождала всё самое прекрасное — и то было правдой. Ни для кого не было секретом, что каждый из них позволял себе вольность подглядеть за людьми, особенно во время их торжеств: послушать да посмотреть, словно любопытные дети, восхищаясь, чем те живут в холода, как скрашивают длинные ледяные ночи. Они редко обсуждали это, да и гордость мешала, но ни для кого не было секретом, что Ламберт любил танцы, а Эскеля завораживала поэзия. И что одно, что другое сложно было представить без сплетения звуков. Своими силами Геральт погубил того, кто умел создавать прекрасное — и даже не заметил. Тихо подошедшая Плотва склонила голову над юнцом, дыхнув изморозью, а затем мягко ткнулась мордой в спину хозяина, утешая. — Я не успел, — ошеломлённо шепнул Геральт. Что теперь ему делать? Его рука не поднималась прикоснуться. Забрать невинную душу юноши, что мог просто заблудиться, а Геральт не заметил? Одежда его выглядела богатой, хоть и не подходящей погоде. Благородная лазурь, насколько знал Геральт, не была доступна простому люду. Аристократ? Как он оказался здесь? До ближайшего поселения было не так уж близко... Несчастный человек. Судьба слишком жестока, и Геральт ненавидел её в этот момент всем своим существом. «...не провидцы и не вершители судеб...», пронеслась в памяти фраза Эскеля. «Судьба», — вдруг замер Геральт, а затем резко поднялся, вспомнив слова клятвы забирающего. Полы его мрачного плаща взвил ветер, вторящий хозяину, низко вскружил порошу. В голове, словно витражная мозайка, складывался несмелый план. Как много лун прошло с его обращения? Скрлько веков он скитается в одиночестве, со страданием таща ношу, прозванную "даром"? Он обернулся на заледенелое тело.«Всё, что я когда-либо хотел, всё, в чём когда-либо нуждался — здесь, в моих руках.»*
Уголки губ Геральта приподнялись, несмотря на страшную картину перед его глазами. "И такому Ламберт радуется?..", пронеслась отстранённая мысль. Он медленно опустил руку на мёртвое тело; Плотва обеспокоенно заржала. — Тише, девочка, — успокоил он её мягким голосом, почти шёпотом, и та утихла, нервно вороша снег копытом. Геральт, неспешно сметая остатки снега с чужой одежды, лица и волос, прикрыл глаза, сосредоточился, и тихо заговорил. Ветер, снег, любое движение — казалось, что всё приостановилось в этот миг. Лишь мерцание звёзд оставалось неизменным. — ...Тебе внемлю, Судьба... Тишина вслушивалась в рокочущее бормотание. — ...я дар твой принимаю..., — отчётливо произнёс Геральт — и затих. Предложение звучало неоконченным, оборванным, и природа вокруг словно сомневалась, не смея зазвучать вновь, но он не собирался продолжать. Ни словом, ни делом. На то рассчёт и был. Он скажет нужные слова потом. Однажды. Когда придёт время. А сейчас... На утонченном лице заледеневшего юноши дрогнули заиндевелые ресницы. Геральт замер, замечая, как в ожидании склоняет голову Плотва. Чужие щёки оставались мертвенно бледными, и Геральт почти обречённо выдохнул, сгорбившись над несчастным, когда резкий порыв ветра вдруг ударил его прямо по спине, заставляя выпрямиться и вскинуть голову. Спустя миг пред зимним владыкой распахнулись огромные и яркие, голубые, как чистый лёд, глаза, пронзая насквозь то, что осталось от давно не бьющегося ледяного сердца.